— Хочешь мой добрый совет? — спросил Ильин, когда Сережка пересказал ему весь этот разговор, и, не дожидаясь ответа, взял Сережку за руку. — Не уговаривай ее. Пусть едет. Сейчас это ей очень нужно. Я не знаю, что будет потом, и ты тоже не знаешь, и никто не знает, но бывает такая пора, когда человеку надо уехать, оторваться от самого себя, от прошлого… Это не всегда удается, но пусть она попробует. Пойми это и не мешай ей год, два, сколько сможешь не мешать.
Сергей стоял к нему спиной, глядел на закипающий чайник и молчал.
— Ты понял меня, Сережа?
— Да, — глухо сказал он.
В ту ночь Ильину приснился такой сон: будто бы Сережка — еще совсем маленький — бежит ему навстречу раскинув руки, как это бывало всегда, когда он приезжал на дачу, и вдруг падает. Ильин, задыхаясь, бежит к нему, нагибается, а Сережки нет, только его трусишки и майка лежат на земле.
Он проснулся с тревогой, с сильным сердцебиением, в голове стучало, такого состояния он еще не испытывал никогда. Надежда спала, и даже во сне у нее было хмурое лицо. Ильин встал и прошел в коридор, приоткрыл дверь в Сережкину комнату.
— Ты что, батя?
— Не спишь? — удивился Ильин.
— Не могу, — отозвался из темноты Сергей. — Ты задал мне слишком трудную задачу.
— Спи, — сказал Ильин. — Тебе всего двадцать два. Жизнь еще подкинет тебе задачки и потруднее.
Коптюгов понимал, что сейчас, после развода и суда — всего того унизительного и тяжкого, что пришлось пережить Нине, ему снова остается одно: ждать. Ждать, когда время все-таки возьмет свое, Нина успокоится, никаких надежд у нее больше нет, и она неизбежно должна прийти к Коптюгову, как приходят за спасением. Ну что ж, он будет ждать. Это не налагало на него никаких обязательств. Время от времени Коптюгов встречался со своими давними или новыми приятельницами, Генка Усвятцев всегда был под рукой, и оказалось, он лихо умел устраивать веселые вечеринки, неутомительные и тоже ни к чему не обязывающие. Встретились — провели время, и гуд бай, крошка, до следующего раза. С отъездом на Север Лены Чиркиной Генка смог вздохнуть облегченно: до того момента, пока он не убедился, что Лена уехала, он все-таки побаивался какого-нибудь скандала. Но никакого скандала так и не было.
Ни он, ни Коптюгов не знали одного. Перед отъездом Воол попросил Лену зайти к нему — не в партбюро, а домой — и, усадив перед собой, провел ладонью по ее голове, как делал это всегда.
— Я очень хочу, чтобы ты рассказала мне все, девочка, — попросил ее Воол. — Понимаю, что трудно, не хочется, но, поверь, я прошу тебя об этом не из любопытства. Кто тебя уговорил… сделать это?
— Ехать? Я сама.
— Нет. Лечь в больницу.
— А, — сказала Лена. — Какое это теперь имеет значение? Ну, Коптюгов.
Воол не удивился, не переспросил — он ждал именно этого ответа, сам не понимая, впрочем, откуда у него была такая определенность догадки. Значит, Коптюгов!
— Что он тебе говорил?
Лене не хотелось отвечать, но Воол настаивал, и очень коротко, без всяких подробностей она рассказала ему о своем разговоре с Коптюговым и о том, как уже после больницы начала замечать, что Генка изменился к ней.
— Хорошо, что ты едешь, — сказал Воол. — Приди в себя, оторвись от этого Генки — я-то его, прямо скажем, не очень долюбливаю — и возвращайся счастливой.
Значит, Коптюгов, думал Воол. Напористый мужик, сумел уговорить девчонку…
День спустя на партбюро смотрели список представленных к правительственным наградам, и среди них был Коптюгов — к ордену «Знак Почета»… Воол спросил:
— Не рановато ли? Человек работает у нас не очень давно.
— Зато как работает! — немедленно возразил Шток, и члены партбюро поддержали Штока, а не Воола. Промолчал лишь один начальник цеха. Но Воол понимал почему: в том списке была и фамилия Ильина и говорить ему о других было просто неудобно.
— У членов партбюро будут еще какие-нибудь вопросы?
— Да, — сказал Ильин.
Обычно на заседаниях партбюро все говорили, не вставая, но Ильин встал, и само по себе это движение было решительным, словно подчеркивающим важность того, о чем он хотел сказать.
— Вопрос у меня такой: будем ли мы, как коммунисты, как члены партбюро, давать оценку происходящему в цехе или станем жить по-семейному, по-домашнему и ограничиваться покачиванием головами? Я сегодня сидел и ждал, поднимет ли кто-нибудь вопрос о производстве. Никто не поднял. Куда приятнее, конечно, об орденах! Между тем не успел начаться новый год, а у нас уже имеется нарушение суточного графика. Я говорю о Малыгине, хотя, наверно, стало уже привычным говорить о Малыгине…
Он рассказал, как несколько дней назад Малыгин не обеспечил подготовку форм для ночной смены.
— А главное — почитайте его объяснительную. Малыгину больше нечем крыть, нечем оправдываться, как было раньше. Я не поленился, проверил сам: у него было все необходимое. Короче говоря, я ставлю вопрос так: поддержит меня партбюро — хорошо, не поддержит — что ж, буду добиваться увольнения Малыгина в одиночку…
— Сейчас нам это не решить, — сказал Воол. — Такие вопросы надо готовить. Ты останься, Сергей Николаевич…
Ильин остался. Сейчас Эдуард Иванович начнет этак по-отечески журить меня. Дескать, нельзя же рубить сплеча, да еще неожиданно. Было же у тебя время предварительно поговорить со мной… Он внутренне напрягся. Что я скажу? Да то, что вы, секретарь партбюро, вы бываете на каждой оперативке и все знаете сами. Знаете — и молчите, будто это не ваш цех и не коммунист Малыгин сорвал суточный график по фасону.
— Ты сегодня успел пообедать?
— Нет.
Воол нагнулся, вытащил из-под стола термос, из ящика — пакет, развернул его, там были бутерброды с ветчиной.
— Я тоже не успел. Давай по чайку? У меня индийский, знаешь, такой, со слоником на обертке…
— Ну, если со слоником… — усмехнулся Ильин. Ему хотелось есть, и он взял бутерброд. Стареет Эдуард Иванович, подумал он. Не хочет нервничать, не хочет портить отношений с людьми… Когда я пойму это про себя самого, подам заявление об уходе и попрошусь на должность начальника смены. Четыре дня отработал — два гуляй.
Но после бутербродов и чая он поостыл и, когда Воол убрал со своего стола остатки еды, спросил уже совсем спокойно:
— Значит, не будем ссориться, Эдуард Иванович?
— Ссориться? — удивленно поглядел на него Воол. — Я и не собирался с тобой ссориться. Я хотел рассказать, что вчера Малыгин просидел вот здесь, на этом стуле, часа полтора — вот с ним я действительно поссорился. Из-за тебя, между прочим. Он сказал, что чувствует твою неприязнь к себе, поэтому и работать как следует не может. Ну, тут-то я и не сдержался…
Он сказал еще не все. Ильин чувствовал это и молчал.
— Я предложил ему подумать… Ну, по собственному желанию. Дадим ему приличную характеристику, чтоб не портить человеку жизнь, и поможем найти хорошую работу, конечно. Вот почему я не стал сегодня заострять этот вопрос на партбюро. Почему ты молчишь? Не одобряешь, что ли?
Вдруг Ильин начал смеяться — сначала тихо, потом все громче и громче: он просто представил себе, как Воол мог ссориться с Малыгиным. Полтора часа? Да то, что Воол называет ссорой, было, скорее всего, милой домашней беседой, тоже под бутерброды и чаек «со слоником». Воол — и ссора! Это он сейчас говорит мне так, будто подлаживаясь под меня. Воол поссорился! «Ну, дает!» — как сказал бы кто-нибудь из молодых.
— Ладно, Эдуард Иванович, — все еще смеясь, махнул рукой Ильин. — Спасибо, что поссорились! Даже на приличную характеристику почти согласен.
— Ты что же, не веришь мне? Не веришь? — забеспокоился Воол.
— Что поссорились? Извините — нет! У меня в институте был один профессор. Если кто-то из студентов начинал на экзамене плавать и надо было лепить ему законную пару, профессор говорил: «Что же вы, голубчик, дорогой мой, наделали? Я же ночь спать не буду! Считайте, что мы с вами, голубчик, крупно разругались сегодня», — и ставил «удовлетворительно», — Ильин перестал смеяться и встал. — Спасибо за слоника, Эдуард Иванович. А если Малыгин надумает уходить… так и быть, поставим ему троечку, голубчику дорогому нашему.
Он уже шел к двери, когда зазвонил телефон и Воол поднял трубку.
— Что? Кого порекомендовать? — Ильин вышел в коридор, и до него донеслось уже из-за закрытой двери: — Коптюгова, я думаю…
Ох до чего хитер! — вдруг снова, но уже про себя засмеялся Ильин, поднимаясь по внутренней лестнице. — Он же меня сначала своим индийским со слониками успокоил! Настроение у него было ровное, он давно уже не испытывал такого. Ну и дипломат Эдуард Иванович! А может быть, так и надо, и стакан крепкого чая порой тоже совсем неплохое подспорье в партийной работе?
У Коптюгова уже не было чувства новизны происходящего. Подумаешь, выступить на аэродроме, когда прилетит французская молодежная делегация, и еще раз — на приеме в педагогическом институте. Даже не надо обращаться к Сашке, вполне могу написать выступление сам. А Сашка пусть вкалывает за меня, пока я буду с этими французами.
Ему нравилось, что на аэродром приехало не много народу — в основном секретари горкома и обкома комсомола, с которыми его знакомили и которые, пожимая его руку, улыбались: как же! Отлично знаем! И в газетах о вас читали, и на экране видели… Было приятно, что снова стрекотала камера кинохроники, и он замечал, что чаще, чем в других, оператор прицеливался в него стеклянным глазом своего аппарата. То, что он был здесь среди немногих встречавших, тоже льстило Коптюгову. На двух девушек, стоявших в стороне, он не обращал внимания — должно быть, переводчицы.
Самолет опаздывал, времени для разговоров оказалось много, и Коптюгову было интересно стоять среди тех, кто, в его понимании, сумел подняться выше, чем он, хотя это были парни моложе его и, чего уж греха таить, вовсе не казались ему умнее его самого. Они говорили о своих делах: в институтах кончаются экзамены, надо решить вопрос с путевками в дома отдыха для студентов… На «Луче» плохо организовано соревнование ткачих, надо послушать комитет комсомола на бюро, сколько же можно тянуть… Скоро откроется навигация, а с агиттеплоходом еще ничего не сделано… Коптюгов словно бы открывал для себя иной, незнакомый ему мир забот, которыми жили эти ребята, и снова ему нравилось, что одно его присутствие здесь как бы ставит его рядом с их некой исключительностью, значимостью.