— Жаль, — вдруг вздохнул Голубев. — С какими только людьми я не ладил, а вот с тобой — никак. Так, может, не будем ходить кругами-то? Насчет климата, как я понимаю, ты не случайно сказал? И насчет квартиры тоже?..
Теперь уже не ответил Коптюгов. Он только чуть заметно улыбнулся, что должно было, видимо, означать: а ты, оказывается, догадливый!
Голубев отвернулся, заметив и поняв эту улыбку.
— Хорошо, — сказал он. — Бери, что хочешь. Мы с матерью давно уже подумывали уехать отсюда ко мне, в Херсон. Она все надеялась, что ты… Не бойся, дом продадим — тебе половина… Только одна просьба: найди время, сходи к матери.
— А зачем просить? Конечно, схожу. Тут я за границу еду ненадолго, вернусь и схожу.
Он говорил, а сам думал: как все хорошо получилось! И не поссорились, даже не поспорили, он сам предложил насчет вещей и дома, — впрочем, так ли уж сам? Тоже, наверно, понимает, что со мной лучше не связываться. Нет, просто здорово получилось, отлично получилось, лучше некуда!
Коптюгов уехал на десять дней, а это значило, что на плавильном участке надо перекраивать график и ставить на печи других плавильщиков — на полсмены. Правда, Коптюгов, придя перед отъездом к Ильину попрощаться, сказал, что на печь вполне можно поставить Будиловского — парень подготовленный, уже кончил трехмесячные курсы и вполне тянет на третий разряд, да и он, Коптюгов, с ним хорошо поработал, ну а что не успел пройти комиссию — это ведь так, формальность… Но Ильин все-таки не решился поставить Будиловского. В эти последние недели года на «десятках» варили слишком дорогую сталь, чтобы он мог рисковать. Одно дело профессионализм, другое — самодеятельность.
Коптюгова проводили всей бригадой, конечно и советы были — не подкачать, высоко держать рабочую марку, побороться как следует за мир, но помнить, что Финляндия, хотя и дружественная, но все-таки капиталистическая, и люди там разные. Сразу с вокзала Будиловский поехал в редакцию областной газеты, и наутро там была опубликована информация об отъезде большегородской делегации. Среди других был назван и Коптюгов…
Никаких особых трудностей, конечно, с его отъездом в цехе не возникло. Всегда было так, что кто-то из сталеваров уходил в отпуск, или заболевал, или отпрашивался на несколько дней за свой счет по каким-либо серьезным обстоятельствам, — его тут же подменяли на полсмены другие — обычное дело. Тем более что планово-распределительное бюро просчитало и выдало Ильину «объективку» — план будет выполнен уже 27 декабря по всем показателям, так что прибыль составит тысяч на двести тридцать больше, чем планировалась. С этой «объективкой» он и пошел на «малый хурал» — так назывались недельные совещания у главного инженера, — сидел и слушал, как Заостровцев своим скрипучим голосом пилил других начальников цехов. Когда дошла очередь до него, Ильин коротко доложил о делах в цехе (это делалось для других начальников цехов, потому что Заостровцев знал положение в литейном не хуже Ильина), и, когда он сел, Заостровцев проскрипел уже с заметной доброжелательностью:
— На моей памяти это впервые. Спасибо.
Сидевший напротив Ильина замдиректора по производству Кузин поднял голову, тонкие светлые волосики-проволочки по бокам лысины вспыхнули, как нимб вокруг святого чела, и он, быстро написав что-то, протянул записку Ильину: «Снова поздравляю! Кстати, сам тоже очень доволен». Ильин спрятал записку в карман. «Сам» — так здесь обычно называли Силина, и это слово раздражало Ильина. Но вот Силина нет, а подхалимское словечко осталось. Ах Кузин, Кузин! Зачем он написал мне это? Ильин помнил, как здесь же несколько месяцев назад с ним разговаривал Кузин. Совсем другой был человек, и разговор был другой!..
— Вопросы? Претензии? — донесся до него голос Заостровцева. Этими словами обычно кончались совещания у главного. Те, у кого были вопросы или претензии, оставались, остальные уходили. Ильин встал, у него не было вопросов.
В «предбаннике», где сидела, секретарша, его ждал Шток и, едва войдя в кабинет, выпалил: двое сталеваров свалились с гриппом, что делать? Ильин никогда не был суеверным, но тут даже выругался: Заостровцев и Кузин словно сглазили! По городу действительно уже начал гулять грипп, и неделю назад Ильин попросил цехком организовать в цехе профилактику. Все чего-то нюхали, глотали какие-то таблетки, но попробуй уберечь людей в таком цехе, где спереди по тебе пышет жаром, а сзади обдувает декабрьской стужей. И Коптюгов уехал совсем некстати. Значит, из девяти сталеваров осталось шесть. Положим, на «сороковку» можно поставить первого подручного — рабочий опытный и комиссию уже прошел, а на «десятки»?
— Придется все-таки Будиловского, — сказал Шток. — Я берусь по-быстрому собрать комиссию, дадим парню переводку. Ну а там мастер присмотрит, да и я…
— Ладно, — согласился Ильин. — Другого-то выхода все равно нет. Собирай комиссию. Иначе не разрешу.
— Ты только не беспокойся, — торопливо сказал Шток, и Ильин невольно улыбнулся. В этом был весь Марк. Черт его знает, как он ухитрялся чувствовать то, что испытывали другие. А Ильин впрямь был неспокоен сейчас, и так случалось всегда, когда вдруг неожиданно возникали какие-то осложнения, которые трудно, а порой и невозможно было предвидеть. Казалось бы, за многие годы можно было бы привыкнуть ко всему. Левицкий-то привык, а я вот — никак… Может, именно поэтому он и называл меня неудобным человеком?
Когда Шток ушел, Ильин заставил себя успокоиться. Во-первых, действительно другого выхода нет, во-вторых, теперь Шток будет дневать и ночевать в цехе… Года три назад так уже было: грипп валил одного за другим, и Шток не уходил из цеха. Спал он часа по четыре в сутки в партбюро, на кожаном диване, заставлял всех плавильщиков есть чеснок, и в цехе пахло чесноком, как на восточном базаре.
На следующий день во время утреннего обхода Ильин пошел к печам не сразу, и это было сделано умышленно. Смена только-только началась, издали Ильин видел, как Сергей загружает свою печь, — подойду потом, когда Будиловский начнет плавку. Сейчас его сопровождал Малыгин, шел рядом и, кривя по привычке рот, говорил, что вчера вечером он оставил формовщиков на три часа. Ильин слушал и чувствовал, как каждое слово Малыгина раздражает его больше и больше.
— Вы разве не знаете, что формовщики за смену обязаны подготовить все формы на сутки? — перебил он своего заместителя. — Тем более что две печи дают металл в слитки, а не фасон? Почему же вы не уложились в срок?
Он заранее предвидел ответ Малыгина: не была доставлена вовремя земля, смолы или еще что-нибудь, — но Малыгин, глядя в сторону, сказал:
— Юбилей справляли, Сергей Николаевич.
— Какой еще юбилей? — остановился от неожиданности Ильин. — Что же вы молчите?
Оказалось, одному из формачей стукнуло тридцать, и он притащил с собой выпивку и закуску — большой сверток. Это через проходную-то! И с утра незаметно несколько человек успели крепко набраться в честь юбиляра. Малыгин увидел это не сразу…
— Так что ж, будем платить за эти три часа сверхурочных? — резко спросил он. — Почему вы сообщили мне об этом сегодня, а не вчера? Где ваша докладная? Я жду ответа, Малыгин.
— Ответ может быть один, Сергей Николаевич. Я… выпил с ними…
Он поглядел на Ильина с такой отчаянной смелостью, в которой, пожалуй, был даже вызов. Вот почему он не пришел ко мне вчера же, подумал Ильин. Знал, что я учую запах. А сегодня сказал правду потому, что скрыть пьянку уже нельзя. Расчет простой: уж лучше сказать самому, чем ждать, когда доложит начальник смены.
— Ну что ж, — сказал Ильин, — вполне демократично. А сейчас вы пойдете в партийное бюро, к Воолу, и то же самое расскажете ему.
— Понятно, — усмехнулся Малыгин уголком рта. — Не хотите сами выговор объявить? Как бы кто не подумал, что сводите старые счеты?
Ильин почувствовал, что у него словно петлей перехватило горло.
— Слушайте, вы! — сказал он, задыхаясь от бешенства и уже не сдерживаясь. — Вы что же, думаете выговором отделаться?
Надо уйти, пока не сорвался, подумал он.
Без пальто он вышел на двор под мокрый, липкий снег, который мел с утра и сразу же таял, едва коснувшись асфальта. На дворе было грязно: к зданию цеха пристраивали земледелку, длинную и нескладную, и все вокруг было захламлено строительным мусором. Ильин прошел в здание. Снег сыпал и сюда — крышу еще не закончили, широкие окна не застеклены, и — ни одного рабочего, это в начале-то дня! А как они будут завозить сюда «болтушки», через крышу, что ли? Ильин стоял посреди пустого холодного здания, и мысли его мешались: он как бы одновременно думал о том, что надо идти к начальнику ОКСа и разругаться с ним вдрызг, потому что эту земледелку должны были кончить к Новому году, а пустить к концу января, но здесь еще конь не валялся, и еще о том, пойдет ли Малыгин в партбюро или нет? Эти две мысли, столкнувшись, словно притупили друг друга, и Ильин воспринимал случившееся уже не с такой яростью и остротой, как несколько минут назад. Или это прогулка по холоду, под снегом, успокоила его? Как бы там ни было, я с Малыгиным возиться не буду. Он коммунист, пусть и отвечает перед коммунистами. И к начальнику ОКСа я не пойду. Завтра директорское совещание, вот там и поговорим…
Он вернулся в цех спокойный хотя бы внешне и пошел к печам, здороваясь на ходу и прислушиваясь к ровному гулу, идущему от печей. За годы работы в нем выработалось то подсознательное ощущение, которое можно было бы назвать чувством цеха. Звуки, выражения лиц, движения людей — все это, сливаясь, рождало в нем точное определение того, как идет работа. Появившийся из стеклянного «кабинета» Эрпанусьян прокричал ему в ухо:
— Первую «десятку» приняли на ходу, вторую пустили минут пятнадцать назад. «Сороковка» даст плавку через час…
Ильин кивнул. Он смотрел наверх, на площадку, на будку, которую здесь называли варильней: там возле пульта сидел Будиловский, а за его спиной стоял Шток и что-то говорил, помогая словам руками. Надо было подняться. Но Ильин не стал подниматься к печам. Его начало знобить. Зря выскочил на улицу без пальто. Или это нервишки разгулялись все-таки? Он перехватил встревоженный взгляд Эрпанусьяна и з