— Я должен был сказать тебе это, — отозвался Воол, и Ильину показалось, что он сам раздосадован тем, что в цехе вдруг появился этот нелепый, глупый бабий слушок.
Тогда, после праздничного вечера в концертном зале, Коптюгов пошел провожать Нину домой. В последнее время они встречались часто, подолгу ходили, разговаривали — узнавание друг друга было неутомительным и неспешным, и Нине все больше нравился Коптюгов. Ей нравилось, что от Коптюгова исходила спокойная уверенность, она чувствовала его внутреннюю силу, ее трогало то, что он не был настойчивым. Но дальше ее чувства не шли. За Ниной пытались ухаживать многие, и она резко, быть может даже излишне резко, обрывала эти попытки. Коптюгов оказался исключением, быть может потому, что не был похожим на тех пошловатых прилипал, которые чуть не слюни глотали, глядя на нее.
Они были на «вы», и это тоже нравилось Нине. Она рассказала Коптюгову о себе, но вовсе не для того, чтобы вызвать его сочувствие. Наверно, ему не очень-то приятно было слышать, что она продолжает ждать мужа, верит в то, что его уход — ошибка, которую он рано или поздно поймет. А ошибки положено прощать. «Даже такие?» — спросил Коптюгов. «Если любишь человека — даже такие». Она словно бы захлопнула перед ним дверь, но Коптюгов все равно стоял у порога, не пытаясь войти, и Нина была благодарна ему за это.
Она не знала, что, расставаясь с ней, Коптюгов прекращал свою игру в спокойствие. Он бесился и уговаривал себя, что все равно только так, с такой вот неторопливостью он сможет в конце концов добиться своего. Она не знала, что Коптюгов, проводив ее после очередной прогулки по городу, уходил не к себе в общежитие, а в ресторан и что у него были случайные встречи, случайные связи…
В тот вечер они шли, как обычно, не торопясь. Коптюгов держал ее под руку, и Нина подумала: какая у него сильная рука! Это тоже было приятным ощущением. И разговор, как всегда, был неутомительный.
— В прошлый раз вы так и не ответили мне, чего вы ждете от жизни? Постеснялись, не знаете или не хотите быть откровенным?
Коптюгов засмеялся. Когда он смелея, то чуть откидывал голову.
— Скорее, постеснялся, — сказал он. — В наше время, Ниночка, материальные факторы хотя и признаны, но мало ли что… Уж лучше говорить о моральных.
— Хотите купить машину, — уверенно сказала Нина.
— Вот уж нет! — снова засмеялся Коптюгов. — Зачем возить приговор в собственном багажнике? Автомобилисты — самые несчастные люди на земле. Да и машина в наше время — не просто средство передвижения, а, скорей, для престижа… Тысячи людей думают так: «У Иванова есть, у Петрова есть, а я, Сидоров, что? Хуже, что ли?» Я знал семью, где три раза в день ели только макароны, зато была машина!
Теперь засмеялась Нина.
— Правильно. И еще обязательно должен быть рояль. И полка с книгами, лучше всего красивыми. Впрочем, читать их не обязательно, лишь бы были.
— Еще румынская стенка, — подсказал Коптюгов. — Вы забыли стенку.
— Забыла, — вздохнула Нина. — Значит, вы не хотите ни румынской стенки, ни книг, ни рояля, ни ковров, ни машины. Это мы выяснили. Дальше?
— Ну почему же я не хочу книг, ковров или стенки? — возразил Коптюгов. — Есть вещи мне нужные и есть ненужные. Пока же мне все равно их негде ставить, даже если б они и были. Вы не замерзли, Нина?
— Нет.
— Мне нужно другое, — задумчиво сказал Коптюгов.
— Слава? — спросила Нина.
— Она у меня есть. Вон в газетах обо мне пишут, в кино снимают, в президиумах сижу… К концу пятилетки наверняка орден дадут. Рабочий класс у нас в особой чести.
— Тогда чего же вы хотите?
— Счастья, — тихо ответил Коптюгов.
Они долго шли молча, и каждый думал о своем. Конечно, Нина догадалась, что именно имел в виду Коптюгов под этим словом. И Коптюгов знал, что она догадалась. Это был как бы первый робкий стук в ту самую плотно закрытую дверь, но никто ему не открыл, никто не подошел и не спросил даже: «Кто там?» Коптюгов подумал, что сегодня он снова окажется в «Волне», встретит там старых знакомых и…
Коптюгов солгал сейчас. Он сделал это так умело, что Нина поверила, не задумываясь. Конечно, он хочет счастья! Каждый человек хочет счастья! Она на память могла бы привести добрый десяток цитат из классиков на эту тему. Это же так естественно!
— У людей разные представления о счастье, — наконец осторожно сказала Нина. Она отлично понимала, что, продолжив этот разговор, может позволить Коптюгову сказать больше, чем он уже сказал. — Одни выиграют по лотерее швейную машинку — и счастливы. У других есть вроде бы все, а на них глядеть жалко…
— И так бывает, — кивнул Коптюгов.
Это были ничего не значащие слова. Будто он нарочно сам уходил от той возможности сказать большее, которую ему как бы предоставила Нина. Она покосилась на Коптюгова и заметила плотно стиснутые губы, и его крутой подбородок показался еще более крутым — огромным и тяжелым. Не надо больше заводить его, подумала Нина. Он и так уже еле сдерживает себя. Я это чувствую.
Они уже подходили к ее дому.
Нина не обратила внимания на мужчину, который сидел перед домом на детских качелях и курил. Она протянула Коптюгову руку, сказала обычное: «Ну вот и пришли, спасибо, что проводили», — и, повернувшись, пошла к двери на лестницу. Мужчина на качелях, выдолбив каблуком в земле ямку, бросил туда окурок, засыпал его, поднялся и пошел к той же двери. Коптюгов невольно сделал несколько шагов, оказался за его спиной, и мужчина, обернувшись, сказал:
— Гуляй, парень. От тебя больше ничего не требуется.
Очевидно, Нина ждала, когда подойдет лифт, и через широкое окно первого этажа увидела их — Коптюгова и того, второго… Дверь распахнулась. Нина стояла на пороге.
— Костя, — сдавленным голосом сказала она, глядя мимо Коптюгова. — Приехал?..
— Приехал, — ответил тот, кого она назвала Костей, и снова обернулся к Коптюгову: — Тебе все понятно, парень? Я же сказал — гуляй, а ты, оказывается, такой непослушный…
Ей подумалось: вот так, должно быть, умирают. У нее кружилась голова, все поплыло перед глазами, ноги были чужими, но все-таки она сумела дойти до двери, толкнуть ее и спросить: «Костя… Приехал?» То, чего она ждала полтора года, каждый день, долгими вечерами — сначала в отчаянии, потом с растерянностью, потом с тоскливой покорностью, — пришло наконец! Нине было все равно, зачем он приехал, почему при ехал и надолго ли, — главное, что он приехал и она видела его, могла поднять руки и положить на его плечи, словно боясь упасть. Она не заметила, как ушел Коптюгов. Все перестало существовать. Потом она даже не сможет вспомнить, как они вошли в лифт, в квартиру, и словно через туман до нее донеслись слова свекрови: «Ну что, убедился?» — «Оставь, мама!» — кажется, ответил муж. Это она уже помнила…
Они были вдвоем. Постепенно Нина пришла в себя — достаточно для того, чтобы отвечать впопад. Мужа она разглядывала с жадностью: нет, совсем не изменился… Будто вернулся из командировки, как бывало прежде: загорелый, усталый и поэтому, наверно, немного печальный. Но раньше он не прятал глаза, а сейчас старательно глядел в сторону.
— Не надо, Костя, — сказала Нина. — Ты ведь дома… Устал с дороги?
— Поспал в самолете. Ну, как ты?
— Ничего. А ты?
— Тоже ничего.
Полтора года прошло, подумала Нина, а мы говорим — «ничего». Может, и на самом деле — ничего? Ничего не было у меня, ничего не было у него…
— Ты надолго?
— Не знаю. С делами надо разобраться. Купить кое-что. У нас там кругом пески да пески…
— Трудно?
— Жарко.
— Я знаю, — сказала Нина. — Тебе по ночам дожди снятся.
— Да.
Он быстро поглядел на Нину и снова отвел глаза. «Понял, что Нечаев говорил со мной», — подумала Нина.
— А я? — спросила она, садясь рядом с ним на диван и осторожно, как стеклянную, беря его руку. — А я, Костя?
— Не надо, Нина, — попросил он, освобождая руку. — Чего нам темнить? Ну, снилась… Только ведь все напрасно, понимаешь? У меня скоро ребенок должен быть, не могу же я… Короче говоря, давай по делу, раз уж так получилось.
Она попросила сигарету, закурила, закашлялась. Странно: я вроде бы спокойна. Это хорошо, что я спокойна… Конечно, он не может оставить женщину с ребенком… Я сама, наверно, не разрешила бы ему сделать это… И хорошо, что он сказал об этом сразу. Действительно, зачем темнить? Нам еще надо развестись… Так, формальность, бумажка…
— У тебя есть ее фотография?
— Зачем тебе? — поморщился он.
— Интересно.
Костя нехотя достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, вынул оттуда и протянул ей фотографию. Она посмотрела в глаза той женщины, и вдруг ей стало страшно. Нине показалось, что эти глаза отталкивают ее. Это ощущение было почти физическим. Она даже не успела разглядеть все ее лицо и торопливо вернула фотографию.
— Как все нелепо! — сказала она, но не Косте, а словно раздумывая вслух. — Ведь и у меня тоже мог быть ребенок. Твой ребенок. И тогда все было бы совсем не так. Мы просто не успели.
— Ну, — сказал Костя, — о чем говорить? У тебя тоже все еще впереди. Не одна же ты, верно? Этот парень… Мне мать писала, что ты здесь не очень-то…
Он недоговаривал, только намекал — дескать, брось, милая, не очень-то ты скучала! Странно, он боялся сказать это в открытую, и Нина поняла, что это говорится лишь для самооправдания, а на самом деле Костя не верит ничему, что писала мать. Она улыбнулась — улыбка была неожиданной и для Кости, и для нее самой.
— Ну, раз она писала…
— Да знаю я! — досадливо сказал Костя. — Мало ли чего она напишет! Я ж видел, как вы за ручку прощаетесь. Но вроде бы ничего парень? Я, честно сказать, струхнул малость. Такой врежет — ни одна больница не примет. — Он помолчал и спросил: — Как ты дальше думаешь?
— Я? Да так же… — Встав, она отошла к столу и начала перекладывать с места на место книги, карандаши, все, что подворачивалось сейчас под руку. Ей просто надо было хоть чем-то занять себя. — А почему это тебя интересует?