Вдруг Коптюгов начал смеяться. Он смотрел на Генку и смеялся, как всегда, чуть откидывая голову.
— У тебя на штанах колени висят, — сказал он. — Как груди у кормящей бабы. Ладно, садись, не торчи передо мной. Я думал, ты здесь с Ленкой…
— Ну да, — махнул рукой Усвятцев, — теперь она, знаешь…
— Знаю, — оборвал его Коптюгов. — Только больше чтоб не пакостить, понял? Погуляй просто так месяц-другой для приличия, а потом сплавь Сережке Ильину. Он на нее, как кот на сало, смотрит.
— Тише! — попросил Генка. — Я ж тебе говорю — соседи. Три часа уже, между прочим…
— Три? — удивился Коптюгов. — Скажи на милость! Я сегодня у тебя на диванчике спать буду.
— Ты окно разбил, — тусклым голосом сказал Генка, оборачиваясь.
— Ну и что? — снова удивился Коптюгов. — Это ведь я разбил! Ты, Генка, в общем-то, дерьмо, если тебе для меня какого-то стекла жалко. Да ты мне знаешь чем обязан?
Усвятцев глядел в сторону, но Коптюгов не замечал ни того, что у Генки лицо стало злым, ни того, что по коридору прошлепали чьи-то шаги. Он нарочно говорил громко, чтобы Генка потрясся лишний разок, как бы соседи не стукнули на него в жилконтору.
— Молчишь? Ну, молчи, молчи… — Коптюгов встал и скинул пальто на спинку стула, швырнул шапку на диван и увидел те уже давно знакомые ему фотографии: Мальцев, Евтушенко, Пугачева… — Вот что, я тебе свою фотографию подарю, рядом с этими повесишь. Было три знаменитых друга, будет четыре. И еще хорошо бы сюда папу Римского, а? Почему бы тебе не дружить с папой Римским?
— Я неверующий, — сказал Генка.
— Это хорошо, — кивнул Коптюгов. — Значит, воинствующий атеист. А я вот — верующий. Скажешь — нет? Только у меня, между прочим, своя религия, я ее сам придумал.
Генке было трудно поверить, что Коптюгов, которого он знал, перед которым заискивал, признавая его превосходство над собой во всем, и этот болтливый, грубый, вломившийся среди ночи пьяный Коптюгов — один и тот же странным образом переменившийся человек, которого, оказывается, Генка совершенно не знал и даже не предполагал, что он может оказаться таким.
Его бесило все: и громкий голос, и разбитое стекло, и мокрые пятна на полу, и что Коптюгов разбудил его, и что потребовал выпить, как хозяин, явившийся к себе домой, и это оскорбительное напоминание о благодарности.
— Опять молчишь? — спросил Коптюгов. — А я тебе скажу, какая у меня религия. Это я сам! Спи спокойно, дорогой товарищ.
Закрыв за ним дверь, Генка вернулся в комнату и подошел к окну. Между рам уже нанесло маленький сугроб. Генке показалось, что он увидел Коптюгова, и он прильнул к стеклу, прикрывая от света лицо ладонями, — но нет, там была только темень и снег, темная улица и снег, который падал и падал, не переставая.
21
Вызов к директору был неожиданным: обычно директорские совещания проходили по пятницам, в случае какой-либо надобности Званцев звонил сам или просил зайти в конце дня. Но секретарша директора позвонила утром, едва Ильин вошел в свой кабинет. Уже само по себе это не предвещало ничего хорошего, и Ильин, выйдя во двор, начал торопливо думать, что могло произойти, если его так спешно вызывают в понедельник, да еще с утра! Он успел просмотреть рапорты начальников смен за два выходных — вроде бы все было в порядке, из графика не выбились, никаких ЧП не случилось…
Ему пришлось подождать в приемной, где уже было несколько человек, вызванных также спешно, но никто ничего не знал и каждый гадал про себя, что стряслось и чем это ему грозит. Ничего не знала и секретарша. Она только сказала, что директор уже звонил в Москву, домой заместителю министра и сейчас разговаривает с секретарем обкома Роговым.
Все объяснилось, когда вошел главный инженер и, быстро оглядев собравшихся маленькими, колючими глазками, холодно спросил:
— Из механосборочного, еще не пришли? И Кузина еще нет?
— Нет, Виталий Евгеньевич, — сказала секретарша. — Идут уже.
— Что произошло, Виталий Евгеньевич? — спросил Ильин и тут же пожалел о своей нетерпеливости.
Заостровцев проскрипел своим неприятным голосом:
— На этот вопрос, возможно, придется отвечать именно вам, Сергей Николаевич. Ночью во время испытаний турбины полетели лопатки.
Проскрипел и скрылся за дверью директорского кабинета. Никто даже не обратил внимания, что главный инженер не поздоровался. Наступило тягостное молчание, каждый, в том числе и Ильин, понимал, что это действительно было тяжелым происшествием. Первым нарушил тишину заместитель главного конструктора Павлов. Ильин плохо знал его, виделись на разных совещаниях, вот и все знакомство.
— У нашего главного инженера, — сказал Павлов, — удивительная манера портить настроение людям. Конечно, кто-то виноват, но зачем сразу валить на литейный цех?
Дверь открылась, на пороге стоял Званцев, хмурый, невыспавшийся (конечно, о том, что произошло ночью на испытаниях, ему сообщили сразу же), и, коротко кивнув, пригласил всех к себе. Рассаживались молча, молча закуривали, — здесь разрешалось курить, хотя некурящий Заостровцев пытался было возражать поначалу, — и молча ждали, когда подойдут остальные. С толстой папкой под мышкой вошел Кузин, торопливо уселся рядом с директорским столом, будто боясь, что кто-то может занять его обычное место, и сразу начал раскладывать перед собой какие-то бумаги. Последними пришли начальник механосборочного и его заместитель по сборке и испытаниям, маленький, тщедушный Кашин, которого Ильин тоже знал плохо (все-таки разные цехи, разное производство), но о котором по заводу ходили легенды. Рассказывали, будто он, более суток проработав без сна на установке турбины в испытательном боксе, позвонил домой и попросил кого-то из домашних поднести ему к проходной зимние удочки, коловорот и червей. Река была неподалеку. И, рассказывали, Кашин спустился на первый, еще неокрепший лед, прокрутил несколько лунок, вытащил пяток окуней, отдал их мерзнущей на берегу жене, а сам, свеженький как огурчик, снова пошел в бокс работать. Но эта история вспомнилась Ильину вскользь, мельком, — сейчас Кашин был бледен и сидел, съежившись так, будто старался казаться незаметным — точь-в-точь как школьник, не выучивший урока и более всего боящийся, что его вызовут к доске.
Ильин даже улыбнулся про себя этой схожести, потому что директор, оглядев всех, первым назвал именно Кашина, и он встал, растерявшись оттого, что его попросили выступить первым. Впрочем, это было понятно: испытаниями руководил все-таки он.
— Начинайте, товарищ Кашин, — кивнул ему Званцев, и, как бы ни был Ильин встревожен, как бы ни мучила его сейчас мысль, что в этой аварии могла быть и вина литейщиков, он не мог не отметить этого — «товарищ». Прежний директор — Силин — «поднимал» людей просто по фамилиям, главный инженер — непременно по имени-отчеству, но делал это с такой небрежностью, а то и язвительностью, что, казалось, у тебя не имя-отчество, а кличка.
Кашин, тяжело вздохнув, развел руками.
— Так что особенно говорить? В пять тридцать, по графику, мы должны были перевести турбину на остановку. Давление газа начинает падать с шести, когда просыпается город. Но приборы защиты сработали в пять четырнадцать, еще до остановки. Это отмечено в журнале испытаний. Остальное вы знаете…
Ему словно бы не хотелось говорить об этом «остальном». Званцев сидел, крутя пальцами толстый карандаш, и, когда Кашин кончил, стукнул карандашом по столу.
— Ладно, об остальном скажу я. Я приехал через сорок минут и распорядился демонтировать турбину. Когда открыли ротор, в передней части был винегрет из лопаток. Сейчас не время искать виновных, как это уже успел предложить мне наш главный инженер. Сейчас надо выяснить причину аварии. Сегодня из Москвы вылетает комиссия, и я прошу всех вас, — он обвел глазами собравшихся и повторил, особенно нажимая на это слово — «всех», — всех вас помочь комиссии, независимо от того, может ли быть ваша причастность к аварии или нет. Будут вопросы?
«Как все быстро… и хорошо!» — подумал Ильин. Сейчас это пятиминутное совещание закончится, все разойдутся по своим цехам и службам, каждый со своими мыслями и опасениями. Он не хотел и не мог уходить отсюда так.
— Можно мне?
— Пожалуйста, товарищ Ильин.
Он поднялся, на какую-то долю секунды ощутив в себе то полное спокойствие, которое так редко владело им последнее время.
— В причинах аварии будет разбираться только комиссия министерства или мы, заводские инженеры, тоже?
Краем глаза он заметил легкое движение за столом, — это все как по команде повернулись к директору, потому что Ильин спросил о том, о чем сейчас думал каждый, но Званцев не успел ответить, его опередил главный инженер:
— Надеюсь, это не означает вашего недоверия к комиссии министерства, Сергей Николаевич? Или, быть может, это ваша, так сказать, защитная реакция?
— Похоже, очень похоже, — поддакнул ему Кузин.
Званцев недовольно постучал карандашом, даже не поглядев в сторону главного инженера.
— Заводские инженеры будут разбираться тоже, и вы в их числе, товарищ Ильин. Еще вопросы?
— Есть ли предварительные соображения о причинах аварии?
— Есть, — ответил Званцев. — Возможно, конструктивные просчеты, возможно, качество стали. Товарищ Кашин не случайно упомянул, что авария произошла до перевода турбины на остановку, иначе у нас были бы основания искать причину аварии в резком торможении. К сожалению, товарищи, у меня нет больше времени — сейчас должен приехать секретарь обкома, и мы пойдем в цех. Начальника турбинного и товарища Нечаева прошу остаться.
Последнее, что Ильин успел заметить, выходя, — это озабоченную и в то же время разочарованную физиономию Кузина, который запихивал обратно в папку свои бумаги. Его не пригласили остаться. Ему не предложили выступить…
Уже у себя в кабинете, ожидая, когда на оперативку соберутся заместители и начальники участков, Ильин подумал: странный все-таки человек Заостровцев. И добро бы он относился так только ко мне. Откуда это его постоянное недоверие, настороженность? Можно ли вообще работать с такой непреходящей подозрительностью, будто все мы здесь стараемся лишь оправдать свою зарплату?