Он увидел их однажды — Коптюгова и Нину — на улице. Они шли, и встречные невольно оборачивались и глядели им вслед…
Сейчас он кинулся в общежитие, к Коптюгову, не надеясь застать его там, но твердо решив дождаться во что бы то ни стало. Только Коптюгов мог ему помочь. Он-то хоть черта уговорит, если понадобится.
Коптюгова, действительно, не было. В комнате оказался один Будиловский, лежал и читал и, когда Генка вошел, приподнялся на постели, изумленно глядя на позднего гостя.
— Ты чего? Хочешь поделиться впечатлениями?
— Какими впечатлениями?
— Самым красивым во всем кино была твоя куртка, — засмеялся Будиловский.
— А-а, — махнул рукой Усвятцев. — Где Коптюг?
— Не докладывал, — снова ложась, ответил Будиловский, и уже по одному тому, как это было сказано, Генка понял — что-то между ними произошло.
— Все равно, — сказал он, — сяду и буду ждать хоть всю ночь. А вы с ним по нулям, что ли?
— С чего ты взял? — пожал плечами Будиловский. — Так, разошлись по кое-каким вопросам…
Он не стал рассказывать Генке, что Коптюгов, прочитав уже перепечатанный на редакционной машинке очерк — тот самый, «Бог огня», — долго и удовлетворенно хмыкал, даже головой крутил от удовольствия, а потом спросил:
«Что ж ты про полковничка-то не написал?»
Будиловский начал было возражать: зачем, это вовсе не относится к делу, к теме, — и видел, как мрачнеет Коптюгов.
«Странно, — сказал Коптюгов, — я думал, ты все понимаешь… Ты что же, не веришь мне? Если я говорю — надо о нем написать, значит, надо».
Будиловский чувствовал — что-то здесь не так. После того, что с ним однажды произошло, он не мог верить на слово. После смены, сославшись на какие-то дела, он поехал в тот дом, куда полтора года назад его привел Коптюгов…
Там ничего не изменилось. Так же была приветлива мать Коптюгова, и Иван Егорович обрадованно загудел: а, все-таки появился, пропащая душа! В этом теплом, по-деревенски уютном доме Будиловский почувствовал себя легко и свободно, и лишь мучительно думал: как я спрошу? Да и зачем мне спрашивать, торгует ли Иван Егорович клубникой на базаре? Для чего это нужно Коптюгову?
Его угощали чаем, даже наливочка появилась на столе — своя, смородиновая, — он отказался выпить и с удовольствием пробовал всяческие варенья, которые мать Коптюгова принесла из кладовки.
Все-таки он ждал, что его спросят, зачем он пришел. Не просто же так — год с лишним спустя, на огонек, на чашку чая с вареньем! Но его ни о чем не спрашивали, и только в глазах матери он угадывал вопрос: как он там?
Когда чай был допит, Иван Егорович поднялся и сказал, что ему нужно сходить в магазин за «Беломором» — кончились папиросы… Нет, спасибо, от этих сигарет один кашель. Просто он хочет оставить нас вдвоем, подумал Будиловский.
— Как он там? — спросила Антонина Владимировна, когда Голубев вышел и его шаги простучали по ступенькам крыльца.
— Хорошо, — сказал, отворачиваясь, Будиловский. — Мы опять вместе, в общежитии… Но вроде бы ему обещали квартиру дать.
— В общежитии!.. — всхлипнула Антонина Владимировна. — Такой дом стоит пустой… Я сколько раз к заводу ездила, ждала… Один раз дождалась… Банку с вареньем хотела отдать, не взял…
Будиловский смущенно сказал:
— Он не говорил мне об этом. А почему он так, как вы думаете?
— Не может простить, наверно…
— Он говорит, Иван Егорович на рынке торгует, — тихо сказал Будиловский.
— Да, — ответила она. — Разве нам нужно столько? Детишкам носили в детсад — запретили: у них от клубники диатез…
Это признание огорошило Будиловского. Где-то в глубине души он думал, что Коптюгов наговаривает на отчима со злости, от ревности, что ли. Оказалось, не наговаривает, не врет, все так и есть.
— Господи, — сквозь слезы сказала Антонина Владимировна, — как могли бы жить! Женился бы он, жену привел, внукам какое раздолье… Вы поговорили бы с ним, Саша? Или нет! Где ваше общежитие? Я сама приеду. Не могу больше так, извелась вся. Ну, чем ему Иван Егорович жить помешал? Я любила мужа, очень любила и не забуду никогда, хотя всего-то три месяца и прожили… А Иван Егорович…
Она махнула рукой и не договорила. Будиловский встал. Он не мог видеть, как плачет эта женщина, и не мог утешить ее. Своей матери он писал длинные письма, зная, что ей становится легче от них. Здесь же он был бессилен.
Он оставил адрес общежития и, торопливо попрощавшись, ушел. Уже дома он дописал эпизод, как Коптюгов увидел за прилавком торгующего клубникой отчима, и Коптюгов, прочитав, сказал:
«Ну вот, теперь все в ажуре».
Однако Будиловский вычеркнул все это уже в гранках и потом, когда очерк был опубликован, объяснял Коптюгову: вычеркнул редактор, потому что при верстке повис «хвост» — материал не влезал, вот редактор и вычеркнул именно этот кусок. Ему было все равно, поверит Коптюгов или нет. Возможно, он поверил, но обиделся. Они почти не разговаривали…
Ни о чем этом Будиловский не сказал сейчас Генке. Зачем?
— А все-таки, чего ты примчался?
— Дело есть, — буркнул Генка.
— Что-нибудь случилось?
— Ну, — сказал Генка. — Папашей собираюсь стать, вот что случилось. А на хрена мне оно!
Будиловский сел на кровати. Как — папашей? Генка усмехнулся.
— Очень просто. Или ты еще рядовой необученный?
— Ну и что? — спросил Будиловский. — Ну, женишься на ней, на Ленке, всего и дела-то. Комната у тебя есть…
— У меня еще и голова есть, — зло ответил Генка, — а совать ее в хомут не собираюсь. Понял? Мне еще пожить по-человечески хочется.
— Что значит — по-человечески?
— Брось, Сашка! — поморщился он. — Здесь мы с тобой разные, ты этого все равно не поймешь. Да и не люблю я ее, Ленку. Если хочешь знать, мне с ней и повозиться-то не пришлось — сама навязалась. Ну а я был один, вот и влип в первую попавшуюся… Конечно, все это между нами, надеюсь.
Скоро пришел Коптюгов — раздраженный, вымокший под дождем, и не удивился, увидев здесь Усвятцева. Мало ли зачем пришел человек.
— Соскучился? — спросил он, стараясь пригладить свои жесткие, дыбящиеся волосы.
— Слушай, Коптюг, — сказал Генка, — дело у меня к тебе такое… Сашка знает. Влип я, понимаешь?
Он рассказал Коптюгову обо всем, тревожно глядя на него, как бы стараясь угадать, какое впечатление произведет его рассказ. Но сейчас он рассказал больше, чем Будиловскому, — и о том, что Ленка хочет ребенка и не слушает его, и что не сегодня-завтра может проболтаться родителям, а там — сам знаешь, какая баба Татьяна Николаевна! — поднимется хипеж на весь завод, да так, что костей не собрать.
— Да уж! — согласно кивнул Коптюгов.
— Вот я и говорю! — обрадованно подхватил Усвятцев. — Жениться я все равно не собираюсь. А если пойдет шум…
Он не договорил: его мучило, что «шум» кончится судом, а все знают, что с Ленкой был именно он, и соседи подтвердят то же самое, стало быть, четверть отдай — и не греши… Сейчас он думал только об этом и только это пугало его больше всего.
Вдруг Коптюгов тихо засмеялся. Он сидел за столом — нога на ногу, сигарета в опущенной руке — и смеялся, глядя на Генку, будто тот рассказывал ему бог весь какой смешной анекдот. Усвятцев же мрачнел больше и больше, не понимая этого неожиданного веселья.
— Ах ты, кисонька ты моя! — смеялся Коптюгов. — Переспал с девчонкой — и ко мне? Спасай, дядя, от ребеночка? Что скажешь, Сашок?
После нескольких дней натянутых отношений, молчания это ласковое обращение оказалось тоже неожиданным, и Будиловский ответил, что ничего страшного, по его мнению, не случилось.
— Ничего? — спросил, все еще посмеиваясь, Коптюгов. — Конечно, ничего! И на свадьбе погуляем как следует, а потом скинемся на коляску. По десятке. А если она еще двойню выдаст, а? Как говорится, счастье отца не имело границ…
— Я ж серьезно… — пробормотал Генка.
— Я тоже серьезно, — резко оборвал смех Коптюгов. — Ты прибежал сюда свою четверть спасать, как я понимаю. Не хочется алиментики поплачивать? А я о другом думаю. Если будет шум, не одного тебя потянут, а и меня тоже. Я-то знаю, как это у нас делается. Обязательно найдется какой-нибудь горластый: вон у Коптюгова в бригаде аморалка, куда он смотрел, а еще кандидат в партию! Понял теперь? Ленка — тряпка, я ее быстренько уломаю, но не ради твоих прекрасных глазок.
Будиловский глядел на него непонимающими глазами. То, о чем говорил сейчас Коптюгов, было не просто непонятно ему. За каждым словом ему чудилось что-то и гадкое, и холодное, и расчетливое одновременно, и он мог лишь поражаться тому, как открыто, не стесняясь, говорил Коптюгов.
— Ты хочешь уговорить ее, чтобы она…
— Вот именно, — сказал Коптюгов. — Нам это не нужно.
— Но ведь это, по-моему…
И снова Коптюгов не дал ему договорить.
— Помолчал бы ты, а? — тихо сказал он. — Тоже мне — образец высокой морали нашелся! Ты почаще своего профессора вспоминай.
Генка не понял — какого профессора? Но Коптюгов уже начал раздеваться (час был поздний) и ответил так же тихо и непонятно:
— Он знает какого…
17
Два с лишним месяца — невелик срок, но Ильину казалось, что перестройка движется слишком медленно и виноват в этом прежде всего он сам. Каждый день приносил ему какие-то неожиданности, чаще всего неприятные и чаще всего связанные с чьим-то недосмотром, разболтанностью, нерасторопностью. Пришлось крепко поссориться с Эрпанусьяном: в его смену были запороты сразу две плавки. Ильин потребовал плавильные журналы, мастер написал объяснительную — все было ясно: несоблюдение технологии. День спустя на второй «десятке» сталевар недосмотрел — пошел обвал шихты, выключился воздушник, полетели ограничители… Дежурный электрик провозился сорок пять минут. Сорок пять минут потерянного времени!
Тот недельный распорядок, который Ильин ввел для самого себя, то и дело ломался как раз из-за вот таких раздражающих его случаев, и приходилось откладывать одни дела, намеченные накануне, и заниматься