— Она мне все-таки мать, — ответил Костя.
Нина не поняла: при чем здесь мать? Костя сидел, чуть заметно морщился — ему нелегко было начинать этот разговор, да куда денешься… Конечно, он понимает, что по закону у Нины все права на эту комнату, но вот мать уперлась — и ни в какую. Не хочет размена. За эту квартиру можно получить отдельную однокомнатную и комнату в коммунальной — больше никто ничего не даст. А жить вместе, как сейчас…
— Мне все равно, — устало сказала Нина. Конечно, рано или поздно такой разговор должен был состояться. Она знала это и ждала его. Она только не предполагала, что он сразу окажется таким утомительным.
— Как у вас на заводе с кооперативом?
— Не знаю.
— Мы тут с мамой посоветовались… Надо бы узнать. Если есть возможность, дадим тебе денег на первый взнос. Ты согласна?
— Все равно, — повторила она.
Костя встал. Она стояла к нему спиной и только слышала, как он встал. Вот шагнул к ней.
— Прости меня, — сказал он шепотом. — Я же все вижу, все понимаю… Ну, очень прошу тебя — прости, пожалуйста!
— Разумеется, — ответила Нина. — Ты здесь надолго?
— На весь отпуск.
— Я уйду к тете Оле, — сказала Нина, — поживу пока у нее. Если понадоблюсь, звони мне на завод, и… ты тоже прости меня, Костик.
— Это за что же? — удивился он.
— Я больше не буду тебя ждать, — ответила Нина.
— Ну конечно, — торопливо и, как показалось Нине, облегченно сказал он. — Не надо ждать, и раньше не надо было, раз уж так получилось…
Нет, подумала Нина, все-таки он здорово изменился за эти полтора года. Он никогда не был таким юлящим, как нашкодившая собачонка. И никогда не прятал глаза… Я дождалась, но увидела совсем другого человека. Что ж, может быть, это и к лучшему…
Плакать она будет уже потом, после, у Ольги.
Все, теперь уже все! — думал Коптюгов. А как хорошо шло!.. Им владела ярость: надо же было этому сукину сыну приехать как раз тогда, когда Нина — он это чувствовал — начала размягчаться, перестала сторониться, охотно принимала приглашения встретиться, пойти куда-нибудь… Еще месяц, ну, два, и я бы уже не побоялся сказать ей, что хватит так… Предложил бы ей выйти за меня замуж. Такая жена, такая женщина! Когда она идет рядом, парни смотрят с завистью и глаза у них девять на двенадцать… Мне нужна именно такая, именно она. Чтобы на нас оборачивались, чтобы это было мое.
Коптюгов не любил копаться в себе, в своих ощущениях. Он жил ясными для самого себя категориями. Он не задавал себе вопрос: люблю ли я? Это было ни к чему. В том представлении о жизни и ее смысле, которое он точно определил для себя, красивая женщина занимала свое место. Встретилась Нина, и он решил, что она может занять полагающееся место в его жизни, вот и все. Не терпевший никаких неудач, сейчас Коптюгов был в сущем бешенстве, потому что он зря потратил столько времени! Потом это пройдет, конечно, думал он, успокаивая себя, и не успокаивался.
Как ему хотелось врезать по физиономии ее муженьку! «Гуляй, парень! Теперь от тебя ничего не требуется…» Воображение невольно рисовало ему одну сцену за другой, это было трудно выдержать. Зачем он вернулся, ее муженек? Поблудил-поблудил на стороне и сбежал все-таки, благо есть куда и к кому и благо дура баба любит, ждет и не хочет глядеть ни на кого другого? Он злился за это на Нину, хотя именно ее верность, эта странная несовременность привлекали Коптюгова, пожалуй, больше всего, как бы по контрасту: слишком хорошо он знал современных, в глубине души презирая их.
Надо было как-то отогнать от себя эти мысли. Он снова пошел в ресторан, но уже перед входом передумал и резко свернул к автобусной остановке. Ему было противно все то, что ждало его там, в белом зале, что он уже испытал, знал и что никак не помогло бы ему. Домой, в общежитие! Лечь, полистать какую-нибудь тошную Сашкину книжку и уснуть. Хорошо, если Сашки нет дома. Могу сорваться, а это ни к чему, он еще не раз пригодится мне.
Зато следующий день был для Коптюгова счастливым.
Во время своего обычного обхода на вторую «десятку» заглянул Воол. Коптюгов только кивнул ему через стекло своей кабины и подумал: что он делает здесь? Воол зашел в кабину.
— После смены загляни ко мне, — сказал он. Коптюгов кивнул. Какое-нибудь поручение, скорее всего. Но Воол не уходил. Он словно бы думал, сказать Коптюгову все сразу сейчас или уж потом, после смены. — Надо оформить документы, — все-таки сказал он. — Поедешь с делегацией областного комитета мира в Финляндию.
— Куда? — переспросил Коптюгов. Ему показалось — ослышался, потому что Воол говорил своим обычным голосом, а печь гудела.
— В Финляндию, — уже громче, нагибаясь к Коптюгову, сказал Воол.
Сегодня ему позвонил Нечаев и сказал, что надо готовить к поездке Коптюгова, это просьба областного комитета защиты мира и облсовпрофа. Воол подумал: «Пошел шагать парень», и подумал об этом без какой бы то ни было досады. Хотя ему было как-то не по себе после того, в сущности, ничего не значащего домашнего разговора с Чиркиным, когда он сказал, что не понимает Коптюгова. Ну, не понимаешь и не понимай, что из этого? Главное, работает человек дай бог как, подручные у него по струнке ходят, дисциплина в бригаде железная. Быть может, именно это чувство своей несправедливости помешало Воолу заметить оговорку Нечаева. Не «мы хотим послать», а комитет мира и облсовпроф.
Но это было еще не все!
После смены, когда Коптюгов, уже вымывшийся, в пальто и шапке, шел через цех к воротам (оттуда было ближе до проходной), его перехватил Шток. У Коптюгова было ощущение, что Шток появился будто бы из-под земли, как черт из преисподней — таким неожиданным было его появление. Шток тяжело дышал — должно быть, ему пришлось бежать.
— Коптюгов! Слышишь? Все! Все, я говорю! Треугольник уже подписал!
Он догадался: жилье…
— Однокомнатную… в новом… Ну, поздравляю!
— Спасибо, — растроганно улыбаясь и протягивая Штоку руку, сказал Коптюгов. Он знал (ребята из цеха, входившие в цехком, рассказывали), что Шток сделал все и больше того, что мог. Сам ходил к председателю завкома Бочарову, и в бытовую комиссию, и Ильина накрутил — Ильин вроде бы написал на имя директора какую-то бумагу… А сейчас Шток радовался так, будто бы это ему дали однокомнатную. Хороший мужик. Сам-то он получил чего-нибудь или по-прежнему живет в коммунальной, вместе с той старой украинкой, которая спасла его во время войны и которую он называл мамой? Но спросить об этом Коптюгов постеснялся.
Он шел легко, не чувствуя усталости, хотя день был трудный. Конец года, обязаловку выполнили, вот Ильин и решил, должно быть, дать сталь подороже — что ни говори, а участки переведены на хозрасчет. А подороже — значит, посложней, и несколько дней подряд на обеих «десятках» варили то легированную 40ХА, то жаропрочные… Коптюгов мог хотя бы приблизительно прикинуть: прибыль будет за миллион! Ай да Ильин! Ай да купец! И плавильщикам от этого своя польза, разумеется, а деньги сейчас будут ох как нужны — новая квартира все-таки…
Новая квартира, поездка за границу… Сейчас он не вспоминал о Нине, она словно бы отодвинулась куда-то в сторону, заслоненная тем, что он узнал сегодня. Коптюгов испытывал приятное чувство гордости за самого себя, и все то, о чем он думал, объединялось в нем словами: «Вот оно! Началось!» Он точно знал, что началось. Началось то, к чему он стремился, никогда и ни с кем не делясь мыслями об этих стремлениях, потому что они принадлежали лишь ему одному и были для него той ценностью, к которой никто не имел права прикоснуться.
Он шел, но не домой, не в общежитие, а туда, где за новостройками начинались домики окраины. Так или иначе сегодня он все равно пошел бы туда, но теперь у него было еще больше оснований…
И только подходя к старому дедовскому дому, впервые подумал о Нине и почувствовал уже знакомую злость на нее. Ладно, с этим все, сказал он сам себе. И хватит об этом…
Он уверенно толкнул калитку. В саду было мокро, серо и пусто, лишь на клумбе торчали уже замерзшие, скрюченные, не сорванные осенью астры. Странно! Они не перекопали клумбу? Почему? Обычно осенью здесь все было уже подготовлено к весне, и мать, помнится, говорила: «Что сделаешь осенью — найдешь весной», а сейчас, кажется, вообще ничего не перекопано и даже палый лист не убран. Коптюгов поглядел на окна, и ему показалось, что на одном дернулась занавеска. Значит, они дома…
Ему не понадобилось стучать или звонить — дверь открылась, едва он ступил на крыльцо. Голубев, как всегда, посторонился, пропуская Коптюгова в теплый дом; рук они друг другу не подали.
— Где мать? — спросил Коптюгов.
— В больнице.
— Что с ней?
— Сердце, — отворачиваясь, сказал Голубев. — Уже три недели как отвезли.
— Инфаркт, что ли?
— Нет… Вроде бы нет. Просто плохо с сердцем.
— Так, — сказал Коптюгов, садясь в гостиной и не снимая пальто, только положив на стол шапку. — Так!..
Он сдерживался, чтобы не говорить резко, и злился на себя за эту сдержанность. Но он понимал, что так надо: все-таки Голубев — полковник что ни говори, хотя и отставной, и связываться с ним опасно — капнет на завод, а там пошло-поехало…
— Может, здесь для матери климат неподходящий? — спросил он.
Голубев промолчал.
— Я, между прочим, квартиру получаю, — сказал Коптюгов, не дождавшись ответа.
Снова молчание, Голубев даже не шевельнулся. Не понимает, зачем я пришел, что ли?
Коптюгов огляделся еще раз. Здесь, в доме деда, было много хорошей старой мебели. Он помнил рассказы деда, как в голодные годы на рынке за хлеб или сало можно было выторговать у бывших какой-нибудь «жакоб» или павловские кресла. Дед-то получал на заводе неплохой по тем временам паек, и огородишко помогал, и пару-тройку поросят держал в сарае — вот тебе и «жакоб», и павловские кресла… И картины в золоченых уже потускневших рамах — дед любил природу, и на картинах разгуливали по зеленому лугу тучные коровы или высились горы, а у подножья пировала компания франтов и дам в длинных платьях. Одна, правда, была на религиозную тему — эта не нужна, бог с ней, а вот коровы и горы с дамочками — сгодятся.