— С дела, — ответила Ольга.
— Ну, как хочешь, — поджала губы Екатерина Петровна и поерзала на мягком стуле, будто устраиваясь поудобнее перед долгим разговором. — Значит, за Нину пришла? А сама-то она чего не идет? Здесь не кусаются.
Она повела рукой по роскошной стенке, за стеклами которой стояли хрустальные вазы, бокалы и фарфоровые фигурки, по картинам в жирно позолоченных рамах, по кровати с пестрой шелковой накидкой и ковру над ней, по всему этому сытому и самодовольному, безвкусному богатству, собранному, конечно же, не на одну ее зарплату буфетчицы из Дворца культуры. Ольга подумала: наверно, Нину кусали здесь даже вещи. Все напоказ, все для того, чтобы после ужина сесть и полюбоваться на хрусталь, ковер и ради рамы купленную в комиссионке картину…
Она увидела фигурку — розовощекий амур с золотыми крыльями натянул свой лук. Нина вспоминала, как Костя рассказывал ей: давно, еще в детстве, он уронил этого амурчика, и мать устроила ему такую выволочку, что потом он долго боялся даже подойти к шкафу, где стоял этот ставший ненавистным ему фарфоровый пацан.
— Нина больше не придет сюда, — сказала Ольга. — Ей слишком тяжело бывать здесь.
— Тяжело! — усмехнулась Екатерина Петровна. — Жить было не тяжело, мужиков водить не тяжело, а сейчас затяжелела? От кого бы только, не знаешь? Мой сын здесь, со мной, спал…
— Не надо так говорить о Нине, — поморщилась Ольга. — Давайте лучше сразу о квартире.
Екатерина Петровна пожала круглыми толстыми плечами.
— А и разговора нет! — уже зло сказала она, и Ольга подумала: куда только девались «ласточка» и та улыбка? — Судиться будем? — Она перегнулась через стол и снизу заглянула в глаза Ольги своими слинявшими, бесцветными, с черными точечками зрачков. — А вы не боитесь, а? Не боитесь меня? Я ведь такое сделать могу, такое могу… Хочешь верь, не хочешь не верь, а у меня много нужных людей в кармане сидит. Открою карман и выпущу. Что тогда?
— Мы, между прочим, в Советском Союзе живем, — сказала Ольга.
— Это ты точно сказала — «между прочим»! — деланно засмеялась Екатерина Петровна. Ей было трудно смеяться, в груди у нее что-то хрипело, булькало, как в закипавшем чайнике, и смех сменился кашлем. — И в Советском Союзе разные люди имеются. Поняла?
— Нет.
— Бабе за сорок, а ума, значит, так и не набралась?.. Короче говоря, вот весь мой ответ. Квартеру делить не дам. По судам затаскаю, сами не рады будете. И еще кое-чего сделаю… Отступного дадим, не спорю. Под расписку, конечно, при свидетелях и при нотариусе. А тебе мой совет — ты от всего этого подальше держись. Не ровен час — и тебе достанется.
Она хлопнула ладонями по столу, по плюшевой скатерти, — это означало: разговор окончен. Ольга поднялась. Ее душила не просто злость, к этому чувству примешивались и другие — отвращение, даже омерзение, острое желание крикнуть в это бледное, словно намазанное салом, лоснящееся лицо какие-то самые гадкие слова, ударить по нему, — и надо было сжаться, задавить эти желания в себе. Только на улице Ольга перевела дыхание. Все в ней кипело — господи, да неужели у нас еще могут жить такие люди! Откуда они, для чего они? Уйдут ли они когда-нибудь? Или она неистребима, эта порода живущих для себя и для вещей, ласкающих свои серванты, как детей, и бьющих детей, если они уронят ненароком какого-нибудь фарфорового амурчика и отколют у него палец или пипку?
Она зашла в телефонную будку, набрала номер Ильина — ей никто не ответил. Должно быть, секретарши уже нет, а у Ильина либо какое-нибудь заседание, либо он в цехе…
Пока положение было, в общем-то, не очень тревожным. Судя по промежуточным отчетам, план завод должен был выполнить недели за две до Нового года, а выпуск той турбины, на которой полетели лопатки, намечался лишь на будущий год. Конечно, пришлось приостановить некоторые работы по серии до тех пор, пока комиссия не представит свои выводы. Секретарь обкома Рогов потребовал от Званцева и Нечаева, чтобы его держали в курсе всех дел, связанных с турбиной. Сам инженер, он ясно видел, что в будущем году, до которого оставалось уже всего ничего, заводу придется трудно, — стоит хоть ненадолго выбиться из графика, как начнется и штурмовщина, и сверхурочные, а здесь вообще не было ничего известно: когда закончит работу комиссия, какие причины аварии будут установлены, сколько времени понадобится на всякие доработки. Время, время, время!.. Одна задержка потянет за собой другие, и то, что аукнется здесь, на ЗГТ, в Большом городе, откликнется где-нибудь на газопроводах Туркмении или Крайнего Севера. Рогов — человек, умевший видеть и мыслить в крупных масштабах, — представлял себе, что произойдет там, где ждут новые турбины: там уже задействованы люди и техника, там уже составлены свои графики, там один день, упущенный здесь, обернется несколькими, а это — миллионы государственных средств. И оттуда будут звонить и лететь в Москву, жаловаться на поставщика, и в кабинетах Госплана и министерства люди будут отрываться от своих дел, чтобы, как на корабле, получившем пробоину, пытаются закрыть течь, постараться выправить положение обходными путями, пока турбину не доставят на линию газопровода… Впрочем, его радовало, что комиссия прилетела немедленно и Званцев докладывал каждый вечер: работа идет спокойно, без нервотрепки и подозрительности, без каких бы то ни было обвинений в адрес завода.
— Что вы уже сейчас можете предпринять, чтобы турбинный цех смог быстро наверстать упущенное время? — спросил Рогов.
— Пока ничего, Георгий Петрович. Хотя вот здесь у меня сидит наш секретарь парткома и смотрит на телефонную трубку умоляющими глазами.
— Да, дайте мне Нечаева.
Нечаев взял трубку, поздоровался и сказал:
— Я понимаю, Георгий Петрович, что по своей партийной обязанности и должности тоже несу ответственность за то, как пойдет работа в турбинном. Но я хотел бы просить вас о том, чтобы к этому добавилась… — он ненадолго замялся, — инженерная ответственность.
Рогов засмеялся. Хитрец! Нашел все-таки обтекаемую форму! «Инженерная ответственность» означала для Нечаева — пропадать в своем прежнем цехе с утра до вечера, и если не подменить собой нового начальника цеха, то, во всяком случае, стать его дублером и первым советчиком. Но тут же Рогов оборвал смех и сказал серьезно, пожалуй даже сердито:
— Это самое худшее, что вы могли предложить в данной ситуации. Ваша партийная ответственность включает в себя все остальные. Вы же видите залог успеха только в том, чтобы снова дневать и ночевать в цехе. А успех будет в том, как вы поднимете коммунистов, как они организуют работу. Извините уж, что приходится говорить эти прописные истины вам.
Все! Рогов положил трубку, положил трубку и Нечаев, но долго еще смотрел на «вертушку», не замечая, как смеется директор. Званцев слышал весь разговор — голос у Рогова был громкий — и теперь посмеивался над растерянностью секретаря парткома. Что, Андрюша? Опять захотелось тряхнуть стариной? А ты вспомни, как сам злился, когда собирали головной образец ГТ-10 и каждый день у тебя над душой стоял Силин. Говорил ты ему: откуда это недоверие? Будто вы один умеете работать на всем заводе и один несете всю ответственность? Говорил! А вот теперь сам туда же…
Нечаев, никак не ожидавший такого резкого ответа секретаря обкома, сказал, словно оправдываясь:
— Должно быть, когда человек меняет профессию, прежняя продолжает держать его.
— Да, — сказал Званцев, — это, Андрюша, оковы прежней профессии. Я тоже иной раз ловлю себя на том, что веду не директорское совещание, а бюро райкома.
Нечаев, все еще расстроенный разговором с секретарем обкома, невольно улыбнулся. Со Званцевым ему было легко, он признавал его многие преимущества над собой. Опыт партийной работы — быть может, именно поэтому лучшее знание людей и годами сложившееся умение быстро разбираться в любой, даже самой сложной обстановке. Я, конечно, мальчишка. Сунуться с таким предложением к секретарю обкома!
Странно: давно, в студенческие годы, между Нечаевым и Званцевым особой дружбы не было, хотя учились они в одной группе, однажды вместе ездили на практику в Ленинград, жили койка к койке в опустевшем на лето общежитии Технологического института. Но, видимо, уже в те времена они научились быстро понимать друг друга: так случается всегда, когда люди проводят вместе несколько лет. И сейчас, все еще по-доброму посмеиваясь в душе над расстроенным Нечаевым, Званцев сказал:
— А ведь ты все равно поступишь по-своему, Андрюша? И искать секретаря парткома мы будем в твоем родном двадцать четвергом?
Нечаев поглядел на него, будто не расслышав, — у него были отсутствующие глаза.
— Ты помнишь, где я проходил преддипломную? — спросил он.
Званцев кивнул. Он помнил: работу Нечаева, привезенную с Запорожстали, не просто хвалили, и не просто он получил за свой дипломный проект пятерку: большую статью Нечаев опубликовал тогда в одном техническом журнале.
— Так вот, старики мне рассказывали, что, когда шло восстановление Запорожстали, у секретаря обкома в одном из цехов была даже своя кровать. У секретаря обкома Брежнева, понимаешь?!
— Другое время, Андрюша. Сейчас мы можем спать на своих диванах.
— Или ворочаться всю ночь с боку на бок, — уже сердито сказал Нечаев. Он поглядел на часы. Через двадцать минут бюро парткома, надо посидеть одному, подумать…
— Погоди, — остановил его Званцев. — Я совсем забыл. Тут во вчерашней почте оказалось какое-то странное письмо. Я думаю, это по твоей части… а впрочем, черт его знает, по чьей.
Прочитай, словом.
Нечаев взял толстый конверт со штампом «Заказное» и надписью: «Директору завода в личные руки» — и ушел к себе. Водолажская, Водолажская… Он поглядел на подпись: «С приветом к вам Водолажская Е. П., работник буфета Дворца культуры имени Ногина». Не та. Он помнил высокую красивую молодую женщину из двадцать четвертого цеха, встречу в Средней Азии с ее бывшим мужем, а потом и разговор с Водолажской. Кажется, ее зовут Ниной…