— Что-то рановато, — сказал Ильин, поглядев на большие настенные часы. — Где Шток?
— Я здесь, здесь, — ответил Шток, и Ильин сразу успокоился: значит, Шток не отходит от второй печи, это хорошо, но о каком рекорде говорил Коптюгов?
— Плавка идет с опережением графика, — сказал Шток. — Ты предупредил бы… ну, знаешь кого… а то опоздают.
Гости не опоздали.
Ильин стоял рядом с ними, тоже как гость, ни во что не вмешиваясь, как бы давая понять что работа в цехе налажена так, что его вмешательства не требуется. Да так оно, в общем-то, и было на самом деле. Сейчас лаборатория выдаст разрешение… Вдруг Травиньский спросил его:
— Вы говорили — четыре часа? Прошло три часа тридцать две минуты.
Ильин не успел ответить. Подручный пробил летку, и металл пошел. Все опустили очки на своих касках — и снова, в который раз, Ильин почти физически ощутил завороженность этих людей, стоявших рядом. Он понимал одно: ребята сработали сегодня лучше некуда! Три часа тридцать две минуты! Подняв глаза, он уже не отрываясь глядел на весовое табло, на котором, словно догоняя друг друга, бежали цифры, бежали и вдруг остановились: 13,7.
— To jest praca![7] — восхищенно сказал кто-то.
— Значит, решили удивить гостей, товарищ Ильин? — спросил Рогов. — Кто у вас там, на печи?
— Коптюгов, — ответил Ильин.
— Бог огня! — улыбнулся Рогов, поворачиваясь к Травиньскому. — Ну, пойдем знакомиться? Я только боюсь, что ты сам захочешь провести следующую плавку и тебя от печи придется оттаскивать краном.
Знакомились тут же, в конторке мастера. Коптюгов пришел один — подручные готовили печь к следующей плавке. Рогов, пожимая Коптюгову руку, спросил:
— Вы что ж, каждый день можете так, как сегодня? Или это в честь наших гостей?
— Да, да, — поддержал его Травиньский. — У нас тоже таки печи, но три с половиной часа — это есть рекорд! Как вы это зробили?
Коптюгов улыбался, проводя по мокрому лбу тыльной стороной руки. Было видно — он здорово устал, эта плавка вымотала его.
— Трудно сказать сразу как. Четкая организация труда — раз. Ну и, наверно, умение… Печку покачать, глядеть, чтоб обвалов не было, коротыша… короткого замыкания то есть. А то знаете как бывает — дойдут электроды до расплавленного металла, и пошла искра кругом… Главное же, конечно, самим чисто сработать, как часы. Вот и весь секрет.
Рогов смотрел на него с удовольствием. Там, на снимке во вчерашней газете, Коптюгов был все-таки какой-то приглаженный. Этот Коптюгов нравился ему куда больше. Конечно, все время работать так, как сегодня, сталеварам слишком трудно. Есть технически обоснованные нормы. Просто сегодня — он это хорошо понимал — ребята решили, что называется, показать класс. Но его не отпускала одна мысль, и он повторил вопрос:
— Ну, а если каждый день так?
— Трудно, но будем стараться, товарищ Рогов.
— Ну смотрите! — сказал Рогов. — Я это запомню, память у меня хорошая.
— Спасибо, — сказал Коптюгову Травиньский, обеими руками пожимая его руку. — У меня тоже хорошая память. Обязательно приглашу вас к себе, у нас тоже есть хорошие сталевары…
Гости ушли, унося с собой подаренные каски. И уже снова с грохотом заваливалась шихтой печь, и начиналась вторая плавка, и Коптюгов знал, что на этот раз никакого рекорда не будет и что вторая пройдет как обычно, а потом они начнут третью и передадут печь дневной смене уже на ходу… Но все было так, как он хотел и как приготовил. Плохо одно: плохо, что Сергей видел, как я давал деньги шихтарям. Но, скорее всего, он так ничего и не понял — сосунок ведь еще, салага, а в случае чего скажу, что попросили ребята в долг до получки, почему бы не дать…
Он оказался прав: в тот день Сергей даже не вспомнил, что его удивило появление Коптюгова на шихтовом дворе, и эти деньги, мелькнувшие из рук в руки, и эта загадочная ухмылка шихтаря: «Чье винцо, того и заздравьице». Он ехал домой, уже заранее представляя себе вечерний разговор с отцом, придумывая в подробностях, как скажет с этакой небрежностью: «Не пыльная у тебя, батя, работенка, как я погляжу! Тебе бы профессию поменять. В музей, экскурсоводом. Очень здорово это у тебя сегодня получилось!»
И, придумывая этот по обыкновению шутливый разговор с отцом, Сергей по-настоящему блаженствовал, сидя у окна. Что-то хорошо сделанное или пусть даже одно соучастие в этом хорошо сделанном непременно рождает в человеке сознание не просто выполненного долга, а еще и чувство своей силы, своей нужности другим, вообще своей необходимости в жизни. Этим летом в студенческом отряде было привычным петь по вечерам, хотя все они валились с ног от усталости. Но, пожалуй, только сегодня Сергей впервые по-настоящему понял, почему усталые люди, сделав что-то хорошее и нужное, могут еще и петь.
16
Каждый заводской дом все-таки чем-то похож на одну большую деревню: все знают всех, ходят друг к другу по надобности и без надобности, просто так, поболтать вечерок, а уж по праздникам и говорить нечего — все смешивается, все кочуют из одной квартиры в другую, а опытные хозяйки еще на лестнице определяют по запаху: у Ивановых сегодня щи. Петровы пекут пироги, а Сидоровы жарят мясо… Любая новость распространяется по такому дому тоже, как по деревне, мгновенно: у Сидоровых дочка выходит замуж за студента; у Петровых чуть не случился пожар — старая бабка забыла выключить утюг; у Ивановых украли детскую коляску, которую обычно оставляли внизу, чтоб не возить каждый раз на девятый этаж… Здесь соседствуют старые дружбы и старые неприязни, здесь могут радоваться успехам других и завидовать этим успехам. И все это — обыкновенная, привычная, годами сложившаяся жизнь людей, которых судьба свела сначала на одной работе, а потом и в одном доме.
В этом заводском доме жил главный инженер Заостровцев, многие начальники служб, рабочие; на одной лестничной площадке, дверь в дверь, поселились Воол и Чиркин. Эти двое вообще были старинными друзьями, еще с довоенных лет, а после того, как Воол неожиданно овдовел и остался совсем один, Чиркины стали для него не просто друзьями-соседями, а как бы второй семьей. Он часто думал, что только работа да Чиркины помогли ему выстоять тогда, два года назад, когда умерла жена. А ведь казалось — все, жизнь кончена или, уж во всяком случае, стала ненужной…
Эдуард Иванович (на самом деле Янович) Воол был из давно обрусевшей эстонской семьи. Когда-то, в конце прошлого века, его дед, соблазненный щедрыми посулами вербовщиков фирмы Симменс-Шуккерт, перебрался со своим многочисленным семейством из Ревеля в Санкт-Петербург, но посулы остались посулами, работы было много, денег — мало. Революция и гражданская война раскидали семью Воолов. Старшего сына — чекиста Яна — она забросила сюда, в Большой город, где он и осел прочно. После его смерти к Эдуарду перешла резная шкатулочка, где среди старых семейных фотографий и писем хранились две записки от Виктора Кингисеппа, с которым дед был хорошо знаком по работе в эстонском районе[8], и Эдуард Воол откровенно гордился тем, что он — уже третье поколение в партии.
Иван Николаевич Чиркин был даже внешне чем-то похож на него: такой же полноватый, даже мешковатый малость, с очень простым, неприметным лицом, также рано поседевший и такой же мягкий — нет, не такой же, а вообще, как называла его жена, сдобная булка. Говорят, крайности сходятся. Он был полной противоположностью жене, Татьяне Николаевне, и бог знает, когда и кто из заводских остряков окрестил Чиркина Татьяном Николаевичем.
Когда они — Воол и Чиркин — сидели вечерами на кухне за чаем или возле телевизора, вдруг один из них обрывал разговор и спрашивал: «А помнишь?..» Короткое воспоминание — и прерванный разговор возобновлялся. Но среди многих общих воспоминаний было одно, с которым Воол, чуть захмелев, непременно «выступал» на каждом семейном торжестве, — история о том, как его друг Чиркин познакомился с Татьяной Николаевной.
Тогда, в сорок втором, у них в литейке было совсем не так, как нынче. Если выражаться по-современному, там все время стоял смог, который не могли выветрить никакие сквозняки. Дым, смешанный с пылью, копотью и черт еще знает с чем, висел где-то в метре от земли. Нагнешься — видишь чьи-то ноги, а все остальное тонуло в этом густом, плотном, душном тумане.
И вот, каждый раз восторженно рассказывал за столом Эдуард Иванович, возился он, в ту пору шишельник, со своими стержнями и подошел к нему по какому-то делу Чиркин. Опустился рядом на корточки, сидят разговаривают. Вдруг Чиркин и говорит:
«Баба идет. Смотри, какие ноги!»
Действительно, видны были только ноги, и эти ноги медленно ступали к ним. Потом женщина — или девушка — вынырнула из тумана и спросила сверху:
«Чиркина не видели?»
«Ну, я Чиркин».
«Я к тебе подручной».
«Ты — подручной? Ты же баба, в тебе только и есть, что ничего ноги».
«Я вот покажу тебе бабу, — донеслось сверху. — Идем, говори, чего надо делать».
— И, — неизменно добавлял Воол, так и сияя от собственного рассказа, — ведь не испугался человек, не оробел, а женился всего месяц спустя на собственной подручной! Ну а дома, конечно, он у нее сам в подручных ходит. На общественных началах, разумеется!
Хотя все знали эту историю, слышали ее много раз, за столом смеялись, особенно Татьяна Николаевна, и потом сама добавляла: а ведь на самом деле ничего были ноги. Чиркин-то мой тюфяк тюфяком, а разбирался смолоду! И ласково, и небольно трескала его по затылку, как будто от запоздавшей на многие годы ревности.
Сын Чиркина служил на флоте — подводник, капитан-лейтенант. Дочь, Ленка, работала в экспресс-лаборатории и пошла не в мать, а в отца — такая же мягкая и спокойная. Воол, который знал буквально все, что делалось в цехе, первым заметил, как вокруг нее начал увиваться один парень — подручный со второй «десятки», и не удержался однажды, сказал Чиркину: