«Смотри, старый, сын-то тебя еще бережет, дедом не делает, а эта тихоня быстро поставит тебя к корыту пеленки стирать».
И обомлел, когда Чиркин так и вскинулся:
«Да ну? Скорей бы уж только, что ли…»
В тот вечер Воол пришел к Чиркиным на телевизор. Цветной телевизор был куплен в складчину, и сегодня возле него расселись все. Должны были показывать фильм о ЗГТ, тот самый, который снимался на заводе нынешним летом, и грех, конечно, было не посмотреть, тем более что снимали и Ленку.
— Ты не надейся, — сказал ей Воол. — Тебя вырезали, это я точно знаю. Когда проявили пленку, так и ахнули: это, спрашивают, что за тощая? И глаза как у козы. Весь фильм портит! И вырезали ножницами как нетипичную.
За несколько минут до начала фильма раздался звонок, и Лена побежала открывать дверь. Сначала из прихожей донеслись приглушенные голоса — ее и мужской, потом ненадолго стало тихо, и Воол многозначительно пихнул Чиркина в бок: мол, слышишь? Не слышишь? Потому и не слышишь, что целуются! И Лена вошла с букетиком гвоздик, за ней появился Усвятцев. Дикторша уже объявляла, что сейчас будет показан документальный фильм «Созидатели», снятый Большегородской студией на заводе газовых турбин… Так что с Усвятцевым поздоровались наспех и тут же отвернулись к экрану.
И вот на экране — огонь, бушующее пламя, стремительный ток расплавленного металла. Силуэты людей, сильные взмахи рук с лопатами, забрасывающими в печь добавки, и вдруг во весь экран мокрое от пота, с напряженными глазами, в которых играет огонь, — лицо Коптюгова.
— Костька! — сказал Усвятцев.
Свет плавки померк. Теперь на экране было трое, устало и неторопливо закуривающих, — Коптюгов, Будиловский, Усвятцев. И снова Усвятцев сказал:
— Ну, артисты! Сашка-то у нас некурящий, а его заставили за компанию. Потом целый час откашляться не мог.
И снова цех, разливка стали… Они смотрели не отрываясь, узнавая одних — вон мелькнул Эрпанусьян, а это Малыгин возле формовщиков, — не узнавая других, переносились то на декадку к Заостровцеву («Вон наш Ильин сидит, грустный чего-то»), то в турбокорпус, где уже вовсе не было никаких знакомых. И вот наконец кафе…
— Не вырезали! — сказал Воол. — Вон Ленка-то.
Как странно и интересно было видеть самих себя — живых, двигающихся, улыбающихся — со стороны! Усвятцев, привстав там, на экране, разливал вино. Коптюгов повернулся к красивой высокой девушке, сидевшей рядом с ним, и, видимо, начал говорить о чем-то смешном… Играла музыка.
Фильм шел минут пятьдесят, и, едва он кончился, все задвигались, заговорили разом — все-таки здорово, что показали завод. «А ты, Леночка, очень хорошо вышла», «А Генка почему-то все время плечом дергал, будто танцевал…» И Воол улыбался, зная, что завтра разговоров на заводе хватит на весь день. Кто-то, конечно, и обидится: вот меня не сняли, а что я — хуже других, что ли? Он покосился на Чиркина, на его спокойное лицо. Почему сняли бригаду Коптюгова, а не Чиркина? — подумал он. Если б я не был в отпуске, то подсказал бы… Нет, конечно, Иван ничуть не расстроен тем, что его не показали в фильме, а уж, казалось бы, кого-кого…
Татьяна Николаевна пошла на кухню — готовить ужин, Лена поднялась и повела Усвятцева в свою комнату. Воол кивнул на дверь:
— Ну как он, ничего парень?
— Парень как парень, — ответил Чиркин. — Ленке нравится, значит, ничего.
— Цветы принес… — задумчиво сказал Воол.
— Это ты к чему?
— Да, понимаешь, приходит тут ко мне одна девчонка из ПРБ и говорит: дайте совет, за кого замуж выходить. За ней, оказывается, двое ухаживают. Один приходит с тортом, другой — с коньяком или шампанским. Ну, я и сказал: выходи за того, который с тортом, а она в рев — второй ей больше нравится. Вот и разберись в женской натуре.
— Нет, — качнул головой Чиркин. — Этот вроде непьющий. Коптюгов их крепко держит. Сильный мужик. Покойник-то Степан Тимофеевич в нем души не чаял.
— Я знаю, — кивнул Воол. — Он ему характеристику давал, так и написал: «сталевар редкого таланта». А если честно, Иван… Не люблю я судить о людях по одному чувству, но что-то не нравится мне в Коптюгове. Сам не знаю что, и понять не могу, а вот не лежит к нему душа — и все тут! Ты про него в газете читал? Ангел с крылышками!.. А потом эта скоростная плавка… Ее ведь Коптюгов для показухи дал. Как по заказу, для начальства! Но Рогова на мякине не проведешь. Я сам слышал, как он Ильину сказал, — дескать, решил удивить гостей? А Ильин здесь ни при чем, это я точно знаю.
— Стареешь! — хмыкнул Чиркин. — Я, брат, другое не люблю. Когда вот такие песочницы, как мы с тобой, начинают ворчать: «Вот в наше время…» А что в наше время? У куриц по два пупка было, что ли?
Татьяна Николаевна накрыла на стол, крикнула Лене, чтоб шли, и Воол сообразил, что все это ради гостя, ради Усвятцева: обычно они ужинали на кухне.
По телевизору теперь шла литературная передача, и Усвятцев, мельком взглянув на экран, небрежно сказал:
— Вон Женька сидит, второй слева.
— Какой Женька? — спросила Лена.
— Евтуш.
— Евтушенко? — поправил Воол. — Вы что же, знакомы, что ли?
— Случалось, — все так же небрежно ответил Усвятцев.
За столом он держался спокойно, даже уверенно, но одно присутствие здесь постороннего человека будто сковывало Воола, мешало ему. Время от времени он взглядывал на Ленку — она тоже была спокойна. И всего-то разговоров: «Положить тебе варенья?» — «Спасибо». — «Еще чаю?» — «Да, покрепче». Он никак не мог уловить между этим парнем и Ленкой какой-то доброй душевной связи. Или так сейчас, положено у них, молодых? Хоть бы он ей ногу под столом жал, что ли! Может, успели поссориться, пока сидели в той комнате?
Чай был допит, Ленка помогала матери убирать со стола, мужчины остались втроем. Неожиданно наступило долгое, неловкое молчание, и Воол нарушил его первым:
— Ну, а как вообще живется-можется?
Усвятцев только пожал плечами. Это, должно быть, означало — все нормально, и Воол отметил про себя: не хочет говорить, плохое настроение, наверно все-таки поссорился с Ленкой. И, как бы подтверждая его догадку, Усвятцев встал и начал прощаться.
— Я провожу тебя до остановки, — сказала Лена, входя в комнату.
Воол ошибся, они не поссорились. Просто Лена сказала Усвятцеву, что у нее должен быть ребенок, и Усвятцев испугался. Его вполне устраивала та жизнь, которой он жил: хороший заработок, безотказная девчонка, только позвони — прибежит сразу, и эта мягкая покорность Лены нравилась ему. Она была удобной. О том, что может быть ребенок, он даже не задумывался. Он совсем не собирался жениться, хотя точно знал, что Ленку помани пальцем, и она пойдет за ним, как на веревочке.
Там, в комнате, первое, о чем он спросил, — знают ли родители? Ленка качнула головой:
— Нет.
Он облегченно вздохнул.
— Я почему-то думаю, что у нас будет мальчик, — тихо сказала Лена. Усвятцев стоял у окна, отвернувшись, и она прижалась к его спине. — Ты меня слышишь?
Он слышал: у нее был счастливый голос! Но сама-то она сейчас ничего не видит и не слышит. Она думает, что я одурел от радости. Осторожно повернувшись, он положил руки на тонкие, угловатые плечи девушки.
— Не надо, Лена.
— Что не надо?
— Ребенка не надо. Понимаешь, рано еще…
Она не понимала. Усвятцев пытался говорить ласково. Ему еще всего двадцать два года, а что сделано в жизни? Да ничего! Второй подручный! Год провалял дурака, не учился, а с будущего года обязательно пойдет в вечернюю школу. Сейчас без образования никуда. Что ж, ему так всю жизнь и проторчать у печи? И она куда с ребенком? Во всяком случае, техникум тю-тю, и, стало быть, тоже вечная лаборантка.
Он говорил и боялся, что вот сейчас она закричит на него, прибегут родители, все откроется. Но Лена слушала молча. Он повторял ей одно и то же, одно и то же по нескольку раз, потому что ему начало казаться, что Лена на самом деле оглохла.
— Ну, ты сама посуди, что нам с тобой вдвоем — плохо было, да? Хочешь — в ресторан, хочешь — в кино, хочешь — просто так гуляй. А если ребенок, тогда что?
В это время Татьяна Николаевна позвала их к столу.
Надо было сделать вид, что ничего не произошло, хотя больше всего на свете Усвятцеву хотелось уйти, убежать отсюда. Он с трудом дождался конца этого чинного семейного чаепития и, когда Лена сказала, что проводит его до остановки, понял — весь разговор будет там, на улице. Значит, она все-таки пришла в себя.
И на улице он продолжал доказывать ей, что ребенка им сейчас никак нельзя. И что жениться им сейчас — тоже никак. Нет, конечно, он не собирается ее бросить и кроме нее у него никого нет, но рано, рано… Что у него? Комнатенка в большой коммуналке? И никакого положения! Это только так кажется, что с милым рай в шалаше, но хорошо, если шалаш в раю. Давай встанем покрепче на ноги, вот тогда…
Лена шла молча.
— Почему ты молчишь?
— Я очень хочу ребенка, — тихо сказала она. — И я думала… я думала, что ты обрадуешься… Это так… плохо…
Она не плакала, не упрекала его ни в чем — шла и снова молчала, вся уйдя в себя, будто наглухо отгородившись от тех слов, которые повторял и повторял Усвятцев.
— Твой автобус, — сказала она.
Усвятцев торопливо, поцеловал ее и, вскочив на ступеньку, придерживая дверцу, крикнул:
— Я тебя прошу… никому не говори. Ладно?
Лена не ответила.
Но Усвятцев поехал не домой.
Он понимал, что ему не удалось уговорить Лену и что она может не выдержать, сказать обо всем матери, тогда пошло-поехало. Жениться в двадцать два года, когда и жизни-то по-настоящему не видел, тянуть семью, да и на ком жениться-то! На Ленке?! Конечно, она славная девчонка, но уж больно у них все просто получилось. С такой хорошо покрутить для забавы, но жениться!.. Еще летом, там, в кафе, когда помощник режиссера подвел к их столику незнакомую девушку, Усвятцев невольно сравнил ее с Ленкой и вдруг почувствовал, что вовсе не Ленка ему нужна. И сегодня, когда показывали фильм и рядом оказались два лица — Ленкино и Нины, — он снова почувствовал колющую зависть: Коптюгову-то повезло куда больше!