Нет, этот галантный Колька определенно понравился Надежде. И за столом рассказывал всякие смешные истории из медицинской жизни, и жалел, что не познакомился с младшим Ильиным, который пропал куда-то с утра, и звал всех к себе в Ленинград, в «Купчино-де-Жанейро». Когда Ильин сказал, что сразу после праздников поедет в Ленинград, Колька потребовал: никаких гостиниц! Остановишься у меня. И чтоб никаких возражений!
Вечером Ильин пошел провожать его на вокзал.
Уже в вагоне, в пустом купе, Колька вдруг спросил Ильина:
— Слушай, старик, только честно: ты счастливый человек? Я понимаю, что это школьный вопрос, но другого люди пока не изобрели.
Ильин улыбнулся и промолчал.
— Ну, не так, спрошу иначе, — сказал Колька. — Каждый человек к нашим годам должен в чем-то выразиться. В работе, в творчестве, в детях, в любви… Не понимаешь?
— Почему же? — пожал плечами Ильин. — Я, говоря твоим языком, выразился. И в работе, и в сыне, и…
Он запнулся. Колька, чуть нагнувшись, положил свою руку на его колено.
— Я знаю, — сказал он. — Мне Ольга рассказывала, что ты не просто работаешь, а вкалываешь с утра до вечера. Это еще не значит — выразиться в работе, от которой валишься с ног и к пятидесяти годам хватаешь инфаркт. Не обманываешь ли ты себя, Сережа? Извини, это не мое, конечно, дело, но мне показалось… Мне показалось, что работой ты спасаешься от собственного дома и от…
Он не договорил, но все было понятно и так. Он хотел сказать: «От жены, от Надежды», — и Ильин подумал: что мог заметить сегодня Колька? Его самого удивило, как была весела и ласкова с гостем Надежда, он давным-давно не видал ее такой. Или эти слова — после разговора с Ольгой? Но, конечно, Николай сейчас не прав.
— Ты не представляешь себе, что значит современное производство, — сказал он, — особенно цех, от работы которого зависит работа такого огромного завода, как наш ЗГТ. Малейший перебой с металлом — и начинают трещать графики практически всех цехов. И что значит руководить таким цехом, как литейный, тоже не представляешь. Я бы с удовольствием отрабатывал свои восемь часов, а потом лежал бы себе на диванчике и глядел «А ну-ка, девушки» или читал «Иностранную литературу». Но пока это для меня даже не мечта, Колька! По утрам я иду на завод и заранее знаю, что меня там не ждет ничего хорошего. Так что моя жена здесь ни при чем, — закончил он уже с усмешкой.
Колька был по-прежнему задумчив. У них было время поговорить, и, казалось, Колька обдумывает то, что он хотел бы сказать открыто, но вот приходится искать какие-то полунамеки, полувопросы-полуутверждения.
— Мы много говорили с Ольгой о тебе, — сказал он.
— Мы совсем мало говорили с тобой об Ольге, — сказал Ильин.
— Ты знаешь, по-моему, она почти святая.
— Просто нормальный хороший человек. Не всех хороших, добрых людей надо записывать в святые. Тем более с этой оговоркой — «почти».
Колька покачал головой. Сейчас он вовсе не был похож ни на того гопника, который тащил всех пить коньяк на чердаке и потом свистел в два пальца, останавливая такси, ни на того интеллигента с цветочками и шутливыми рассказами, который еще час назад сидел за столом у Ильиных. Это был какой-то третий Колька, чем-то удрученный или пораженный, — Ильин пока еще не мог понять, что с ним происходило.
Вокзальный диктор передал, что до отправления поезда осталось пять минут, а в купе никто не заходил и не мешал им.
— И все-таки ты не ответил на мой вопрос, ну, да это, в конце концов, не так важно, — сказал Колька. — В Ленинграде, надеюсь, договорим.
Он был просто грустен и прощался с Ильиным тоже с этой заметной, неприкрытой грустью, хотя через две недели они увидятся снова.
— А вот Князю Потемкину можно позавидовать, — улыбнулся он. — Как у него все просто и ясно! Обязательно съездим к Князю в его потемкинскую деревню, а?
Потом Ильин стоял на платформе, а Колька — в тамбуре позади проводницы и оба молчали, словно стесняясь присутствия постороннего человека. Ильин сказал девчонке-проводнице:
— Знаете, это очень известный ученый, врач.
— Ну, прямо! — ответила она, мельком взглянув на Кольку.
— Вы пожалуйста, никого не поселяйте к нему. Ученый храпит так, что пассажиры не спят в двух соседних вагонах. Это у него с детства. Так и называется — болезнь Муравьева, не слыхали? Совершенно неизлечима!
Девчонка оказалась без юмора и строго ответила, что пассажир имеет право лишь на одно место.
— Совершенно верно, милая! — сказал из-за ее плеча Колька. — Каждый имеет право только на одно место…
Уже по дороге домой, в автобусе, Ильин подумал: а Шток отказался прийти… И знал, почему он отказался: из-за Надежды.
А все-таки странный разговор завел напоследок Колька. «Ты счастлив?» После сорока люди начинают задумываться над этим чаще и чаще, но Ильин не задумывался. Ему было некогда. Сегодня он ничуть не соврал Кольке, сказав, что его всего забирает одно — работа. Но весь остаток дня он думал над этой короткой вокзальной беседой. Он был один, Надежда ушла, видимо, в парикмахерскую, Сережка не возвращался, и у него было время думать и пытаться хотя бы понять, почему Колька завел этот действительно школьный разговор. «Ты счастлив?»
18
Все началось с ошибки, которую совершила Лена. Ошибки при анализах случались и у других лаборанток, особенно в конце смены, и это всегда было понятно: усталость и еще то чисто психологическое состояние, когда в голове остается весь процесс предыдущей плавки и трудно переключиться, трудно рассчитать анализы новой уже по другому титру. Да и объем работы велик — шутка ли, в сутки одних анализов на углерод — под двести, а за месяц — подсчитал кто-то — всех вместе набиралось около тридцати двух тысяч! Но, как правило, эти ошибки удавалось исправлять самим же лаборанткам, и за год едва ли проскакивали одна-две крупные.
Лена совершила именно такую ошибку, и в результате была запорота дорогая плавка — теплоустойчивая 12ХМ. Сразу же сработала незримая цепочка: термо-прессовый — механосборочный — диспетчер — директор — Ильин. Конечно, лаборантку Чиркину накажут, но это было не во власти Ильина: экспресс-лаборатория подчинялась не ему (еще одна нелепость!), а ЦЗЛ[9]. У Ильина было неприятное объяснение со Званцевым, а потом со Штоком. Вместе они смотрели плавильный журнал: конечно, нарушения технологического процесса были, но ведь лаборатория могла, обязана была дать точные данные, тогда не случилось бы этого. Восемнадцать тысяч рублей потеряно…
Ильин не был суеверен, но вот, поди ж ты, почему так случается почти всегда: стоит произойти одной накладке, за ней сразу же начинают тянуться другие… Он сам спустился в лабораторию. Уж если не наложить взыскание, то хотя бы поговорить крепко я имею право? Докладная в ЦЗЛ отослана, там, само собой, как следует «помоют» эту девчонку — дочку Татьян Николаевича, получит она строгое взыскание, будет приказ по заводу, но мне-то от этого не легче. И, войдя в коридор, сразу наткнулся на Ольгу, которая шла из механической с пробами-пирамидками.
— Что тут у вас? — хмуро спросил он. — До праздников вроде бы далеко, да и народ непьющий…
— Погоди, — остановила его Ольга. — Ты к нашей начальнице?
— Нет, чайком с вами побаловаться, — все так же хмуро сказал Ильин.
— Не надо, Сережа, — попросила его Ольга. — Конечно, все это очень досадно, плохо, но Лена Чиркина в больнице, и я… Я прошу тебя не поднимать шум, не дергать девчонок.
Он, пожалуй, подсознательно отметил, что Ольга назвала его по имени, а не «Ильин», как обычно, — и уже одно это заставило его остановиться у дверей заведующей лаборатории.
— Что с ней произошло, с Чиркиной? — спросил он.
— Как-нибудь потом, — уклончиво ответила Ольга. — Но можешь мне поверить, Лена была в таком состоянии… И я очень прошу тебя, понимаешь, — очень! — не говорить о ней с Чиркиным. Вообще ни с кем. Очень прошу, Сережа!
Он усмехнулся. Конспирация! Что она, меня за дурачка считает?
— А ты представляешь, сколько стоили цеху ее… переживания?
— Представляю, — кивнула Ольга. — Но я бы хотела, чтобы и ты представил, сколько стоили эти… переживания ей.
— Ох, бабы-бабоньки! — вздохнул Ильин и ушел.
Кто бы мог подумать! Тихоня Лена Чиркина, год как в техникуме, а уже в больнице, и, конечно же, с абортом! В чем-то Ольга права, наверно. Я бы не удержался, и разговор только раздергал бы лаборанток. Но ведь не дело, не дело же, черт возьми! А если у нее эти переживания не кончились? Опять ошибки? И опять Званцев скажет мне, как сказал вчера:
«Вы же знаете, Сергей Николаевич, я очень не люблю ссориться. Так вот, не надо ставить рекордов к приезду начальства — от вас требуется ритмичность и безошибочность».
«Вы полагаете, это была подготовленная плавка?» — спросил Ильин.
«А вы полагаете, что это была случайность? — в свой черед спросил Званцев. — В таком случае это была хорошо подготовленная случайность. Но дело, я повторяю, сейчас даже не в этом. Несколько срывов у вас — и начинается лихорадка на всем заводе. Так не будем ссориться, Сергей Николаевич?»
Лена Чиркина сейчас никак не волновала Ильина. О ней не думал, пожалуй, даже с раздражением. Ольга просила не говорить о ней с Чиркиным? А я и не собираюсь заниматься семейными делами. Если что-нибудь напашет Сережка, я первый вызову его на дисциплинарную комиссию и, уж будьте уверены, сумею поговорить с ним не хуже, чем с другими пахальщиками!
С таким же раздражением он думал сейчас и об Ольге: «Почти святая»! Действительно, распустила крылья, как курица, защищающая своего цыпленка, а цыпленочек-то в свои неполные двадцать… Наверно, Чиркин просто-напросто ничего не знает, вот почему Ольга просила меня ни о чем не говорить с ним.
Домой он вернулся поздно, даже позже обычного, усталый, разбитый, мечтающий об одном: скорее лечь и уснуть. Надежда сидела на кухне и стучала на машинке. Он поцеловал ее в затылок и поглядел на страницу, вправленную в машинку: «…работа двигалась споро, и уже через час дядя Гриша, поправив свои очки в простой железной оправе, сказал: «Пошабашили, братцы». Надежда охотно брала работу на дом и перепечатывала то диссертации, то рукописи местных литераторов, — это была, видимо, как раз такая литературная работа.