— Какая противная чувиха, — усмехнулся Будиловский, но, казалось, Коптюгов не понял иронии.
— Там мне сказали, что по всесоюзному радио тоже передадут. На всю страну, понимаешь?
— Ну, если по всесоюзному, тогда зачем сердиться? — в тон ему ответил Будиловский. Он ничуть не поверил Коптюгову. Все у того было продумано заранее. Никакой чувихи из радиокомитета не существовало. Он здорово провел меня. И когда несколько минут спустя Сергей спросил:
— Что это ты сегодня такой кислый? — Будиловский ответил:
— Как говорил Гейне — зубная боль в сердце.
— Не можешь не подпереть себя классиком! — засмеялся Сергей. — А ты выступление Коптюга по радио слышал? Зачем ему вкалывать, если он так здорово пишет и выступает?
Он глядел на Будиловского насмешливо, явно недоговаривая чего-то или ожидая, что же Сашка скажет на это, — и Будиловский ответил, стараясь сдержать рвущуюся злость:
— Этот комплимент, как я понимаю, относится не к нему, а ко мне. Ты хочешь сказать, что это я здорово пишу?
— Именно!
— Ну, тогда спасибо.
— Пожалуйста, не за что. — И, обернувшись к стоявшему неподалеку Коптюгову, Сергей крикнул: — Поздравляю, шеф! Тебе крупно повезло. С такими помощниками, как мы, не пропадешь!
Он пошел на шихтовой двор — подавать завалочную корзину, а Будиловский глядел ему вслед с обидой и горечью и думал: зачем он так? Слишком уж явной была издевка, чтобы ее не понять: один пишет, другой подписывает — работает контора! Ну а слава, конечно, ему, шефу, как называет Коптюгова Сергей, и это словечко получается у него каким-то особенно ехидным.
22
В первых числах января на заводе появился никому не знакомый человек. Пропуск ему был уже выписан, в парткоме его ждал заместитель секретаря по идеологии — так было договорено еще накануне, когда этот человек позвонил из Москвы и сказал, что редакция одной центральной газеты поручила ему проверить в Большом городе письмо попавшей в беду женщины.
Фамилия его была Бобров, и одно то, что на завод приезжает Бобров, значило многое. Его статьи в центральной прессе, посвященные, в основном, проблемам нравственности, читались, как говорится, залпом, их ждали, их обсуждали и дома, и на работе, возмущаясь теми, о ком с беспощадной резкостью писал Бобров, или сочувствуя тем, кого он защищал от несправедливости — убежденно и страстно.
Нечаев, которому тоже хорошо было известно имя этого публициста, не мог встретиться с ним сразу, в день его приезда. Как раз с утра начиналось совещание областного партийно-хозяйственного актива, и он жалел, что, возможно, встретиться с Бобровым так и не удастся. По поводу какого письма он едет, Нечаев тоже не знал и даже не старался догадаться, о чем оно и от кого. Среди тысяч людей, работающих на заводе, всегда может найтись один, которого даже мелкая обида заставит написать в Москву самое отчаянное письмо.
В парткоме Бобров сказал, что ему хотелось бы повидаться с Ольгой Мысловой и неким Ильиным. Замсекретаря позвонил в кадры, и через несколько минут оттуда сообщили, что Мыслова-Ерохина работает в ЦЗЛ, а точнее — в экспресс-лаборатории литейного цеха. Что же касается Ильиных, их на заводе человек восемьдесят.
— Ничего, — кивнул Бобров, — судя по письму, Мыслова знает, какой это Ильин. Найдем сами.
Вместе с сопровождающим — сотрудницей многотиражки — Бобров пошел в литейный цех, оглядываясь с тем жадным интересом, который всегда выдает человека, не устающего удивляться жизни. Сняв меховую шапку, он стоял у памятника павшим рабочим, и стоял долго, пока не прочитал все фамилии. Потом он остановился еще раз — у огромной заводской доски Почета, и снова читал фамилии, вглядываясь в лица, как бы любуясь этими незнакомыми ему людьми, мужчинами и женщинами, которые умели делать свое дело лучше других. Вдруг сопровождающая сказала:
— Вот она, Мыслова.
Бобров обернулся, чтобы увидеть идущую Мыслову, но увидел только дизелек, тащивший грейфер, да какую-то девчонку в накинутом на плечи ватнике, которая бежала, прижимая к груди две бутылки кефира. Она не могла быть Мысловой.
— Да нет же! — засмеялась сопровождающая. — Вон, в четвертом ряду, на доске.
Бобров поискал глазами и, увидев фотографию, замер. Он узнал ее сразу, хотя между той женщиной и этой, на фотографии, легли годы. Он знал, что не ошибается, что это именно она, жена того самого экскаваторщика, милая, славная умница, которая так здорово помогла ему разговорить своего не очень-то жалующего корреспондентов муженька.
— Вы знаете ее? — догадалась сотрудница многотиражки.
— Да, — сказал Бобров. — Очень давно. Мы встречались на Абакан — Тайшете, я писал о ее муже. Удивительный человек!
— Для вас, по-моему, все хорошие люди удивительны, — засмеялась та. Ей, молодой журналистке, лестно было поговорить с известным московским публицистом, а это был как раз удобный повод. Бобров кивнул: так оно и должно быть. И если журналист или писатель хоть один день ничему не удивится, ему пора на пенсию.
Теперь он шел быстро, будто подгоняемый нетерпением, но его спутница заметила, что Бобров хмур, напряженно думает о чем-то, и не стала задавать больше никаких вопросов. Они поднялись на второй этаж, и Бобров сказал:
— Спасибо, теперь я все найду сам.
А ей очень хотелось поглядеть, как Бобров встретится с Мысловой, и послушать, о чем они будут разговаривать!
— Вы еще зайдете к нам? — спросила она. — У нас есть пишущие, даже свое литобъединение есть…
— Хорошо, — нетерпеливо ответил, берясь за дверную ручку, Бобров. — Я зайду, договоримся.
Уже один он прошел по коридору и уверенно, словно бывал здесь не однажды, открыл дверь в лабораторию. Просто он услышал голоса и пошел на них. Стоя в дверях, он быстро огляделся, — две девчушки его не интересовали, он посмотрел на женщину в белом халате, стоявшую к нему спиной возле какого-то аппарата, и сказал: «Здравствуйте!» Женщина обернулась и кивнула. Он узнал ее, а вот она, должно быть, не узнала Боброва, но все-таки вглядывалась в него, морща лоб.
— Пытаетесь вспомнить меня? — улыбнулся Бобров, подходя и протягивая руку. — Не мучайтесь. Абакан — Тайшет, приезжий корреспондент, заговор, который мы с вами организовали против вашего мужа…
— О господи! — тихо сказала Ольга. — Ну конечно же! Бобров. Вы Бобров!
— Бобров, — снова улыбнулся он.
То, что он вспоминал об Ольге по дороге сюда, никак не вязалось с тем, что было написано о ней в письме, присланном в Москву. Он не мог не отметить и ту короткую радость, с которой его узнала Мыслова, — и ни подозрительности, ни настороженности не было в ее глазах…
— А ведь я приехал к вам, Ольга…
— Петровна, — подсказала она. — Я немножко постарела. Там вы называли меня просто по имени.
— Я узнал вас на фотографии, на доске Почета…
— А… — сказала она.
— У вас найдется для меня немного времени?
Одна из девушек замахала рукой — вы идите, идите, тетя Оля, мы пока и без вас справимся, первые пробы пойдут через час, не раньше… Ольга провела Боброва в маленькую комнатку со стеллажами, плотно забитыми папками, — здесь был столик и две табуретки.
— Садитесь, пожалуйста.
Бобров сел, сцепив пальцы. Ему трудно было начать тот разговор, ради которого он приехал сюда из Москвы, трудно потому, что эта женщина оставалась в его памяти добрым и хорошим человеком, а он всегда верил своему впечатлению и никогда не верил тому, что хорошие люди с годами могут превратиться в плохих.
— Да, — задумчиво сказал Бобров. — Мир действительно тесен. Меньше всего я ожидал встретить именно вас. Вы что же, построили дорогу и переехали сюда?
— Нет, — ответила Ольга. — Я уехала через четыре дня после того, как в газете была ваша статья о Ерохине… о моем муже.
— Почему? — удивился Бобров.
— Потому что он погиб… Я везла ему газету с вашей статьей, и…
Она не могла говорить. Бобров потрясенно молчал.
— Так он и не прочитал, что вы про него написали. «Хозяин». Я помню, как называлась та статья.
— Да, «Хозяин», — механически повторил Бобров. — Я пойду попрошу у девочек воды.
— Не надо, — остановила его Ольга. — Я уже успокоилась.
Она не успокоилась: при таких встречах воспоминания всегда становятся особенно яркими и пронзительными, но она смогла все-таки рассказать, что произошло там, на карьере. Напарник не сладил с управлением, экскаватор начал сползать, Ерохин успел вскочить в кабину и вытолкнуть оттуда парня, а вот выскочить сам не успел… Теперь она и тот парень, ученик Ерохина («Помните, у которого мерин сумку с деньгами унес?»), каждый год двадцатого июля встречаются там, у его могилы. Она мягко улыбнулась: нынче его не узнать, конечно, этого мальчишку. Кандидат наук, работает в Новосибирске, в Академгородке, уже докторскую пишет… И за все эти годы ни разу не было так, чтобы он не приехал на могилу Ерохина!
— В таких случаях, — очень тихо сказал Бобров, — я просто не знаю, о чем говорить.
— Наверно, и не надо, — ответила Ольга. — Лучше скажите, зачем вы пришли… ко мне?
Бобров ответил не сразу. Он молчал, и было видно, что волнуется, но потом все-таки полез в карман и вынул конверт.
— Если вам не трудно сейчас… Мы получили вот это письмо…
— От Екатерины Петровны Водолажской?
— Да.
— Ну что ж, — тусклым голосом сказала Ольга. — Это уже не первое. Меня вызывал начальник ЦЗЛ, и из редакции нашей газеты приходили… Читать письмо я не буду. Вы лучше сами спрашивайте меня.
Бобров медленно сунул письмо обратно в карман.
— А мне ни о чем не хочется спрашивать вас, Ольга Петровна, — сказал он. — Мне хочется просто посидеть с вами, вот и все. Но один вопрос все-таки есть. Кто такой Ильин?
— Сергей Николаевич — начальник литейного цеха.
Бобров даже присвистнул. Вот как! По письму этой Водолажской, Ильин — какой-нибудь ханыга, пропойца с такими вот кулачищами, который только и занят тем, как бы изничтожить за пол-литра слабую женщину.