Так, — подумал Ильин. — Значит, разговора не избежать.
— Хорошее начало, — сказал он.
— Да уж куда лучше! — отозвался тесть — За что ты мою дочку-то терзаешь? Что она тебе плохого сделала? Звонит и ревет: дома почти не бываешь, в театр укатил — ее на улице одну бросил, в выходной слова от тебя не дождешься… Ты смотри, Сергей! Мы так не привыкли. Мы с моей душа в душу прожили, а куда хуже было: и война, и Север… Жить с уважением надо. Ты что ж, думаешь — ты начальник цеха, а она машинистка простая, велик труд пальцами по машинке стучать? А она вон работу на дом берет, лишнюю копейку заработать. Да еще приготовить, накормить, обстирать тебя надо… Не думали мы, что наша дочка через столько-то лет от тебя плакать будет… Без уважения ты живешь. Одну на улице бросил!.. Домой тогда в два часа ночи пришел…
Вот как она рассказала, стало быть! — подумал Ильин. Он молчал. Любые слова — объяснение ли, оправдание ли — не приведут ни к чему. У Надежды была просто легкая истерика. Конечно, верят ей, а мне не поверят, что бы я ни сказал. Для них существует только одна правда — то, что говорит Надежда. А ведь она не рассказала, почему я пришел тогда в два часа ночи! Не рассказала, потому что сама не поняла, зачем мне понадобилось ходить ночью по городу с фотографией матери в кармане…
Ильин встал.
— Спасибо, — сказал он. — Я никогда не служил в армии, но сейчас почувствовал себя новобранцем, из которого выколачивают гражданскую пыль. Наверно, мне не надо было заходить к вам. Ведь вы все — это вы, семья, клан… А я — это я один, человек без доверия. Значит, до весны?
— Как тебе угодно, — сухо ответил Петр Иванович.
— Теще привет передавайте.
— Передам.
Ильин ушел. Что ж, пусть так — резкость за резкость. Иначе я уже не могу. Не мальчик.
На улице он еще кипел и шел быстро — такая ходьба всегда успокаивала его. Поезд в Большой город уходил днем, и у Ильина была куча времени.
…Быстро, еще быстрей… Он свернул на одну улицу, другую, вышел к улице Горького. Здесь было особенно многолюдно, и он умерил шаг. Надо было все-таки где-то позавтракать, и он заглянул в кафе, удивился, что там почти никого нет, разделся, зашел, сел за столик… Неподалеку от него сидел крупный мужчина, ел и читал газету. Сначала Ильин лишь скользнул по нему взглядом, но что-то знакомое почудилось ему в этом человеке, и он пригляделся, еще не веря тому, что человек этот — Силин, бывший директор ЗГТ.
Подойти? Зачем? Кем я был для него? Пешка, винтик в огромном заводском механизме. Да и никаких симпатий мы друг к другу не питали, помнится. Даже наоборот… Он разглядывал Силина, заметно постаревшего за год, и отвел глаза, когда Силин сложил газету.
По заводу ходил слух, что ради молоденькой журналистки Силин бросил жену, а когда его сняли, молоденькая, не будь дурой, дала ему от ворот поворот.
Эту женщину Надежда хорошо знала — они работали в одной редакции — и восторгалась ею: красивая, талантливая, свободная, счастливая… Потом по редакции тоже поползли слухи, как-то раз и Надежда, придя домой, сказала Ильину: «Кажется, наша редакция и ваш завод собираются породниться». Когда же Силина сняли, то журналистка очень скоро вышла замуж за профессора не то из Ташкента, не то из Алма-Аты и уехала к нему. А Силин, тоже по рассказам, жил в Москве и работал в каком-то институте.
Сейчас Ильин мог сказать о нем больше: живет, видимо, один, если ходит завтракать в кафе… И одет как-то небрежно, даже издали Ильин мог разглядеть мятый, плохо завязанный галстук.
Краем глаза он видел: Силин расплатился с официанткой, встал, пошел к выходу. Все-таки они поглядели друг на друга, и Силин остановился.
— Вы Ильин?
— Да.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, Владимир Владимирович.
Руки друг другу они не подали.
— Большая Москва, а встретились, — сказал Силин, отодвигая стул и садясь. «Нет, — подумал Ильин, — он все такой же: самоуверенный и бесцеремонный». — Как там у вас, на ЗГТ?
— Все в порядке вроде бы.
— Новый директор есть?
— Есть. Званцев.
— Званцев? Почему-то я так и думал, что будет именно он. Справляется?
Вопрос был ревнивым, хотя и заданным как бы вскользь.
— Ну а почему бы ему не справляться?
— Потому что люди у вас работают от сих до сих, лишь бы оправдать свою зарплату, — сказал Силин. — Настоящих работников я и сейчас могу пересчитать по пальцам.
— Ну, для меня, наверно, на ваших руках даже мизинца не найдется, — улыбнулся Ильин.
Казалось, Силин не расслышал его.
— А как ваш литейный? Как Левицкий?
— Он умер, — ответил Ильин.
— Вот как? Я не знал. Кто же теперь заправляет вашим цехом?
— Я.
Силин задумчиво покивал. Это могло означать: ну что ж, все правильно! Или — что же такое происходит, если цехом руководит Ильин? Понимай, как хочешь.
— Тоже справляетесь? — спросил Силин.
— У нас с вами странный разговор, Владимир Владимирович. Я далек от мысли, что ваши вопросы — это ностальгия по заводу, что ли, но чувствую какое-то, извините, злорадство…
— Злорадство? — тихо спросил Силин и медленно поднялся. — Ни черта вы не понимаете, Ильин. Если бы мне предложили, я, не задумываясь, хоть сегодня поменялся бы с вами местами…
Он не попрощался и пошел к выходу, а Ильин глядел на его широкую спину, и ему показалось, что она начала сгибаться у него на глазах. Ильин не выдержал:
— Владимир Владимирович!
Силин обернулся, но не остановился и вышел. Я обидел его, подумал Ильин. Нельзя бить лежачего. Пусть он все такой же, внутренне не изменившийся, так и не понявший, что с ним произошло, но все равно нельзя бить лежачего!
В Большой город поезд пришел днем, и сразу с вокзала Ильин поехал на завод.
Было обеденное время, и его секретарша ушла. Пришлось самому порыться в ее папках, чтобы найти приказы за эти четыре дня и тут же быстро просмотреть их с тем тревожным ожиданием каких-либо неожиданных неприятностей, которое не покидало Ильина последнее время. Но никаких неприятностей вроде не было. Сводки по литью нормальные. Он зашел в кабинет и позвонил в редакцию, Надежде. У машинисток городского телефона не было, пришлось долго ждать, пока за ней ходили.
— Я вернулся, — сказал Ильин. — Здравствуй. Как ты?
— Ничего. Что-то ты не слишком быстро…
— Пришлось ехать через Москву, я заходил к твоим…
— Знаю, — сказала Надежда. — Ты на заводе или дома?
— На заводе.
— Я могла бы и не задавать этот вопрос. Ну, тогда до вечера.
Несколько минут Ильин сидел неподвижно, потом позвонил секретарше директора, попросил передать, что вернулся из командировки и что хотел бы доложить о результатах завтра, но секретарша ответила, что директора вызвали в министерство и он приедет, скорее всего, через неделю. Ильин поморщился: значит, придется идти к Заостровцеву, и тот будет нудно и долго спрашивать, думать, а в результате так ничего не решит и скажет, что надо подождать директора…
Он снял со шкафа каску и пошел в цех, хотя знал, что сейчас все заместители обедают и для дневного обхода это самое неподходящее время.
Разговоры с мастерами на плавильном были короткими, Ильин шел дальше, подсознательно улавливая ту спокойную обстановку, которая, казалась, наконец-то установилась в цехе. На стержневом участке несколько женщин поздоровались с ним совсем по-деревенски, будто они встретились на деревенской улице: «С возвращеньицем вас, Сергей Николаевич!» А там, дальше, на формовочном, и впрямь запахло деревней — видимо, только что привезли свежее сено, и Ильин видел, как двое формачей сидели на нем, развалясь, запивая еду молоком прямо из горлышек. Он улыбнулся, вспомнив, как этой осенью вид сена в цехе изумил киношников, снимавших фильм, и как пришлось объяснять, для чего оно нужно здесь…
Соберу заместителей позже, решил Ильин, сворачивая к внутренней лестнице. Для того чтобы попасть в партбюро, надо было подняться на второй этаж. Это Воол настоял на том, чтобы перевести партбюро сюда, ближе к цеху, чтоб людям не надо было шагать в обход и терять время.
Воол был один, сидел на диване, а перед ним на полу лежали большие фотографии, и он разглядывал их с таким озабоченным лицом, будто решал какую-то необыкновенно трудную задачу.
— А, ленинградец! — сказал Воол. — Проходи осторожней. Вот, видишь, комсомол затеял стенд, а карточки отбирать — мне. Как съездил?
— Хорошо съездил, — ответил Ильин, пробираясь к дивану на цыпочках. Он сел рядом с Воолом и, хотя сейчас меньше всего его интересовали эти фотографии, невольно начал разглядывать их, и наткнулся на улыбающуюся физиономию Сережки. Тот стоял перед Леной Чиркиной — снимок был сделан в лаборатории.
— Хорошо съездил, — повторил Ильин. — Через полчаса соберу замов, так что кончайте раскладывать свой пасьянс, Эдуард Иванович. И к главному нам тоже, наверно, стоит пойти вместе.
— Сходим и к главному, — кивнул Воол. — Ты в цехе уже был?
В самом вопросе Ильин сразу уловил какую-то странную интонацию, которая заставила его насторожиться. Да, был, а что? Мысленно он уже торопил Воола, чувствуя, что начинает раздражаться его обычной медлительностью.
— Что стряслось? — не выдержал он.
— Ничего особенного. Две отливки ушли с «синяками»…
— Это я знаю.
— Ну, Тигран приходил, жаловался на Малыгина, что тот не выдерживает график на формовке.
— Обычная история.
— Вот что я хотел сказать тебе, Сережа… — Воол непривычно мялся, тянул, словно ему очень трудно было сказать то, что он должен был сказать. — Дошел до меня один слух… Конечно, слухам верить не следует, но сам понимаешь… Короче говоря, насчет тебя и Ольги Ерохиной… Кто-то что-то видел, кто-то о чем-то подумал… Жена твоя одна на концерте сидела…
Ильин облегченно вздохнул.
— Еще этот кто-то мог видеть, как Ольга меня поцеловала прямо посреди двора, — сказал он, поднимаясь. — Пойдем, Эдуард Иванович. Есть дела поважней, чем слухи… и этот стенд.