— Конечно, я знала, кого нанимать для этого дела, — грустно улыбнулась Ольга. — Не мельчилась! Уж ежели брать с собой бандита, то никак не меньше чем начальника цеха! Вы хотите встретиться с ним? Его кабинет как раз над нами, этажом выше. А вообще-то, что ж… Я сама хочу вам рассказать обо всем, если не возражаете.
Через час Бобров ушел из лаборатории. Ольга проводила его наверх, к Ильину, но того не было на месте. Сегодня четверг — день оперативки у замдиректора по снабжению, — объяснила, поглядев на часы, секретарша, — а после обеда совещание у замглавного инженера по эксплуатации. Так что если вам очень нужен Ильин, попробуйте поймать его в заводоуправлении.
Они вышли в коридор, Бобров спросил:
— У вас есть еще хоть немного времени? Очень не хочется так быстро расставаться…
— А вы приходите вечером ко мне, — сказала Ольга. — Ведь с Ниной Водолажской вам тоже, наверно, надо будет поговорить? А она как раз у меня живет… Может быть, тогда до конца поймете, что за человек эта тетя Катя.
— Мне хватит и того, что я снова понял, какой человек вы, Оля.
Он взял ее руку и поцеловал несколько раз. Конечно, он придет сегодня же. Только не надо хлопотать и готовить никаких разносолов. Лучше всего, как там, на Абакан — Тайшете — помните? — кастрюлька с картошкой, селедка и…
— И пара рябчиков! — засмеялась Ольга.
— Ну, рябчиками, пожалуй, здесь не очень-то разживешься, — засмеялся в ответ Бобров.
— Заменим курицей, — сказала Ольга. — Мы ждем вас.
Когда она вернулась в лабораторию, девчонки накинулись на нее с расспросами: кто это и зачем приходил? Она отшучивалась: старый знакомый. Заместитель министра. Предлагает переезжать в Москву. И работу дает — начальником СГЦЛ. Что такое СГЦЛ? Самая главная центральная лаборатория, так что, смотрите, стану начальницей и начну сыпать вам выговоры!..
С Ильиным Бобров так и не повидался. Позже, в той статье, которая будет напечатана в одной из московских газет и которую он назовет «Семейное дело?», он напишет:
«Я даже не стал встречаться с начальником цеха И., очень занятым и, как мне рассказывали, усталым человеком. Ему было не до меня. Да и что он мог бы добавить ко всей этой истории? Только то, что он, несущий на себе такой груз, как руководство едва ли не главным, в сущности, цехом, «кормящим» весь завод, — что он тоже не мог остаться равнодушным? Что мы не встретились, надо жалеть одному мне: всегда жаль сознавать, что в жизни мимо тебя прошел хороший человек…»
Но это будет потом, почти месяц спустя.
Он напишет об обманутой любви и долгом, верном ожидании молодой женщины. И об Ольге М. тоже. Вспомнит далекие годы стройки в Саянах и восхищенно, будто впервые в жизни встретив такого человека, расскажет о ее мужестве и чистоте души. И еще поведает читателю о другой женщине — отвратительно злобной, страшной в своем стяжательстве, готовой на самое мерзкое — даже на то, чтобы очернить другого человека, уверенной, что в нашей стране и в наше время это может пройти безнаказанно.
«Когда я работал над статьей, мне позвонили из одной очень уважаемой организации и сказали, что уже есть письмо на меня. От нее — Екатерины Петровны В. Я знал, что такое письмо будет. Но теперь им займутся другие люди и мне придется оправдываться и клясться, что никакими карами я этой женщине не грозил и никакими плохими словами не обзывал… А как хотелось!»
Но это все будет потом.
Как он и обещал (правда, на ходу и без особой уверенности, что найдет время), Бобров встретился с членами литобъединения. Единственное, о чем он попросил, чтобы пришли одни прозаики: стихи он, конечно, любит, понимает, но вот говорить о них не умеет. На встречу в редакцию многотиражки пришли трое: главный бухгалтер, пожилой человек, у которого была даже своя выпущенная местным издательством книжка «Спортивная ловля рыбы», та самая журналистка из многотиражки с ворохом неопубликованных рассказов и парень, который сразу чем-то очень понравился Боброву.
— Будем читать? — спросил его Бобров. — Вы что пишете?
— Разное, — сказал парень, пряча зелененькую папку за спину.
— Разное — это уже хорошо! — весело сказал Бобров. — Так и Лев Николаевич Толстой вполне мог бы ответить. А все-таки?
Парень смущенно мялся, журналистка оказалась побойчей и объяснила, что Саша Будиловский у них знаменитость, даже очерки пишет и печатает в областной газете. А вообще — первый подручный, правда, уже получил третий разряд плавильщика и скоро сам примет бригаду. Бобров рассмеялся: вот и пойми у нас кто есть кто!
— Вы больше смахиваете на артиста, пожалуй. В прошлом году я поехал в один институт к очень известному ученому и, увидев в его кабинете молодого человека в джинсах и потрепанном свитерке, спросил: «Академика еще нет?» Он ответил: «Кажется, уже есть» — и сел за свой стол… Я был в Америке, и американцы на каждом шагу талдычили мне, что они живут в стране неограниченных возможностей. Но там я видел известного поэта, который должен был работать на бензозаправочной станции, и прекрасного художника, который зарабатывал на жизнь мытьем посуды в паршивеньком ресторанчике.
— Я читал вашу книжку об Америке, — сказал Будиловский.
— Дело в том, — продолжал, словно не расслышав его, Бобров, — что мы перестали удивляться, если рабочий становится настоящим писателем или ученым, а колхозница — всемирно знаменитой певицей. И это, пожалуй, единственное в жизни, чему, по счастью, не надо удивляться. А теперь давайте работать.
Сначала свои рассказы читала журналистка, и Бобров вежливо, мягко, но не без скрытого ехидства разнес их так, что самому стало жалко девушку. Коротенькие рыболовные байки главного бухгалтера он похвалил, отобрал штук пять или шесть и пообещал показать в Москве Василию Пескову. Они не заметили, что прошло уже около двух часов.
— Что-то я маленько приустал, — сказал Бобров, поглядывая на Будиловского. — Может быть, с вами поговорим у меня в номере, в гостинице?
Но сначала, как ни упирался и ни отнекивался Будиловский, он повел его в ресторан ужинать, а потом, уже в номере, сказал:
— Давайте сюда вашу папку, я люблю читать сам. А вы пока полистайте журналы. — Там, в папке, было всего три вырезки из газет. — Негусто! Начнем с «Бога огня».
Пока он читал, Будиловский, делая вид, что тоже читает, незаметно разглядывал его. Из предисловия к той книжке об Америке он знал, что Бобров много ездил по стране и всему миру, что у него уже есть несколько своих книг и фильмов, но ни на секунду в нем не шевельнулось чувство зависти. Как бы он ни был смущен поначалу встречей с известным журналистом, сегодня где-то в глубине души он даже обиделся на него. Когда Бобров сказал, что не удивительно, если рабочий у нас становится настоящим писателем, он еле сдержался, чтобы не спросить, и спросить язвительно, — неужели работа писателя у нас общественно более значима, чем рабочего? Это была обида за свою нынешнюю профессию. Но он все-таки сдержался. Что ни говори — именитый гость.
Бобров захлопнул папку и положил ее на маленький столик.
— Ну что ж, рабочий класс, — сказал он. — Так держать! Писать вы умеете почти профессионально. Хотите услышать от меня что-нибудь еще? Напишите о своем бригадире Коптюгове большой очерк для журнала и пришлите мне. Это, конечно, будет потруднее писать, но…
— Я не буду писать, — сказал Будиловский, не дав Боброву закончить.
Очевидно, я сказал слишком резко, подумал Будиловский. Он заметил эту резкость.
— Вообще не будете больше писать? — удивленно спросил Бобров. — Нет, милый мой, будете! Раз вы уже немного побыли на этой сладкой каторге, которая называется творчеством, вас уже оттуда не вытащить! А о Коптюгове действительно можно написать журнальный очерк. Или… — Он внимательно поглядел на Будиловского. — Или я вас неверно понял? Вы не будете писать именно о нем, о Коптюгове?
— Да.
— Что-нибудь случилось? А ну-ка, мой друг Саша, давайте поговорим, сколько нам влезет, а? Хоть всю ночь.
— Спасибо, — сказал Будиловский, беря со столика свою папку. — Мне с утра на работу.
— Стоп! — взял его за руку Бобров. — Я ошибся. Вы не годитесь в артисты. У вас на носу написано, что вы держите против меня какой-то камень за пазухой. Выложите или нет?
Будиловский невольно улыбнулся. Значит, заметил! Ему вдруг стало легко, смущение и та короткая обида прошли, — он сказал просто: да, обиделся было, когда вы поставили писателей выше нас, рабочих. Бобров слушал его, чуть наклонив вперед голову, словно набычившись, и, едва Будиловский кончил говорить, ответил, пожалуй, даже сердито:
— Знаете что, Саша, больше всего я люблю писать о рабочих людях. Не потому, что сам был слесарем в депо. Я люблю прямоту, с которой рабочие думают и говорят, простоту их отношений и безошибочное чутье на любую ложь и несправедливость. Давайте уж будем откровенны. Иной раз можно услышать этакое пренебрежительное: гегемон у нас зашибать здоров с получки и аванса, к тому же в наш век НТР ему моральные стимулы до лампочки — ему заработать побольше охота. Я зверею, когда слышу такое.
Он встал, ему трудно было говорить сидя. Ему нужно было двигаться, и Будиловский видел, как взволновал Боброва этот разговор.
— Можно немного воспоминаний? С одним ленинградским рабочим-судосборщиком мне довелось побывать на верфях в Японии, в Ниигата. Мы с ним будто бы попали в огромную подавляющую мозг машину. Всюду разноцветные дорожки, по которым может ходить только рабочий определенной профессии. Каждый знает лишь одну свою операцию. Через двенадцать часов проходная выплевывает такого измочаленного человека, чтобы через другие двенадцать часов он вернулся и снова отдал бы свою мускульную силу. Никакого творчества от него не требуется. А мой спутник — тоже простой рабочий, Саша! — как раз знаменит тем, что к нему на стапеле прислушиваются инженеры. Я понимаю, все это вам известно и без меня. Но я говорю к тому, что у нас, по счастью, рабочий человек прежде всего человек духовно богатый. Вы читали в «Известиях» о Богомолове? Вам говорят что-нибудь такие фамилии, как Журавлев или Чуев? Тоже ленинградцы. Я несколько лет работал в Ленинграде, потому и называю их… Од