Она сдвинула машинку и бумаги на край стола, освобождая место Ильину.
— Роман? — спросил он, кивнув на рукопись.
— Да, сочинение из рабочей жизни, — фыркнула Надежда. — Главный герой — токарный станок. Хочешь послушать? «Мастер сидел в углу цеха на своих огромных деталях…»
— Погоди, Надюша, — перебил ее Ильин, даже не улыбнувшись. — Где Сережа?
— Что-нибудь случилось?
Этот переход от веселья к тревоге был мгновенен.
— Ничего не случилось. Просто мне с ним надо поговорить о делах.
— О господи! — выдохнула Надежда. — Вечно ты меня дергаешь! В кино пошел твой Сережа.
Ильин нехотя поужинал, даже не замечая, что он ест, и ушел в комнату. Лечь и уснуть… Лечь и уснуть… Но он должен был дождаться Сергея. Упрек, высказанный вчера Званцевым, не шел у него из головы. Званцев считает, что ту скоростную плавку организовал я. Он вправе думать так, конечно. Еще бы! Новый начальник цеха, а тут — секретарь обкома партии, иностранные гости, есть случай отличиться! Но, просматривая плавильные журналы за неделю (этим он занимался со Штоком каждый вторник), Ильин не мог ни к чему придраться — плавка была проведена блестяще, с полным соблюдением технологического режима. И те объяснения, которые потом, после, давал гостям и Рогову Коптюгов, были убедительными. Меня-то не проведешь. Это было сделано по инициативе самого Коптюгова. Почему? Может быть, упрек Званцева — «Рекорд для начальства» — следует отнести к нему? Ну, захотел парень форснуть, показать класс, сработать на пределе возможного, в обычный день ничего худого в том не было бы… Даже «молнию» вывесили бы в цехе!
Он лежал и слушал, как на кухне стучит машинка, потом в этот стук вошли другие звуки — звук открывающейся двери, шагов, двух приглушенных голосов; и тогда Ильин громко позвал:
— Сережа, зайди сюда, пожалуйста.
— Не спишь? Мама сказала, ты пришел еле живой. Говорят, тебя вчера здорово мыл директор.
— Ты уже вполне усвоил заводской язык! — усмехнулся Ильин. — А сейчас сядь и расскажи подробно, как вы сработали ту плавку. Ну, ту, скоростную. С самого начала и со всеми подробностями.
— И с матюгами? — поинтересовался Сережка. Он говорил так, как привык говорить с отцом, — в той шутливой манере, которая нравилась обоим. — Матюгов было много, батя! Шеф нас, как тараканов, в тот день гонял.
— Мы говорим серьезно, Сережа, — тихо и устало сказал Ильин.
Сергей долго молчал, словно настраиваясь на этот другой разговор, который зачем-то понадобился отцу. Подробности? Ну, какие подробности? Пришел на двадцать или двадцать пять минут раньше. Коптюгов уже был на шихтовом дворе, о чем-то толковал с работягами… Да, передал им какие-то деньги.
— Деньги? — переспросил Ильин. — Это ты точно видел?
— Точно.
Сергей рассказывал действительно очень подробно, а Ильин лежал, закрыв глаза, как бы представляя себе шихтовой двор. Вот Коптюгов передает деньги… Наверно, не очень много, по три шестьдесят две на брата… «Заметано?» — «Будь спок и не кашляй…» Потом Коптюгов говорит, кивнув на рабочих: «Сегодня они сами загрузят тебе корзинку…»
— Болванками? — спросил он, не открывая глаза.
— Да. Я еще сказал, каждый бы день такую шихту…
— Ну, вот и все, — вздохнул Ильин. — Только каждый день не получится. Дороговато.
Сергей не понял, что дороговато. Ильину хотелось спать, и даже этот разговор, даже подтверждение его догадки не взволновали его и не сняли усталость. Ах, Коптюгов, Коптюгов! Собственный червонец не пожалел ради того, чтоб тебе жали руку и говорили всякие хорошие слова!
— Ты что, еще не понял? — спросил он у Сергея.
— Теперь, кажется, понял, — ответил он.
Если Ильин остался равнодушным к тому, что случилось с Леной Чиркиной, и, больше того, при одной мысли о ней всякий раз испытывал раздражение, то для Ольги наступили тревожные дни.
Когда Лена призналась ей в том, что с ней случилось, и, плача, просила никому не говорить, чтобы, не дай бог, не дошло до родителей, Ольга сразу поняла: уговаривать ее оставить ребенка бесполезно. Все-таки она пыталась что-то доказывать, что-то объяснять, — Лена трясла головой: нет, нет и нет! Тогда Ольга поняла и другое: кто-то оказался сильнее ее, кто-то убедил девчонку лечь в больницу, а убедить ее легко, Ленка совершенная медуза, и теперь уже все, теперь ее не переубедить никакими силами. Но разве это можно скрыть от матери? Ольга сама поехала с Леной в роддом, подождала, когда она переоденется, и почувствовала, как у нее перехватило горло, когда Лена вышла в сером больничном халатике, из-под которого виднелась белая грубая рубашка. И только из больницы поехала к Чиркиным.
Разговор с Татьяной Николаевной оказался, как она и ожидала, трудным. Сначала она металась по квартире, плакала, проклинала этого Генку, потом немного успокоилась, оделась, поехала к дочери. Ольга не хотела, чтобы Татьяна Николаевна набросилась на Лену с упреками, и поехала тоже. Конечно, надо было сказать. Может быть, ей удастся сделать то, что не удалось мне, — переубедить Лену?
— Только ты с ней поспокойней, Татьяна, — попросила Ольга. — Сейчас у девчонки на душе сама понимаешь что.
— Я ничего не понимаю, — сказала Татьяна Николаевна. — Если отец узнает, он свалится. Если хочешь знать, я сейчас больше думаю о нем. А Ленка-то что? Ну, дура, и я тоже дура. Разве они теперь говорят нам правду?
Ольга сидела в вестибюле, рядом с ней сидел молодой мужчина с мальчиком лет пяти, и мальчик читан вслух объявления, вывешенные здесь: «Прием передач от 14 до 16». «Вход на аборотное отделение…» Она покосилась на отца, он покраснел и сказал ей с грустной шутливостью:
— Хорошо, что не шибко грамотный…
Старая женщина протирала мокрой шваброй пол. Ольга подумала: какая бойкая! Ей ведь, наверно, за семьдесят, а работает. Мысли ее скакали. Конечно, Татьяна устроит Генке Усвятцеву скандал, но дальше разговора с глазу на глаз ничего не будет. Татьяна права: если Чиркин узнает, с ним может быть плохо…
Лена выйдет на работу через неделю. Надо поговорить в ЦЗЛ, чтоб ей сразу дали отпуск. Пусть уедет куда-нибудь. А будет ли она снова встречаться с Генкой? Тогда, в том разговоре, Ольга спросила ее: «Ты Генку любишь?» — «Конечно», — ответила Лена, но сказала это так, что Ольга не поверила ей. Чем мог привлечь ее Генка? Пустой, в общем-то, парень. Когда с ним говоришь, он словно приплясывает и повторяет одни и те же словечки, прибаутки, вроде: «Опрокиньте свое внимание…» или: «Привет, Шишкин из мотора…» Или походя бросает: «Вчера Сашка Мальцев звонил из Москвы, говорит — приедем играть, встретимся».
Нянечка, протиравшая пол, подошла и села рядом, видимо устав и от работы и от долгого молчания.
— Что, дочку привезла?
— Нет.
Ей не хотелось говорить на эту тему, тем более что рядом все сидел и кого-то ждал мужчина с ребенком, и она спросила, чтобы перевести разговор:
— А вы все работаете? Пенсия маленькая, что ли?
— Да как же мне не работать? — удивленно спросила нянечка. — Вот тебе сколько лет? За сорок поди? А уже думаешь — скорей бы на пенсию.
— Не думаю, — улыбнулась Ольга.
— А уйдешь, и не усидишь дома, это я точно знаю! Мужикам на пенсии что — сиди да костяшками колоти, в домино то есть. У меня во дворе пенсионеры по три коробки домино за лето снашивают. А я вот уже пятьдесят три годика проработала, так куда ж я уйду?
— И все здесь? — изумленно спросила Ольга.
— То есть здесь, в городу, — сказала та. — Сначала, значит, в двадцатом годе в тифозных бараках. Потом в городскую больницу определилась, а в войну…
— В войну здесь госпиталь был, — сказала Ольга.
— Точно. Вот сюда меня и перевели. Веришь ли, до сих пор письма получаю — к Новому году, к Женскому дню или к Победе, а то и посылочки. До сих пор! А встречу тех, за кем тогда ходила, и не узнаю, наверно. Раньше их как называли? Участник Великой Отечественной. А теперь? Ветеран. Старик то есть.
— Да, — сказала Ольга, покачав головой. — Пятьдесят три… Меня еще и на свете-то не было.
Татьяна Николаевна долго не появлялась, должно быть все уговаривала Ленку.
— А ты про госпиталь откуда знаешь? — спросила старуха. — Ходила сюда с пионерами, что ли? Тут их много бывало: стишки прочитают, песенку споют, ну и помогут, чем могут, — дровишки там или уборка…
— Нет, — сказала Ольга. — Я к знакомой ходила. К учительнице.
— Понятно, — пожевав бледными губами и, видимо, что-то подсчитав в уме, сказала нянечка. — Конечно, ты еще совсем маленькая, была.
Потом Ольга так и не сможет объяснить самой себе, почему она вдруг спросила нянечку:
— А вы не знали такого доктора — Ильина?
Этот вопрос был так неожидан для нее самой, что Ольга на секунду подумала: что за привычка у людей — чуть что, и сразу искать общих знакомых? Нянечка, чуть отстранившись, в упор поглядела на Ольгу и спросила:
— Колю, что ли?
Ольга замерла. Это было похоже на чудо, в которое трудно было поверить. Она смогла лишь кивнуть.
— Умер Коля. Погиб то есть. Доктора говорили, что погиб на фронте, и жена его тоже. Жену-то я его не знала, только по карточке…
— По какой… карточке?
— А у него на столе в одинарской (очевидно, она не могла выговорить «в ординаторской») под стеклом лежала. Не успел с собой забрать, так я ее себе взяла.
— Нянечка, милая… — не сказала, а выдохнула Ольга.
— Господи! — испугалась та. — Да что с тобой? Позеленела вся!
— Ничего, ничего…
Старуха куда-то убежала — именно убежала! — и вернулась с рюмкой: вот, это я тебе валерьянки накапала, выпей. Ольга выпила и увидела спускающуюся по лестнице Татьяну Николаевну. Она могла ни о чем не спрашивать.
— Пойдем? — спросила Татьяна Николаевна.
— Сейчас, — сказала Ольга и повернулась к нянечке: — Можно, я к вам зайду?
— Заходи, — ответила та. — А меня все тетей Маней зовут, и ты зови. Покажу я тебе ту карточку, если хочешь. Я здесь, во флигеле живу. Комната пять. Запишешь или запомнишь?