— Все сказал? — спросил его Воол.
— Вроде все.
— Слушай, — сказал Воол, — а ты Петухова помнишь? Ну, который на второй печи работал?
— Как же! — ответил Чиркин, не понимая, почему вдруг Эдуард Иванович свернул на этого Петухова, который давным-давно ушел на пенсию и вроде бы даже перебрался из города к родне в деревню. — Тоже работяга был первый класс! Кому угодно не стыдно было у него поучиться. Замминистра приезжал — обязательно в цех шел с ним поговорить.
— Да, — кивнул Воол. — Просто не знал того, что мы про него знали. А когда ушел на пенсию, помнишь, как рабочее собрание решило? Постоянного пропуска в завод не давать и на юбилейный вечер не скидываться. Вот тебе и работяга первый класс!
— С чего это ты вспомянул его?
— Да так… Шершавая была у него душа. А начальство будто бы не замечало: работает расчудесно, замминистра с ним на «вы» и ручку жмет, водку не пьет, жену не колотит — чего же еще надо? Вот тебе орден, вот тебе второй, вот тебе слава и все прочее — хоть на выставку! А жил человек только для себя одного. Трешку до получки не одолжит… Да что трешку! Соседка ночью постучалась — у мужа с сердцем плохо, чтоб позвонил, вызвал «скорую», а он…
— Я помню, — кивнул Чиркин. — Только чего ты мне сегодня настроение портишь?
— Я тебя размышлять заставляю, — сказал Воол. — Ну хоть убей меня на этом месте — не по душе мне Коптюгов! Зря только пошел к нему — думал, ошибаюсь, поближе присмотреться захотел, а сейчас сам себя ругаю. Ты не заметил, как он выступал сегодня на партийном собрании?
— На чужой роток не накинешь платок. Он по своим убеждениям говорил. К тому же у нас партийная демократия.
— Спасибо, что напомнил, — усмехнулся Воол. — Только вот насчет этих своих убеждений я как раз и сомневаюсь. Еще Владимир Ильич говорил, что у иных людей очень часто убеждения сидят не глубже, чем на кончике языка. А я заметил — Коптюгов говорил да на Ильина поглядывал: дескать, как я выступаю? Как тебе надо? Должно быть, прознал, что было у нас накануне на бюро…
Чиркин молчал, замолчал и Воол. То, что он сказал сейчас, было для Чиркина неожиданностью, неприятным открытием, в которое никак не хотелось верить, но приходилось поверить, потому что, припоминая сегодняшнее выступление Коптюгова на собрании, он вспоминал и резкие, покоробившие его слова Ильина на бюро — и действительно выходило, что Коптюгов, опередив начальника цеха, сказал то же самое, а Ильин лишь подтвердил свое согласие с ним.
А может, совпадение? Ну, два человека думают одинаково, вот и все. Внутренне он еще сопротивлялся: Эдуард давно косится на Коптюгова, хотя и сознается, что вроде бы никаких оснований у него нет…
— Нехорошо, — сказал наконец Чиркин. — Если ты к нему так, зачем было в гости ходить? Отказался бы как-нибудь вежливо…
— Я же тебе говорю, — уже сердито ответил Воол, — объясняю, что, может, ошибаюсь, может, действительно старым дурнем становлюсь…
— Ну, тогда ничего, — примирительно сказал Чиркин.
Они уже почти дошли до своего дома. Им надо было перейти через пустырь, плотно закрытый снегом, в котором уже успели протоптать тропинки и проложить первые нетерпеливые лыжни. Воол шел впереди — тропинка была еще узкой для двоих — и вдруг остановился так резко, что Чиркин наскочил на него.
— Гляди!
Две снежные бабы стояли по обеим сторонам тропинки. Должно быть, ребятишки скатали их днем, и не по правилам: одна была тощей и маленькой, с настоящей морковкой вместо носа и старой очечной оправой на ней, другая — поплотнее и в кепочке, которую ребята подобрали, наверно, где-нибудь на свалке.
— На кого похожа?
— Баба и баба, — сказал Чиркин.
— Нет, ты погляди, погляди! — хохотал Воол. — Это же наш главный, Заостровцев! А мы сейчас по нему, по волокитчику!
Он нагнулся, слепил снежок, кинул и промахнулся.
— Недолет, — сказал Чиркин. — Тюхтя ты! Смотри!
Он тоже слепил снежок и тоже промахнулся.
— От тюхти слышу!
Теперь они били по снежной бабе, выкрикивая: «Прицел два, беглым, огонь!» — и еще: «По зануде главному, пли!» — и, если снежок попадал, потрясали в воздухе руками, как футболисты, забившие гол.
— А это Ильин! — крикнул Воол, показав на бабу в кепочке, хотя она вовсе не была похожа на Ильина. — Влепим, чтоб не был злым. По Ильину — пли! Еще разик!..
Они были вдвоем среди этого большого занесенного снегом пустыря, их никто не видел, и никто не мешал им орать, швырять снежки в «Заостровцева» и «Ильина». Потом Воол, обернувшись, влепил снежок в Чиркина: «Это тебе, чтоб больше думал!» Чиркин сказал: «Ах так!» — и Воол уже барахтался в снегу под ним, потом все-таки одолел и оказался сверху, и оба тяжело дышали, смахивая снег, залепивший лица…
Так они и ввалились домой — белые. Татьяна Николаевна открыла дверь и отступила в прихожую.
— Батюшки! Никак наклюкались?
— До верхней губы, — сказал Воол, притворяясь пьяным.
Чиркин подхватил игру и запел, приплясывая перед женой:
Ох, лапти мои,
лапти лаковые, —
что у девок, что у баб
одинаковые.
— Да ладно вам! — махнула рукой Татьяна Николаевна. — Берите щетку — и на лестницу. Нечего мокреть в дом тащить.
Потом они пили на кухне чай, уже успокоившиеся, посмеивающиеся: «А здорово я тебя подсек?» — «Ну, я-то тебя быстренько скрутил, положим». — «Скрутить-то скрутил, да за валидолом полез». Татьяна Николаевна только качала головой: не совестно? Как мальчишки, а один седой, у другого плешь с тарелку… А если бы увидел кто? «Мальчишки» все посмеивались и подмигивали друг другу, и шуточки у них становились уже куда какие веселенькие: мол, знаешь, почему мы в снегу? Двух баб на пустыре встретили… Хорошенькие такие… Одна, правда, тощевата была вроде бы… Татьяна Николаевна сказала: «Охальники вы!» — и ушла спать.
Она не знала, сколько прошло времени, проснулась, открыла глаза, а с кухни по-прежнему виден свет и слышны тихие голоса:
— …Если хочешь знать, для меня настоящий рабочий человек вовсе не тот, кто умеет только вкалывать. Этому любого научить можно. А вот как ты к делу относишься, к людям вокруг, болит у тебя за все душа или нет — вот что главное! «Господи, никак не угомонятся, — подумала Татьяна Николаевна. — И Ленка еще не пришла…»
— Не враз это и разглядишь, — сказал Чиркин.
— А я к тому и говорю, что не враз. Особенно нынче. Все бежим, спешим, бывает и оглядеться некогда: время-то быстрое стало… Но все равно — настоящая суть в любом человеке обязательно проявится.
Татьяна Николаевна села и начала надевать халат. Пора разгонять полуночников. Но тут же она замерла. Чиркин тревожно спросил:
— Неужели и в Сереге Ильине сейчас настоящая суть проявилась?
— Нет, — ответил Воол. — Я точно знаю: он сам мучается, что надо кричать да наказывать. Устал человек до упора, и на душе у него что-то такое… А прямо спросить — что, вроде бы неудобно.
Запахивая халат, жмурясь от света, Татьяна Николаевна вышла на кухню, и мужчины замолчали: ну, сейчас выдаст!.. Татьяна Николаевна налила себе чаю и села рядом с мужем.
— Он не просто так устал, — сказала Татьяна Николаевна. — Если человек от работы устает — это еще ничего! У него дома нелады, а от них люди в сто раз больше устают.
— Ты-то откуда знаешь? — удивился Чиркин.
— Мы всегда больше вашего знаем, — ответила она. — Только не всегда говорим…
Уже за полночь девушки предложили вымыть посуду, прибрать и — по домам, завтра все-таки рабочий день. Просидевший в углу сыч сычом Будиловский вызвался помочь им, трое остались в комнате. Вот тогда как бы вскользь, походя Коптюгов и спросил Сергея, что это он сморозил насчет «подходящей шихты»? Сергей улыбнулся: разве не понятно?
— Не люблю, когда темнят, — сказал Коптюгов. — Ты по-нашему, по-рабочему, напрямую руби.
— Ну, если по-рабочему, — ответил Сергей, — то, выходит, мы свой рекорд за пару поллитровок купили.
Коптюгов пристально поглядел на него. Значит, я не ошибся: он все заметил и понял… Рассказал ли отцу? Наверно, еще нет. Но этот парень — не Сашка и не Генка, которые умеют держать язык за зубами. Вполне может где-нибудь и когда-нибудь брякнуть по дурочке… Ему понадобилось усилие, чтобы притвориться недоуменным: о чем ты? Давай уж, если замахнулся, не стесняйся, Генка свой человек…
— Ты платил шихтарям, чтобы они только болванки в корзину загрузили?
— Ну, даешь! — сказал Коптюгов. — Приснилось тебе, что ли?
— Я же видел.
— Ничего ты не видел, — спокойно, даже равнодушно сказал Коптюгов, — работяги попросили в долг до получки. Ты у них спроси — давным-давно уже отдали… Ну, по последней?
Сергей отказался, Коптюгов и Генка выпили по рюмке. Пора было домой. Сергей пошел на кухню поторопить Будиловского — им по пути. Там уже домывали последние тарелки. Стоя в дверях, потому что на маленькой кухне и троим было тесно, Сергей глядел, как быстро работают девушки, и думал: почему Коптюгов наврал? Наврал ведь! Значит, не хочет, чтобы это пошло дальше. Но, значит, сделано плохое дело — почему же тогда молчит отец?
Хотя выпил Сергей немного, все-таки выпитое обострило в нем ощущение несправедливости. И, сказав Будиловскому: давай закругляйся по-быстрому, он вернулся в комнату. Коптюгов и Генка сразу замолчали, едва он вошел.
— Не надо крутить, Костя, — сказал Сергей. — Конечно, ты легко отговорился, у тебя все продумано… Но только, знаешь, противно все это. Любая показуха противна. И так-то ее в жизни хоть отбавляй, а тут еще мы…
— Ну, Гамлет! — сказал Генка. — Пить или не пить, вот в чем вопрос.
— Ты сегодня не устал трепаться? — усмехнулся, повернувшись к нему, Сергей. — Неужели и ты не понимаешь, что это противно?
— Хватит! — тихо и зло сказал Коптюгов. — Выпил лишку, так не мели ерунду. Ничего не было. Никаких денег, никакой показухи. Понял или повторить?
— Тогда почему мы не можем так же работать каждый день? — спросил Сергей.