е по душе, отсюда и ощущение несправедливости начальника цеха, то бишь моей. А с каким бы удовольствием я не срывался и не жал, если бы люди понимали, что от них требуется. Ведь мне тоже была отвратительна силинщина. И там, в Москве, случайно встретив Силина, я снова испытал к нему прежнее чувство неприязни именно потому, что хорошо помню его методы.
Утром, войдя в «предбанник», он увидел двоих — Штока и первого подручного с «десятки».
— Вы ко мне?
— Да, — сказал Шток, поднимаясь. — Понимаешь, какое дело…
— Ну, что ты мнешься, как барышня на танцах? — нетерпеливо спросил Ильин. — Плавку он запорол, что ли?
Ильин поглядел на парня и увидел в его глазах не просто страх, а отчаянье, ужас, когда человеку должно казаться, что все на свете рушится и сейчас ты кончишься тоже.
— Да, — ответил Шток.
Так! — подумал Ильин. Этого первого подручного поставили вместо захворавшего сталевара, а он запорол плавку, и Шток пришел с ним в качестве адвоката, как это бывало и прежде.
— Ты подожди здесь, — сказал он Штоку и кивнул парню на дверь в свой кабинет: — А ты зайди ко мне.
Он поглядел на часы: утренняя смена уже работала около полутора часов, значит, этот парень сидел все это время здесь, ждал меня. Ильин разделся, причесал сбившиеся под шапкой волосы, прошел к своему столу и поглядел на стоящего в дверях подручного.
— Что случилось?
— Плавка… выросла… — еле шевеля губами, ответил он.
Ильин представил себе, как «выросла» плавка. Он видел это не раз: из изложницы, сохраняя ее форму, вдруг начинает сам собой медленно выползать раскаленный остывающий слиток.
— «Выросла»! — усмехнулся Ильин. — А почему она выросла? Хром ты прокалил? Нет. Известь прокалил? Тоже нет, взял сырую. Значит, водорода было до черта, вот она и выросла. Так или не так?
— Так…
— Учишь вас, учишь… — сказал он. — Ладно, иди и попроси зайти Штока.
Парень не вышел, а выскочил, и тут же торопливо вошел Шток, начал что-то объяснять, но Ильин перебил его:
— Погоди, Марк. Я думаю, мы с тобой крупно разругаемся, если ты не перестанешь быть… таким. Ты видел, что делалось с этим парнем? Он же сюда, как в клетку к тигру шел, а мне такая слава не нужна. Зато о тебе все будут говорить: ах какой у нас добренький заступник Шток и, если б не он, начальник цеха жрал бы нас и только пуговицы выплевывал! Все! И кончили на этом!
Он хлопнул ладонью по столу, и Шток, растерянно кивнув, выскочил из кабинета. Сейчас придет начальник ночной смены… Ильин сидел, ждал и видел его глаза, полные ужаса. Что-то уж слишком быстро начинает сбываться предупреждение Нечаева, тоскливо подумал он…
В тот день партийное собрание утвердило решение партбюро — Малыгину вынесли строгий с занесением. При голосовании воздержался лишь один человек — Ильин. Так и было занесено в протокол: «единогласно при одном воздержавшемся».
На собрании Ильин безучастно сидел сзади, словно отрешившись от того, что говорили выступавшие. Да, все и всё правильно понимают, правильно говорят, даже Малыгин и тот осудил сам себя! Собрание шло спокойно, и Ильин не сразу понял, что его угнетает именно это спокойствие, оно казалось ему равнодушием, и лишь когда, попросив слово, к маленькой трибуне вышел и начал говорить Коптюгов, он встрепенулся.
Коптюгов говорил резко. Большой, хмурый, с тяжелым подбородком, который, казалось, еще заметнее выдвинулся вперед от злости, с еще непросохшими как следует после душа и все равно торчащими в разные стороны волосами, он походил на глыбу, нависшую над сидящими. До каких пор в цехе будут случаться подобные истории? — спрашивал он. Возимся с людьми, уговариваем, улещиваем, стыдим, всякие там слова говорим, а надо ли? Вот, вспомнил он, был в их бригаде подручный, любитель выпить, так спасибо начальнику цеха, что убрал его из бригады и перевел рабочим на шихтовой двор. Голос у Коптюгова стал жестким. Попробуй у него в бригаде кто-нибудь выпить! И ходят у него ребята как часы. А почему? Да потому, что знают — я с ними церемоний разводить не буду. И прав начальник цеха, требуя очистить цех, освободиться от людей, не понимающих, что они работают не за одну зарплату.
Но странно: то, что говорил Коптюгов, а главное — как говорил, вдруг неприятно поразило Ильина преувеличенной жесткостью. Ему показалось, что непонятным образом Коптюгов подслушал его собственные мысли (а может быть, и не подслушал, а знал, что было на бюро) и вот сейчас как бы возвращает их, но уже многократно ужесточенными, и при этом и раз, и два жмет на правильность моих поступков, словно беря меня в союзники. Ильин заметил, что, кончив говорить, Коптюгов быстро поглядел на него, как бы пытаясь догадаться по его лицу, правильно ли он говорил, и это было тоже неприятно Ильину. Когда Воол спросил: «Сергей Николаевич, вы не хотите выступить?» — он ответил, не поднимаясь:
— Нет. Все уже сказано.
— Я думаю, — сказал Воол, — что как раз сегодня коммунисты ждут вашего слова.
Ильин поднялся и пошел к трибуне. Хорошо, он скажет. Раздражение от того спокойствия, с каким проходило собрание, не покидало его, и он не хотел — или не мог — заставить себя успокоиться.
— Мы свели наше собрание к обсуждению поступка Малыгина, — начал он, еще не дойдя до трибуны. — Остальными, так сказать, героями займется профсоюзная и комсомольская организация. А они будут ссылаться на Малыгина: как же, сам заместитель начальника цеха разрешил по стаканчику, да и сам пригубил, не отказался!.. Но ведь вопрос должен был ставиться шире — о дисциплине в цехе вообще. О сроковой, о технологической. О том, что мы можем работать лучше, но почему-то не хотим делать этого…
— Конкретней, — сказал кто-то, Ильин не заметил кто.
— Пожалуйста! Меня не было здесь несколько дней, за это время две отливки ушли с «синяками». Разобрались мы — почему? Нет. Формовщики виноваты? Проще всего сказать так. А почему был выдан брак? Да потому, что на формовочном нарушается технология, лишь бы скорей спихнуть отливки на обрубку. И вот здесь начинается самое главное. Был у меня разговор с нашим секретарем партийного бюро. Я предложил всех нарушителей дисциплины, неважно — какой, приглашать на дисциплинарную комиссию один раз. Пусть дадут расписку в том, что предупреждены. А во второй раз уже не приглашать, во второй раз пусть коллектив решает, нужен в цехе такой человек или нет. И как бы резко ни говорил здесь Коптюгов, как бы это ни покоробило некоторых наших добряков, а ведь по сути дела он прав.
— Вы, Сергей Николаевич, что ж, с одними ангелами хотите работать? — спросил Воол.
— Нет, — повернулся к нему Ильин. — Но мы, по счастью, можем выбирать, с кем работать. И если бы в цехе все работали так, как Чиркин, Коптюгов, Шток, еще могу назвать десятки фамилий, мы бы горя не знали. Но вот наш Эдуард Иванович назвал мое предложение слишком жестким. Тогда, товарищи, давайте четко делить наши обязанности. Я уже сказал об этом секретарю парткома Нечаеву. Пусть общественные организации воспитывают, а я буду наказывать. Другого пути, извините, пока не вижу.
Было тихо, когда он шел на свое место, в самый конец красного уголка.
Несколько дней почти беспрерывно валил и валил снег, но уже не таял, а ложился прочно — на всю зиму, и, одетый в белый наряд, город казался праздничным.
То тяжелое впечатление, которое оставило сегодняшнее собрание, особенно выступление Ильина, начало проходить, когда Коптюгов, Шток, Воол и Чиркин подошли к «свечке» и принялись сбивать друг с друга снежные воротники и отряхивать шапки. Лифт еще не работал, пришлось подниматься пешком на седьмой этаж, и Коптюгов запел: «Мне сверху видно все, ты так и знай…»
В новой квартире Коптюгова хозяйничали мужчины, и поэтому все было сделано с мужской неумелостью и холостяцкой небрежностью. Фантазии Усвятцева, который вызвался приготовить стол «как в лучших домах Европы», хватило лишь на то, чтобы разложить возле тарелок открытки с надписями, чье это место, да поставить посреди стола вазочку с тремя тюльпанами. Колбаса была нарезана толщиной с палец, хлеб — как в солдатской столовой, о консервные банки с отогнутыми крышками можно было рассадить руки, и лишь беляши, купленные в соседнем кулинарном магазине, еще как-то скрашивали эту неуютность.
Но за стол сели не сразу — ждали Нину, Лену Чиркину, осматривали квартиру, советовали, где что нужно доделать, курили на кухне и поругивали девушек: удивительная все-таки манера — вечно опаздывать, а есть хочется — спасу нет!
— Ты куда пропал? — спросил Чиркин Усвятцева. — С Ленкой моей поругался, что ли?
— Так времени же нет, — сказал Генка, — сами знаете…
Чиркин хмыкнул и подтолкнул Воола локтем:
— Слыхал? Времени у него нет! У нас и то было, когда…
Он не договорил, полагая, что все и так поняли, о чем он хотел сказать. Он не заметил, что Воол никак не поддержал его, наоборот, сразу перевел разговор на хозяйские дела: вот кухоньку-то надо бы оклеить плиткой, сейчас продается пластмассовая, очень хорошо будет, если оклеить… В ванную такая не годится, в ванную керамическую надо, и ставить на цемент, а не на клей… Воол боялся и не хотел, чтобы Чиркин хотя бы заподозрил какие-то нелады между Усвятцевым и Леной. Он знал все, что произошло: Татьяна Николаевна не выдержала и рассказала ему (под честное слово, что дальше это не пойдет, разумеется!) о Лене и Генке, и, хотя Воол пытался тоже поговорить с Леной, ничего не вышло и у него. Из больницы Лена вернулась измученная, желтая, замкнувшаяся в себе. Поехать куда-нибудь отдохнуть она отказалась. «Получается, что я от своей вины сбегаю», — сказала она, и Воол понял, что именно она имела в виду: ту плавку… Конечно, неприятности у нее были серьезные, приказ по заводу тоже был, и перенесла она это трудно, однако Воол поражался, с каким внешним спокойствием она держалась. И знал, почему она так держится: из-за отца, лишь бы он был спокоен, лишь бы он не волновался… Но та враждебность, которую испытывала к Генке Татьяна Николаевна, невольно передалась Воолу: ведь что ни говори, а Ленка для него тоже вроде дочки, выросла, можно сказать, у него на руках, и он не мог оправдать Генку. Сам бездетный, он не хотел понять того, как можно отказаться от такого счастья, как отцовство, и за этим отказом ему ясно виделась скрытая до сих пор от других сущность этого человека, в общем-то мелкая и эгоистичная, замкнутая на своих маленьких прихотях, легковесная и бездумная, а главное — безответственная. Больше всего, конечно, ему было жалко Ленку. Известная поговорка о том, что любовь зла — полюбишь и козла, никак не утешала его и не объясняла, что же Ленка могла найти в этом парне. Широкие плечи, спортивная походка, да еще заученные шуточки-прибауточки — острословие, одолженное у кого-то на всякие случаи жизни, — не маловато ли? Но похоже, что они не расстались. Просто Генка перестал ходить к Чиркиным. А Татьяна Николаевна отказалась сегодня прийти сюда на новоселье, хотя Коптюгов передал приглашение и ей.