— Смешно, — сказала Ольга. — Ты впервые заметил мое платье! Ну, что? Мы совсем успокоились, Ильин?
Они вернулись, и вдруг Ольга тихо вскрикнула:
— Смотри!
Возле той надписи «1941» стояли двое мужчин, разговаривали, смеялись, и Ильин сразу узнал того, кто был к нему лицом. Его поразило, что он узнал его сразу. Маленький, с подвижным лицом — конечно же, Князь Потемкин!
— Князь! — крикнул Ильин.
Маленький встрепенулся, их взгляды встретились, и вот они уже тискают друг друга, а следом неторопливо идет второй — полысевший и поседевший, ну, этого-то тоже легко узнать! Колька Муравьев, тот самый, который учился в Москве в медицинском. Приехал все-таки!
Как все было хорошо, хотя и торопливо, и суматошно в этом новом знакомстве друг с другом! Оказалось, Князь Потемкин — директор совхоза, а Колька уже доктор медицинских наук, живет в Ленинграде, работает в институте Бехтерева. И как они хохотали, когда Ольга назвала их «мальчиками»:
— Мальчики, у нас есть коньяк, яблоки и конфеты.
— Мальчики хотят коньяку! — вытирал выступившие слезы Колька. — А ведь, ей-богу, это самое чудесное, когда кто-то еще может назвать тебя мальчиком.
Больше никто из их сорок первого не приехал, не пришел…
Оказывается, Кольку попросили выступить, — еще бы, доктор наук! — и Колька говорил очень здорово, потом они, отбирая Ольгу друг у друга, танцевали с ней, прошли по дому и снова танцевали.
Ильин глядел на танцующую Ольгу и вдруг подумал, что видит ее такой впервые за многие годы. Да, с того вечера в «Волне», когда она вышла замуж за своего экскаваторщика. Тогда Ерохину было меньше лет, чем сейчас мне. Значит, когда человеку за сорок — это действительно много!
Невольно он разглядывал Ольгу издали. Как странно: фигура у нее совсем не изменилась, она все такая же, какой он помнил и знал ее, — худощавая, чуть угловатая, как подросток, с прямыми плечами, но вот она как-то повернулась и во всей фигуре появилась мягкость зрелой женщины. Легким движением головы она отбросила падающие на лицо волосы, и само это движение было удивительно красивым, женственным, увиденным им впервые.
Она словно почувствовала, что Ильин следит за ней, и поглядела на него — взгляд серых глаз был спокоен и ласков, а вот лицо раскраснелось, как у школьницы на балу, и от этого казалось моложе. Она поглядела на Ильина еще раз — уже внимательнее, и он улыбнулся Ольге, как бы желая сказать: «Молодец, девчонка! Не смущайся, что я разглядываю тебя. Просто ты сегодня какая-то совсем другая».
Потом они спохватились наконец, что есть коньяк, яблоки и конфеты. Ильин спустился в гардероб за пакетом. Колька потащил их всех куда-то по узенькой лесенке на третий этаж, потом подергал маленькую дверку — она открылась не сразу, но все-таки открылась, это был ход на чердак.
— Ничего не видно, — сказала Ольга, и тут же зажегся свет. Колька удивленно сказал:
— Смотрите, даже выключатель на прежнем месте. Я только руку протянул…
— А рюмки? — спросила Ольга.
— Ты зануда! — сказал Колька. — Может, ты еще потребуешь крахмальную скатерть?
Он вынул из кармана блокнот, вырвал несколько листков, скрутил кулечки, яблоки положили на чердачную балку. Они выпили из кулечков, не чокаясь, раз, и другой, и третий… Но коньяк был ни при чем: у Ильина и у Ольги уже было совсем другое настроение, — встреча оказалась счастливой, что ни говори, и Колька по-прежнему мальчишка, и Князь такой же суетливый, каким был тогда…
Вдруг Князь сказал, что ему пора… Как пора, куда пора? Потемкин сморщился, будто собираясь заплакать: домой пора. У него жена рожает. Как рожает?
— Обыкновенно, — сказал Князь. — По восьмому заходу. Я обещал завтра же вернуться. А самолет через час.
Колька развел руками. Ну, Князь! Значит, восьмой ребенок?!
— Ага, — сказал Князь. — И один внук.
— Черт знает что! — проворчал Колька. — Какая-то гиперсексуальная семья. Айда ловить такси, ребята.
Они спустились, оделись, вышли. Было темно, ветер шелестел в темноте голыми ветками. До проспекта надо было пройти по неосвещенной аллее.
— Выросли деревья-то, — сказал Ильин. — Помните, мы их в сорок пятом сажали? В День Победы. Вот только уже не вспомнить, какое чье дерево.
В конце аллеи уже горели уличные фонари, там был проспект. Князь заметно волновался — сумеют ли они быстро поймать такси. Нет, не надо его провожать. Вот адрес. Он сунул в руку Ильину бумажку — должно быть, заранее приготовил еще дома — и подбежал к краю тротуара, оглядываясь, в надежде увидеть зеленый глазок.
Совершенно случайно поглядев в сторону, Ильин увидел человека, прислонившегося к фонарному столбу, и что-то знакомое почудилось ему в этой фигуре, хотя человек стоял, задрав воротник пальто и низко надвинув на глаза кепку. Еще не веря себе, он шагнул к нему и спросил:
— Коптюгов?
— Здравствуйте, Сергей Николаевич.
— Вы-то что здесь делаете?
— Гуляю, — сказал Коптюгов. — Привычка такая у меня — погулять перед сном.
— А-а, — сказал Ильин. — Погодка, правда, неподходящая.
— Ничего, — ответил Коптюгов.
Раздался свист, такой пронзительный, что Ильин вздрогнул от неожиданности и обернулся. Князь уже выбежал чуть ли не на середину улицы и размахивал руками, как ветряная мельница крыльями, а Колька по-мальчишески озорно свистел, сунув два пальца в рот. Такси остановилось. Князь торопливо целовал всех, бормотал: «Приезжайте… дом большой… телеграмму только…»
— А девятый будет? — спросил Колька. — На девятого приедем.
Князь уехал на аэродром.
Ильин обернулся — Коптюгова уже не было.
— Теперь поймаем еще одно такси и поедем ко мне, мальчики, — сказала Ольга. — Только у меня дома ничего особенного нет.
— Хочешь, я открою тебе свою душу? — спросил Колька.
— Попробуй.
Колька распахнул пальто — из внутренних карманов торчало по бутылочному горлышку.
— А почему ты говоришь «ко мне»? — спросил он Ольгу. — Или у вас матриархат?
Наступила долгая неловкая пауза, и Колька виновато сказал:
— Прости, Оля. Я думал, вы… Даже сомнений никаких не было!.. Вас еще тогда ведь дразнили: «Тили-тили-тесто, жених и невеста…»
— Давай свистни, доктор наук, — сказал Ильин, поднимая руку: вдали кошачьим глазом светился зеленый огонек свободного такси.
Около четырех часов они выгнали Ольгу с кухни — спать. Ты же еле на ногах держишься! К тому же у нас могут быть свои, мужские разговоры, понимать надо. Ольга чмокнула обоих и ушла: она действительно чувствовала себя не просто усталой, но разбитой — слишком много волнений, слишком много воспоминаний… Хорошо, что завтра выходной.
— Только вы разбудите меня часа через два, — попросила она. — Дайте честное слово, что разбудите.
— Честное, — сказал Ильин.
— Гад буду! — подтвердил Колька.
Но когда Ольга проснулась, было уже одиннадцать. На кухне все было аккуратно прибрано, посуда вымыта, одна пустая бутылка стояла стыдливо засунутая в угол, другой нигде не оказалось. На столе лежала записка:
«Оленька, радость наша! Мы, два старых, неверных, как все мужчины, подонка, смылись с первым троллейбусом ко мне в гостиницу, потому что этому балде нужен телефон, чтобы узнать, завезли ли в его любимый цех кислород и что-то там еще. Не сердись, золотая! Сегодня вечером приеду обязательно. Николай».
Все-таки Ильин пригласил его к себе: старых друзей, с которыми долго не виделись, положено знакомить с семьей. Надежда наскоро готовила стол, и Ильин видел, что она недовольна тем, что будет гость, но молчала, впрочем, молчание было само по себе красноречиво: у меня единственный выходной, и, вместо того чтобы по-человечески отдохнуть, я должна принимать незнакомого мне и совсем неинтересного человека, да еще улыбаться ему, будто счастлива до потолка, что могу ухаживать за ним!
— Ольга тоже будет? — спросила она.
— Нет, — коротко ответил Ильин. Он сидел у окна с блокнотом, и Надежда, заглянув через плечо Ильина, увидела колонку цифр. Совсем ненормальный!
— Ты не можешь не работать в выходной? — спросила она.
Ильин не ответил и, подойдя к телефону, снял трубку и набрал номер.
— Марк? Здравствуй. Во-первых строках — приходи через час ко мне. Будет один старый знакомый. Помнишь такого величественного студента-пятикурсника, к которому мы ехали аж за Госпитальный вал? Почему? (Надежда догадалась — Шток отказался прийти). Хорошо, передам. А вообще поговорить надо было бы… Конец года все-таки… Ты не помнишь, сколько мы уже дали по обязаловке?.. Ну, пять процентов — это же ерунда. С первого ноября будем варить двадцать восемь — сорок восемь, это полтора миллиона рублей по моим подсчетам. Ты прикинь, что потребуется сверх нормативов… Почему только Коптюгов и Чиркин? А другие что ж, не потянут?
Надежда слушала этот разговор, ничего не понимая в нем — тот мир, в котором жил и работал муж, а теперь и сын, был незнаком ей и не интересовал ее. То, что сегодня будет гость, действительно разозлило Надежду. Какой-то Колька Муравьев, а но отчеству как? Этого Ильин не знал: Колька и Колька. Что ж, мне тоже так называть его — Колька?
Ей понравилось, что гость пришел с цветами для нее и в прихожей поцеловал руку — вполне порядочный человек. И то, что держался свободно, будто сто раз до этого бывал здесь, тоже понравилось. И то, что не стал курить в комнате, а вышел на балкон — тоже… Ильин вышел за ним, и Надежда услышала:
— Пейзажик у тебя, правда, уныленький. Как у нас в Купчине. Ко мне как-то пришел один писатель, поглядел в окошко и сказал: «В таких районах не могут рождаться поэты».
— А я думал, у тебя окна выходят на Медного всадника или, в худшем случае, на Казанский собор!
— Зато у нас, если подняться на девятый этаж, — сказала Надежда, — можно увидеть трубы его цеха. Он каждый выходной поднимается и на дым смотрит… Определяет, как его печи работают!
— Куда лучше Медного всадника! — подтвердил Колька и деловито спросил Надежду: — На лифте поднимается или пешком, для прогулки?