Нечаев начал читать письмо, написанное крупным неровным почерком малограмотного человека, с трудом улавливая смысл, и лишь дойдя до третьей страницы, понял: тот Водолажский, стало быть, все-таки разводится с Ниной. И начал читать сначала:
«Глубокоуважаемый Товарищ Директор! Пишет вам вдова Героя Отечественной Войны, вся в слезах и горе от несправедливости, и прошу вашей незамедлительной помощи как человека партейного и Большого Руководителя. Дело в том, что на ввереном вам заводе работает некая Мыслова Ольга кем работает не знаю но знаю ее с малых лет. Она дочка раскулаченных Советской Властью мать ее была спекулянткой и отец неизвестно где может с фашистами в войну снюхался когда мой муж Водолажский погиб в великой битве за счастье народов и Мир на земле.
Я имею от него сына комсомольца работал на заводе потом переехал в Среднюю Азию механик, положительный, судимости не имеет. Мне как Советскому труженику и вдове Героя в 1968 году была предоставлена отдельная квартера из 2-х комнат. 27,5 метров квадратных. Так вот сейчас меня заставляют эту квартеру менять и больше всего свирепствует работающая у вас вышеназванная Ольга Мыслова.
Мой сын Константин три года назад привел в дом жену. Тоже работает у вас в цехе контролером звать Нина Водолажская, комсомолка. Сын уехал в командировку и там встретил другую по душе и честно сказал, что жить с прежней женой не будет. Пока он ездил к ней приходили гости плясали под музыку или закрывали дверь пили вино не знаю что еще. Так что развестись с ней сам бог велел. Но вот за эту Нину которая жила у меня как дома вступилась Мыслова и требует раздела квартеры которую мне дала наша родная Советская Власть. Я ей сказала что дам деньги на кооператив а она грозит мне судом и обзывает по всякому. Кулачка она как была так и осталась. Можно ли терпеть таких людей в нашем светлом обществе? Позор им!
Второй раз она заявилась ко мне уже не одна а с подмогой в лице также работающего у вас Ильина. Этот Ильин с ней давно стакнулся и он пришел как вроде бы свидетель и больше молчал. Опять Мыслова требовала от меня раздела квартеры, а Ильин сказал с угрозой что суд определит мне даже наказание если буду упорствовать. Какое они имеют право входить в чужой дом и залезать в чужие дела не знаю знаю только что этот Ильин вроде у вас шишка так кто давал ему право обозвать меня мироедкой и еще я не запомнила как врать не хочу. Я всю жизнь прожила в труде на благо коммунизма обслуживая наших трудящихся, а этот Ильин глядел на меня как на врага народа. А когда уходил сказал что он бы давил таких как я как клопов на стене. Можно ли терпеть такие оскорбления? У меня нет свидетелей как у Ильина и Мысловой но все что я вам пишу правда…»
Дальше были еще какие-то слова, но Нечаев уже не стал дочитывать письмо Водолажской. «Паршивое письмо», — подумал он.
Между тем в этом письме многое было правдой. И то, что второй раз Ольга пришла с Ильиным, и то, что Ильин, не сдержавшись, бросил Екатерине Петровне — «мироедка», и про клопов тоже. Когда Нечаев позвонил ему и сказал, что есть такое письмо, надо поговорить, Ильин возмутился:
— Простите, Андрей Георгиевич, но у меня нет времени на вопли этой страшной бабы. Я пошел с Ерохиной, чтобы помочь хорошему человеку, попавшему в беду. Я говорю о Нине Водолажской. Согласитесь, что это не только мое право, но и обязанность — человеческая, гражданская, партийная — какая угодно.
— Мы должны ответить на ее письмо, Сергей Николаевич.
— Ну и отвечайте, Андрей Георгиевич! Письмо-то вам адресовано, а не мне!
Нечаев слышал, как раздражен Ильин. Еще минута, и он начнет грубить. Впрочем, уже нагрубил!
— Все-таки вы зайдите ко мне, Сергей Николаевич, — попросил он. — Письмо-то любопытное!
— Нет, — сказал Ильин. — Я не любопытен. Могу только удивляться, что вы серьезно относитесь к этой кляузе сволочной женщины…
«Характерец! — подумал Нечаев. — А наверно, он прав. Да не наверно, а точно — прав…»
— И тем не менее прошу вас зайти ко мне, — жестко сказал Нечаев и положил трубку, чтобы больше не слышать никаких возражений Ильина.
Конечно, он прав! И можно только представить себе, в какой он сейчас ярости. На заводе работает комиссия министерства, нервы у всех напряжены до предела, кажется — тронь и порвутся, а секретарь парткома звонит по поводу письма какой-то… какой-то сволочной женщины.
Нечаев повторил про себя эти слова Ильина с такой уверенностью в их точности, будто сам побывал, там, у Водолажской. Если человек чувствует за собой правду, подумал Нечаев, он никогда не станет говорить такими святыми словами: «Советская власть, коммунизм…» Это должно быть в душе. И только тогда, когда это в душе, правда становится неколебимой!
В эти дни, которые казались особенно длинными, многие на заводе испытывали состояние непроходящей угнетенности, тревоги, а ожидание лишь усиливало его. Теперь Ильин приходил домой к полуночи, и не потому, что в цехе что-то не ладилось, — нет, план выполнили, такой расчетной прибыли цех вообще никогда не давал, и в тех сводках, которые в каждом номере печатала заводская многотиражка, литейный стоял на втором месте. Там же, в многотиражке, была напечатана по-деловому сухая статья главного инженера. Заостровцев никого не хвалил, никого не ругал, и Ильин мог подивиться, что лишь на долю литейного цеха достались более или менее добрые слова: «Почему так ровно и четко завершил план года литейный цех? Там твердо придерживались главного отчетного показателя — суточной продукции». Что ж, в устах Заостровцева и это было уже похвалой! И на том, как говорится, мерси большое!
Ильину сейчас просто не хотелось приходить домой, как он приходил обычно, — часам к семи или восьми. В цехе ему хватало дел, порой даже казалось, что можно работать по двадцать четыре часа, и все равно всех дел не переделаешь. Надежда знала, что на заводе крупные неприятности, — об этом ей сказал Сережка, и она спокойно спрашивала Ильина, когда он возвращался: «Ну, как там ваши неприятности?» Ильин еще был способен отвечать шуткой вроде: «Спасибо, ничего», но мысленно отмечал: она спрашивает меня об этом таким равнодушно-вежливым тоном, каким обычно справляются о дальних знакомых: «Ну, как Иван Иванович?», хотя тому, кто спрашивает, плевать с кудрявой березы, как этот самый Иван Иванович.
Письмо, которое прислала на завод та женщина — Екатерина Петровна, никак не задело Ильина. Он был даже рад тому, что смог увидеть ее: когда-то, еще в детстве, Ольга рассказывала о тете Кате, и Ильину было просто необходимо высказать в глаза, что он думает о таких людях. Ну вот и высказался…
В один из поздних вечеров, когда он вернулся домой, мечтая лишь о том, чтобы скорее выпить стакан чаю, лечь и уснуть, Надежда спросила его:
— Между прочим, Новый год на носу. Где будем встречать?
— Мне все равно.
Сережки не было дома — он работал в ночную смену, но Ильин знал, что Новый год сын будет встречать вместе с Будиловским в заводском общежитии, и это радовало его. Сережка — парень компанейский, и хорошо, что он не ищет никаких особенных компаний, а как-то легко и просто входит в круг тех людей, с которыми его сводит работа. Да и этот Будиловский, кажется, совсем неплохой парень.
Когда Ильин сказал: «Мне все равно», Надежда спросила снова:
— Может быть, ты не хочешь встречать его со мной? У тебя какие-нибудь другие планы?
— Перестань, Надюша, — поморщился он. — Я с удовольствием просидел бы эту ночь дома.
Он был слишком усталым для того, чтобы заметить выражение лица Надежды, как она взглянула на него — зло и в то же время с каким-то торжеством и вызовом — и чтобы понять, что разговор о встрече Нового года был всего лишь как бы предисловием к другому. Пожалуй, если бы Ильин заметил это, Надежда напомнила бы ему кошку: вот точно так же кошка, прежде чем броситься, несколько секунд раскачивается всем своим гибким телом, собираясь в комок.
— Меня приглашают наши редакционные, — сказала она.
— Очень хорошо.
— Тогда договорились. Я — со своими, а ты, наверно, с Ольгой? Ведь, оказывается, ты вовсе не на заводе задерживаешься так поздно.
— Я прошу тебя, Наденька, перестань, пожалуйста.
Вот тогда-то она и достала эти несколько перепечатанных на машинке страниц. Она сделала это, не скрывая своего ликования и заранее наслаждаясь тем впечатлением, которое произведут сейчас на Ильина эти странички.
— Что это? — спросил он.
— А ты прочитай. Мир тесен, дорогой мой. Читай, читай, а я буду смотреть на тебя.
Это было еще одно письмо Екатерины Петровны — теперь уже в редакцию областной газеты. Оно почти ничем не отличалось от того, которое Ильин уже читал у Нечаева, и, возвращая его Надежде, Ильин коротко сказал:
— Я знаю.
— Да, ты-то знаешь! — взорвалась Надежда. Она ожидала увидеть растерянность Ильина, услышать какие-то бессвязные объяснения, быть может, даже ложь. Ничего этого не было, вот она и взорвалась. — Ты-то знаешь! А я получаю письмо на перепечатку, и можешь представить себе мой восторг! Узнать из редакционной почты, что у твоего мужа есть какая-то другая жизнь!.. Может, ты объяснишь мне наконец, зачем тебя понесло с Ольгой к этой женщине?
Нос у Надежды побелел, глаза сузились, голос стал неприятным, визгливым, и Ильин уже знал, что это плохие признаки. Так обычно начинались все ее истерики. Потом будут недели молчания.
— Меня понесло туда потому, что я должен был помочь одному человеку, — устало и неохотно сказал Ильин. — А тебе я не стал рассказывать об этом, так как давно уже не рассказываю ничего, если ты заметила. Моя жизнь и мои дела не интересуют тебя много лет, Надя. Если хочешь поговорить, давай поговорим спокойно, без криков. Иначе никаких разговоров не будет. Будет еще одна очередная ссора, а это не надо ни тебе, ни мне.
Нет, все это было впустую сейчас — и спокойный, тихий, убеждающий тон, и это нежелание усталого человека снова и снова «выяснять отношения». Ильин знал, что Надежду не остановить, что она уже в том взвинченном состоянии, когда никакие разумные доводы не действуют, разум словно бы выключен и все в ней ходит ходуном.