…Когда Ильин вернулся домой, было уже далеко за полночь. Он сел на кухне, снова достал фотографию и смотрел на нее, далеко отставив от себя. Он слышал, как тихо вышла из комнаты Надежда. Слышал, как она вошла в кухню, встала за его спиной, — и не обернулся.
— Вот как? — насмешливо сказала Надежда. — На концерте тебя не было, — значит, это она? Что ж, молоденькая, поздравляю!
— Это моя мать, — тихо, еле сдерживая поднимающуюся в нем ярость, сказал Ильин.
— Извини, пожалуйста, — дрогнувшим голосом попросила Надежда.
19
Хотя ленинградский поезд уходил вечером, Ильина никто не провожал. Ему пришлось задержаться на день, поэтому остальные уехали раньше, и он был даже рад, что так получилось, потому что четверо командировочных а одном купе — это, как правило, коньяк, горы домашней еды и преферанс до утра, а ему хотелось просто-напросто выспаться. Хорошо бы поменяться с кем-нибудь из попутчиков на верхнюю полку, залечь и проснуться, уже подъезжая к Ленинграду.
На вокзале, обычно оживленном и шумном, было тихо и малолюдно. Он дошел до своего вагона и увидел ту же мрачную проводницу, с которой ехал Колька. Она стояла в дверях и водила пилочкой по ногтям, временами вытягивая руку и взглядывая на ногти издали, как художник на картину.
— Здравствуйте, принимаете гостей? — спросил Ильин, доставая билет.
Проводница, не ответив, взяла билет, черкнула в блокноте номер места и посторонилась, пропуская Ильина. Бедный мужик, который на ней женится, подумал Ильин.
У каждого из нас в жизни бывает временное, пусть недолгое, но все-таки жилье — гостиничный номер, купе, больничная палата, каюта, и мы привыкаем к нему сразу, быстро обживаемся и расстаемся с ним без сожаления. Здесь, в купе, было чисто. Ильин, поставив портфель под столик, сел и решил ждать попутчиков: придут — поменяюсь. Но в коридоре и соседних купе было тихо, и он с робкой надеждой подумал: неужели повезет? Никто не сядет, никто не будет заводить долгие дорожные разговоры, никто не будет храпеть.
Ильин быстро постелил белье, закрыл дверь, разделся, лег. Поезд плавно тронулся, по коридору прошелестели шаги проводницы — нет, все-таки повезло, и я еду один, надо же так! Он закрыл глаза, поудобней подоткнул под голову маленькую подушку и заснул мгновенно, будто нырнув в черный омут.
Это был очень короткий сон. Когда Ильин проснулся и поглядел на часы, удивился: прошло всего сорок пять минут. Но заснуть снова он уже не мог — прошел мучительный час, он крутился на полке, ему было душно. Пришлось одеться и выйти в пустой коридор покурить.
Еще через час он понял, что ему уже не уснуть. Им владело странное чувство одиночества, которое он почти никогда не испытывал, тоски, даже потерянности, и неожиданность этого чувства удивляла и пугала его. Откуда оно? Почему оно? Потому ли, что он один в этом скрипящем, грохочущем на стыках и стрелках вагоне? Или от усталости, копившейся годами и давшей знать о себе именно сегодня? Бесполезно было искать причину, да он и не стал искать ее — лежал, курил уже в купе, пил пиво, благо захватил с собой две бутылки, и мысли у него скакали, какие-то странные и не связанные между собой ассоциации появлялись и тут же исчезали, уступая место другим. Потом он подумал об этой проводнице, и снова ассоциация — Колька Муравьев. Колька — и его вопрос в купе: «Ты счастлив?» Мы, конечно, встретимся в Ленинграде, и, конечно, я ничего не стану ему рассказывать. Противно, когда мужики рассказывают о том, что делается у них дома, словно жалуются, хотя бы и друзьям.
А что бы я мог ему рассказать? Что двадцать лет назад и несколько лет потом я был по-настоящему счастлив и что, если бы он задал мне этот школьный вопрос тогда, я ответил бы не задумываясь? Ильин лежал, пепельница на столике была утыкана окурками, пиво кончилось… Время тянулось медленно, но он был рад хотя бы этому: не всегда бывает столько времени, чтобы заглянуть в свою жизнь…
…Как они были счастливы тогда оба! У них была маленькая, в двенадцать метров комнатка на троих и денег всего ничего, и месяц они вообще спали на полу. И как радостно было вносить в эту комнату свои первые в жизни стол и стулья, диван, шкаф… Надежда крутилась, как могла: ее практический ум вычислял с точностью современного кибера оптимальные варианты — что надо покупать в первую очередь, что отнести из своих старых вещей в комиссионку, где занять до получки, потому что у Ильина уже блестел его единственный костюм. Что ж, это была и впрямь хорошая пора, хотя и безденежная, и трудная, но с какой легкостью они переносили все это! Временами исподтишка наблюдая за хлопочущей Надеждой, Ильин чувствовал, как все его существо заливает горячая волна нежности. Что ни говори, думалось ему, а надо обладать и любовью, и мужеством, чтобы вот так, как она, сорваться с места, уехать из Москвы, из налаженного быта, да еще с ребенком, бог знает куда, к какой жизни, заранее обречь себя на бесконечные заботы и хлопоты — и все это ради меня!
В Ильине словно бы жила постоянная благодарность Надежде и за то, что она любила его, и за хлопоты и заботы, а главное, за то, что она подарила ему вот это удивительное ощущение жизненной прочности. Многие годы не знавший ласки, он дорожил каждым ее прикосновением, замирая, как ребенок.
Месяца три или четыре спустя к ним приехала мать Надежды — маленькая, подвижная, веселая пятидесятилетняя женщина, и с ее приездом в комнатке стало теснее и уютнее одновременно, и Ильин откровенно жалел, что через неделю теща собралась обратно. Он никогда так и не узнал, о чем говорили, оставаясь вдвоем, мать и дочь. Шутливые слова, сказанные тещей как бы вскользь: «Муж голова, а жена шея, куда повернется, туда и голова поворачивается», — он так и воспринял, как шутку. Много лет спустя он поймет, что именно она, эта веселуха, мать-командирша, как ее звали там, в части, где служил ее муж, — именно она учила Надежду, как ей надо жить и как держать Ильина. И что Надежда не выдержала — восприняла эту немудреную житейскую философию, уверовала в ее правильность, — все остальное уже доделало время…
То, что с годами люди меняются в худшую или лучшую сторону, было известно и Ильину. Он мог лишь сожалеть и не понимать одного: почему Надежда начала меняться в худшую?
Сейчас он вспомнил, как сразу после окончания института в Большой город приехал Тигран. Жить ему было негде, на заводе его не смогли устроить даже в общежитие, снимать же комнату было не по тощему еще студенческому карману. «Ну, ерунда какая! — сказала Надежда, узнав от Ильина о том, что две ночи Эрпанусьян проспал на вокзальной скамейке. — Что же ты сразу не предложил ему прийти к нам?» — «Я предлагал, но он боится стеснить нас». — «Сегодня же приведи его сюда, слышишь?» Так он и провел месяц в той комнатке: вечерами возился с Сережкой, а спал под столом — другого места не было.
Но когда через четыре года у Ильиных уже была отдельная квартира и приехал бездомный Шток, Надежда воспротивилась: у нас не гостиница. Все-таки Ильин поступил по-своему, и Шток поселился у них. Он прожил три или четыре дня, потом сказал, что есть место в общежитии, и перебрался туда, но с тех пор он ни разу не приходил к Ильиным. Ни разу! Даже тогда, когда Ильин отмечал свое сорокалетие, Шток прислал длиннющую телеграмму, но сам не пришел. Объяснение было потом и начистоту: «Ты обиделся на мою жену?» — «Я не обижаюсь ни на кого, Сережа, — мягко ответил Шток. — Но если я чувствую, что кому-то неприятен, зачем же мне навязывать себя?» Черт знает что! Дома после этого объяснения Ильин в упор спросил Надежду, чем она когда-то обидела Штока, и она, пожав плечами, ответила: «Штока? Ты думаешь, я должна помнить, что было бог знает сколько лет назад?» Но он был уверен, что Надежда чем-то обидела его.
А потом перестал заходить и Эрпанусьян. «Нет времени», «Как-нибудь в выходной…», «Жена хворает…». И снова Ильин, не любивший недомолвок, потребовал от него сказать правду. Тигран долго молчал, словно не решаясь или боясь обидеть Ильина, потом сказал: «Был один случай…» — «Какой?» — «Я встретил Надежду и позвал ее к нам…» — «Ну и что?» — «Она сказала, что с моей женой можно говорить только о кислой капусте». Домой Ильин пришел взбешенный и не сдержался, — разговор с Надеждой был чересчур резким. А потом — слезы, упреки: «Тебе твои дружки дороже меня, а они до добра не доведут», и так далее, но дело было уже сделано… Лишь потом Ильин обратит внимание на то, что у его тестя не было ни одного друга. Даже фронтового! Всех отвадила теща, а потом и Надежда сделала то же самое.
В этом все-таки есть своя логика, думал Ильин. Нехорошая, злая, но есть! Очевидно, не одна женщина поступала так, следуя жестокому желанию постоянно видеть мужа подле себя, отрывая его от других людей, других интересов, кроме семейных, заставляя его видеть только в жене единственного человека, о котором следует заботиться, и в правильности этой догадки он убедился, когда после гибели Ерохина в Большой город вернулась Ольга. В те дни Надежда словно взбесилась. «Да тебе-то что до нее? Подумаешь, друг детства! Может, у тебя с ней что-нибудь было, тогда другое дело…»
…Сейчас, измученный бессонницей, в пустом вагоне, в пустом купе ленинградского поезда, Ильин, пожалуй впервые в жизни, пытался понять не только сущность того, что происходит у него дома, но и определить меру своей вины. Ну а сам-то ты изменился в какую сторону? А сам сделал что-нибудь для того, чтобы смягчить Надежду? Отмалчивался? Уходил в другую комнату, когда у нее начинался очередной закидон? Не всегда! И резок бывал, и несколько раз сам срывался на крик, не выдерживал, хотя должен, обязан был выдержать. На работе-то, с чужими, в сущности, людьми, выдерживаешь все-таки!
В последние годы Надежда, иной раз без всякого повода, все чаще и чаще вспоминала своего первого мужа, Ильин улавливал в ее голосе нотки сожаления, и ему казалось, что Надежда (быть может, невольно) сравнивала их. Правда, при этом она неизменно добавляла: «Извини за воспоминание, но…» Он извинял. Человек не волен начисто забыть свое прошлое и людей, которые были в нем. Он может их любить или ненавидеть, может относиться к ним равнодушно, но они были, и этого из памяти не вычеркнешь. Но все-таки иной раз лучше вспоминать людей из своего прошлого молча, про себя…