Теперь ему было легче от одного сознания, что рядом всегда Ольга, словно вернувшаяся после стольких лет, и что она готова броситься к нему на помощь в любую минуту, как курица к цыпленку, и что нет у него, кроме Сережки, человека ближе, чем она. Только не поздно ли пришло это ощущение? Наверно, не поздно. У доброты нет возраста.
Он не пытался разобраться в раздвоенности своих чувств — это было ему не под силу. Возможно, что новое, такое неожиданное и желанное, делало его сейчас более жестоким и непримиримым к Надежде, и он — усталый человек — хотел освобождения от прошлого с излишней торопливостью, не отдавая себе в этом отчета. Слишком много худого было там, позади, чтобы он хотел сейчас вспоминать хорошее, гальванизировать, как сказал бы Колька Муравьев. Привычка еще держала его, но стремление к Ольге лишало Ильина той объективности суждений о Надежде, которая, вероятно, еще могла бы что-то спасти. Он просто уже не хотел ничего спасать из своего прошлого.
Каждый день он по-прежнему вышагивал свои километры и однажды подумал: я как кошка. Это кошки находят среди трав свою лечебную травинку, а я хожу, и это единственное лекарство. И еще я умею ждать, как кошка. Но, вернувшись, он начал звонить на завод Ольге, чувствуя, что ему необходимо хотя бы услышать ее голос, потому что ходьба не успокоила его. Прямой связи с экспресс-лабораторией не было. В прошлом году, став начальником цеха, Ильин распорядился снять там городской телефон, чтобы девчонки поменьше болтали со своими кавалерами, и вот теперь мучился сам, стараясь пробиться через коммутатор. Слышимость была отвратительной, в трубке все время что-то трещало сквозь короткие гудки. Дозвониться через коммутатор, конечно, было дохлым делом. Он тихо чертыхался, потом решил — завтра с утра пойду на станцию, попробую оттуда.
До станции было недалеко, километра три. Ильин поднялся на пригорок и увидел, что дорога, сбегающая в низину, налита туманом, как чашка молоком, и посреди этого молока плывут две точки — две головы. Такое он увидел впервые: разлив тумана и две медленно плывущие головы…
Он не стал спускаться в низину. Здесь, у дороги, были свалены бревна, черные от влаги, и он сел на них, доставая сигареты. Двое подходили ближе и ближе.
— Эге-гей, — донеслось до него. — А самоварчик с собой не прихватил, батя?
Сережка!
Ильин улыбался, глядя, как из тумана вырастают плечи, потом туловища, горбатые от рюкзаков, — и вот они, голубчики, Сережка и Будиловский, раскрасневшиеся от ходьбы.
— Что у вас, ребята, в рюкзаках? — спросил он.
Сергей и Будиловский переглянулись и расхохотались.
— Чего это вам так весело?
— Да просто так, — ответил Сережка. — Когда я тебя увидел, сразу сказал Сашке: давай спорить, что батя спросит: «Что у вас, ребята, в рюкзаках?» Я слишком хорошо знаю тебя, батя. Ну, как ты здесь? Плаваешь?
— Плаваю, загораю, по вечерам — ресторан, музыка, танцы…
— И девочки ничего? — в тон ему спросил Сережка.
Хорошо, что он приехал. Молодчина все-таки. О делах в цехе Ильин не спрашивал, да и что они могут знать? Если б там что-нибудь стряслось, ему позвонили бы, а раз не звонят, стало быть, все в порядке.
Они приехали почти на два дня — им выходить завтра в ночную смену — и приволокли с собой еды на роту, да еще надувную лодку. Ее-то зачем? Откуда взяли?
— Темный человек, — сокрушенно ответил Сережка. — Не знает, что есть такая прекрасная организация: прокатная контора. А прокат, между прочим, происходит от слова «прокатиться».
— Смотрите, на самом деле не выкупайтесь, — предупредил Ильин.
— За нас Коптюгов купается, — усмехнулся Будиловский.
Ильин не понял: как это купается? Оказалось, Коптюгов втихаря от всех купил машину — не то «Жигуленка», не то «Москвича», а в завкоме ему дали какую-то шикарную путевку в Гагры, и он вчера укатил в отпуск к Черному морю.
— Вот так-то, батя, — добавил Сергей. — Каждому свое, как говаривали древние. Начальник цеха может и на мокрых бревнышках посидеть, не рассыплется.
Ильин вернулся с ними на базу.
Когда ребята ушли на озеро со своей лодкой, он подумал, почему они с такой злостью говорили о Коптюгове? Читать ему не хотелось, он оделся и пошел к берегу. Лодка была уже далеко, Ильин не мог разобрать, где Сережка, где Будиловский. Под ногами у него похрустывала ледяная корка, мелкие, уже темные льдины плавали там, рядом с лодкой, и он с тревогой глядел на нее. Пожалуй, не надо было отпускать ребят. Он начал кричать им, чтоб возвращались, но лодка уже скрылась за небольшим островком.
Они вернулись днем с двумя щуками, оба счастливые, будто по меньшей, мере покорили Эверест. Оказывается, у них была с собой дорожка, и вот, пожалуйста, роскошный будет ужин! И пол-литра у них тоже оказалось. Ильин только головой покачал: ай да милые мальчики, не рановато ли?
— С устатку и согреться, — сказал Сережка. Ильин только махнул рукой.
Ему нравилось, как весело, с шуточками Сережка сам чистил рыбу, подлизывался к поварихе, чтоб поджарила этих щук, как накрывал на стол в столовой и приглашал желающих «отведать свежбятинки». Нет, не надо мне бояться за него. Легкий и хороший вырос человек. Среди отдыхающих нашлись охотники не только до свежей рыбки, но и до водочки, так что каждому досталось и того и другого всего ничего, но и это нравилось Ильину. И когда повариха, еще молодая женщина, которую Сергей тоже притащил к столу, нараспев сказала Ильину: «А добрый у вас сынок-то», — он испытал ту уже забытую радость, какую всегда испытывают родители, когда похваливают их детей.
Вечером все собрались в верхнем холле у телевизора. Ильина позвали к телефону. Он спускался, думая, что это звонит Надежда, беспокоится, как Сережка. Еще бы! Укатил с лодкой! Но женский голос был незнаком ему.
— Сергей Николаевич? Здравствуйте. Это говорят из промышленного отдела радиокомитета. Мы очень благодарны вам за ваш звонок — помните? Вы нам очень помогли тогда.
— Я? — удивился Ильин. — Никогда вам не звонил.
— Как не звонили? Вы начальник литейного цеха Сергей Николаевич Ильин?
— Да.
— Вы нам звонили зимой, когда ваш рабочий Коптюгов ввел новый график плавки… Вы еще сказали нам, что хорошо бы дать ему возможность выступить по радио. Выступление было прекрасное…
— Это я помню.
— Мы его передали на Москву, а сейчас хотим сделать передачу о Коптюгове и просим вас принять участие…
— Я в отпуске, — резко сказал Ильин, — и я никогда вам не звонил.
Он положил трубку, поднялся в холл, сел в кресло. Сережка поглядел на него и тихо спросил:
— Мать?
— Нет.
Так он и просидел, мрачный, до конца передачи. Сказать об этом ребятам или промолчать? Пожалуй, все-таки надо сказать… Дважды за один день здесь как бы появился Коптюгов, и оба раза не по-доброму. Надо рассказать. Ребята тоже чего-то недоговаривают.
Сергей и Будиловский устроились вдвоем в комнате «суточников», и Ильин зашел к ним, когда они уже собирались ложиться. Он удивился, как быстро в комнате стало обжито и вместе с тем по-мужски неуютно — вещи разбросаны, ботинки сушатся на батарее, лишь в банку с водой сунуты несколько веточек с набрякшими почками. И те, наверно, принесли не они.
Ильин рассказал им о звонке из радиокомитета, и ребята переглянулись.
— Сам? — спросил Сережка.
— Или Генка, — ответил Будиловский. — Больше некому.
— Ну, дает! — потрясенно сказал Сережка. — А вы ему еще медальку «За трудовую» повесили.
Ильин пропустил мимо этот упрек, словно он не относился к нему. Орден Коптюгов не получил, его наградили медалью «За трудовую доблесть». Месяц назад награды вручал секретарь обкома Рогов и, когда Ильин подошел к нему, чтобы получить орден Трудового Красного Знамени, Рогов, пожимая руку, весело сказал, обращаясь ко всем: «Сам пришел и шестерых за собой привел. Так и держать, товарищ начальник цеха». Его место было неподалеку от стола, за которым стоял Рогов, и Ильин слышал, что секретарь обкома сказал Коптюгову, прикрепляя медаль к лацкану его пиджака: «Чтоб не последняя».
Теперь Сережка упрекнул его, Ильина. Он сидел на своей кровати, привалившись к стенке, и морщился, и усмехался, и покачивал головой, будто отгоняя от себя что-то неприятное.
— Ладно, — сказал наконец он. — Не пойман — не вор. Поди теперь докажи что-нибудь. Коптюг свои делишки тонко делает, не подкопаешься. Мне Сашка рассказал кое-что…
Будиловский быстро поглядел на него, и Сергей осекся. Ладно, подумал Ильин, это их дело. Но когда Коптюгов вернется, я все-таки спрошу его об этом звонке в радиокомитет.
— Все! — сказал он. — Спать, и поменьше разговоров на эти темы. Иначе мы черт знает куда заберемся.
— А может, туда и стоит забраться, батя? — спросил Сережка, но Ильин уже открыл дверь, вышел — и не ответил.
Утром он нашел на столе записку и конверт, в котором была другая записка. Первая была Сережкина:
«Ушли на озеро гонять щук. Извини, вчера совсем забыл, что мать просила передать тебе свое нежное послание, и не проговорись ей, не то мне будет баня. Целую! Я!»
Он открыл конверт. Надежда писала:
«Сергей! Надеюсь, ты удержишь Сережу от необдуманных поступков (лодка). Я уже не в силах уговорить его. Н.»
Вот и все, что было в этой записке.
Наконец-то ему удалось дозвониться до экспресс-лаборатории и поговорить с Ольгой, хотя слышимость была по-прежнему отвратительной и голос Ольги с трудом продирался через хрипы и потрескивания. Приходилось кричать. Ильин кричал, чтобы она приехала, и не понимал, почему Ольга отвечала: «Нет, не могу…» Ему казалось, что стоит ее попросить об этом, и она приедет сразу. Это же Ольга! Почему она не может?
— Ты заболела? Плохо чувствуешь себя? — кричал Ильин.
— Нет, все в порядке. Но я никак не могу приехать… Потом…
Что потом? — пытался сообразить Ильин. Приедет потом, объяснит потом?
— Так надо… — доносилось из такого далека, что можно было подумать — она не в нескольких десятках километров, а на другом конце света.