— От нас это не требуется. Существуют технически обоснованные нормы, которые мы можем изменять лишь за счет организации труда в оптимальном варианте. А вы — Генка и ты — еще не доросли малость… И все! И довольно об этом. Слабый ты, оказывается, на водку-то!
Сергей повернулся и пошел одеваться. Ему хотелось уйти раньше, чтобы не видеть, как Генка пойдет с Леной.
— До свиданья, девочки, — сказал он, заглядывая на кухню, и кивнул Будиловскому: — Я тебя на улице жду.
Снег падал и падал, но Сергей не замечал красоты этой ночи. Он подумал: отец молчит потому, что ничего нельзя доказать, все шито-крыто. А почему я сам до сих пор ничего не спрашивал у Коптюгова? Трус и последний подлец, вот кто я! Конечно, Коптюгу рекорд был нужен вот как! Иностранная делегация, сам секретарь обкома на заводе — лучшего времени не найдешь! И все сделал, как хотел…
Наконец-то вышел Будиловский, застегивая на ходу пальто и поднимая воротник.
— Ты чего вылетел как угорелый? Костька смеется, говорит — так перебрал, что даже попрощаться с ним забыл. Поругались, что ли?
— Пока нет. Схватим мотор или на своих двоих?
— Тебе надо пройтись, — покосившись на Сергея, сказал Будиловский. — Я провожу тебя до дому.
— Значит, и ты думаешь, что перебрал? — грустно спросил Сергей. — Спасибо, брат. Я уж сам как-нибудь дойду. А вот почему ты весь вечер просидел как статуя?
За этот месяц, с того дня, как Будиловский побывал у Сергея, они, быть может, неожиданно для самих себя словно бы начали открывать друг друга, и это открытие оказалось радостным для обоих. Они не были сходны в своих судьбах: Сергею не довелось перенести, пережить то, что пережил Будиловский, и эта постоянность благополучия в нем поначалу даже раздражала Будиловского. Когда они только познакомились, Будиловский подумал: порхающий мальчик. Ему надо было приглядеться к Сергею, чтобы очень быстро понять: нет, не порхающий, а правильный. Тогда, дома у Сергея, стоя возле полок, набитых книгами, Будиловский спросил:
«И ты легко расстаешься с ними?»
Он имел в виду, что Сергей ушел с литфака.
«Почему расстаюсь? — ответил Сергей. — Я их не продам и не выброшу. Разве инженер не должен читать Хемингуэя, знать Чехова, любить Ремарка? Чудак ты, Сашка! Я меняю профессию, а не привязанности».
— О себе Будиловский почти ничего не рассказывал Сергею, особенно о той страшной истории, зато знал о Сергее все или почти все — парень открытый, весь как на ладони именно потому, что прожил свои двадцать два года легко и просто: школа, армия, институт, теперь завод, а с будущей осени — на вечернее отделение… И будущее у него тоже ясно: в двадцать семь — инженер, малость поздновато, зато прочно.
В доме Ильиных Будиловского встретили тепло еще и потому, что мать Сергея, Надежда Петровна, работала в редакции и они были знакомы.
«Вас очень любят у нас, Сашенька. Я слышала, редактор так и сказал: этого парня надо держать на примете. И мне тоже нравится, как вы пишете».
«Кстати, — спросил тогда Сергей, — ты о нашем шефе по душе написал или по обязанности?»
Мать одернула его. Не надо задавать глупых вопросов. Саша написал о своем товарище по работе, и правильно сделал.
«Вы не обижайтесь на Сережку, Сашенька. У него странная привычка — сначала что-нибудь ляпнет, а потом подумает».
«Это называется — простой человек, мама».
«Это называется — язык без костей, — поправила его мать. — И еще дурное отцовское воспитание».
Сейчас Сергей спросил Будиловского, почему весь вечер тот просидел как статуя, и надо было отвечать.
— Так, — сказал он. — Настроение, должно быть, не для праздника.
— Бывает, — согласился Сергей. — У Чехова написано: «При виде счастливого человека всем стало скучно». Мне тоже было не очень весело, Сашка, хотя Коптюг не производит впечатление счастливого.
— Это потому, что мы с тобой были непарными, — усмехнулся Будиловский. — И еще, наверно, потому, что тебе здорово нравится Ленка. На твоего Чехова я могу ответить моим Хилоном: «Не желай невозможного».
Сергей легко рассмеялся: неужели ты заметил? Действительно, очень славная девчонка! Он и сам бы не мог объяснить, чем она была славной и почему вдруг так сразу понравилась ему, когда он впервые притащил в лабораторию скрапину. Такие вещи скорее всего необъяснимы. Господи, какие девчонки были там, в педагогическом, а литфак вообще называют факультетом образованных жен, — и ничего!..
— Я все понимаю, старик, — сказал Сергей. — Можешь передать Генке, что я не собираюсь соперничать с ним. А ты сам…
Он не договорил. Есть вопросы, которые могут причинить боль. Это-то он успел сообразить, прежде чем брякнуть: «А ты сам почему один?» Будиловский понял недоговоренность, но промолчал. Сергей остановился и повернул его за плечо к себе.
— Слушай, старик, — сказал он, — чего мы будем друг перед другом вытрющиваться? Договоримся на будущее — никаких секретов! Если у тебя там было чего-то такое… ну, о чем не хочется вспоминать, — и не вспоминай, черт-то с ним. Я о будущем говорю. Или думаешь, я сейчас спрошу — ты меня уважаешь или не уважаешь?
— Уважаю, — серьезно ответил Будиловский. — Но ты прав. Есть вещи, которые не можешь не вспоминать, но о которых не хочется рассказывать. Как раз сегодня я сидел и вспоминал…
Генка и Лена спускались по лестнице впереди и не могли слышать, как Коптюгов сказал Нине:
— Нина, может быть, вы…
— Не надо, Костя, — попросила она. — Я все знаю, все понимаю, но не надо ни о чем говорить. Я сейчас совсем как испорченный холодильник: и пусто, и холодно…
Он отвез ее на такси к Ольге, поехал обратно. В квартире пахло духами, табачным дымом. На столе еще стояли бутылки, и Коптюгов принес из кухни стакан, налил вина… Спать ему не хотелось, но во всем теле он ощущал тяжелую, незнакомую усталость. Хорошо, что завтра в ночь, можно будет спать хоть до полудня.
Он выпил один стакан, налил второй. Нет, вовсе не таким он представлял себе новоселье. Все было не так с самого начала, когда Воол отказался говорить. Сейчас Коптюгов чувствовал, что этот отказ был не случайным, а скорее всего, из-за выступления на партийном собрании. Потом старики быстро смотались — ну, да понятно почему: не хотели мешать… И эта дурацкая реплика Сергея, а потом разговор, в котором Генка ни черта не понял и потом канючил, чтоб я объяснил ему, в чем дело. А главное — Нина… Коптюгов почему-то был уверен, что именно сегодня все должно проясниться, сколько же можно тянуть резину! Вместо этого — «пустой холодильник», и молчание всю дорогу в машине, и короткое «До свидания, Костя», — будто школьница, которая боится опоздать домой и получить нагоняй от мамы. А Сашка, кажется, вообще за весь вечер не сказал ни одного слова…
Коптюгову стало душно — он открыл окно, и в комнату вместе со снегом хлынул морозный воздух. Там, за окном, было темно и лишь снег падал, будто белая занавеска отделяла комнату от всего остального мира. Снег шуршал, и это был единственный звук, который слышал Коптюгов. Шуршание снега — и больше ничего. Тишина. Погоди, сказал он сам себе, ты же так долго хотел этого! Хотел, чтобы была своя квартира, дом, та жизненная прочность, которую хочет и должен иметь всякий. Почему же сейчас нет радости? Наоборот, еще никогда не было такого странного чувства — усталости от одиночества. Это у меня-то! Или надо привыкнуть к нему, оно ведь тоже пока, временно, просто надо немного подождать, а я умею ждать… Коптюгов захлопнул окно, и тишина показалась ему оглушительной. Хоть бы кто-нибудь пошумел за стеной, что ли. Или ребенок заплакал хотя бы…
Он выпил еще вина. Нужно пройтись, устать так, чтоб ноги не держали, замерзнуть и лишь тогда вернуться и лечь, уснуть, удрать от этой звенящей тишины. Коптюгов обычно пил мало, и сейчас не понимал, что выпитое требует от него движения, действия. Ему надо было что-то делать, с кем-то говорить, вернее говорить самому, и на улице он спросил у прохожего: «Нет у вас спичек?» — хотя коробок лежал у него в кармане. У прохожего не было спичек, но было испуганное лицо. «Я пьян, — с удивлением подумал Коптюгов. — Этот старикан чуть не бегом побежал от меня…»
Город был пустым. Изредка проносились машины, будто торопясь наконец-то укрыться от снега, и напрасно Коптюгов поднимал руку — не останавливались ни такси, ни частники. «Остановлю, повешу на руль десятку и скажу — катай!» Его не шатало, но он чувствовал, какая у него тяжелая, медленная походка. Так он и дошел до улицы Красных Зорь.
«Ну и что? — подумал он. — Даже если он с Ленкой. Хотя вряд ли…»
Коптюгов попробовал идти быстрей. Нетерпение все росло и росло в нем. Вот этот дом, мимо которого он шел два года назад и где увидел в открытом окне первого этажа полуголого Генку. Дом стоял темный, но Коптюгов уже не думал, что сейчас около трех часов, все спят и Генка дрыхнет, а какое он имеет право дрыхнуть, если у меня на душе черт знает что! Потянувшись, он смахнул снег с подоконника и постучал по жести, подождал, постучал еще раз, уже сильнее. Дома его нет, что ли? Как это нет? Он обязан быть дома!
Он кидал в окно снежки, не боясь разбить стекла, и разбил одно из них, а когда там, за окном, наконец-то зажегся свет, подумал со злорадством: так тебе и надо. Темная против света Генкина фигура показалась в окне, и Коптюгов крикнул: «Это я, открывай!» Когда он свернул во двор и вошел на лестницу, Генка уже стоял на площадке в одних трусиках и тапочках.
— Ты чего, одурел? Соседи услышат…
— Плевать, — сказал Коптюгов, проходя мимо Генки в теплый коридор. — У тебя есть что-нибудь выпить? Я не захватил…
У Генки нашлось сухое вино. Коптюгов сидел за столом в пальто и шапке, не замечая, как стаивает на нем снег и на пол падают капли. Генка уже натянул на себя тренировочный костюм и стоял перед Коптюговым, не понимая, что произошло, и какой черт принес его сюда, и зачем надо было разбивать стекло. Звонок-то с лестницы проведен прямо в комнату…