Он спросил это неожиданно, в упор, повернувшись к Ильину всем телом.
— У нас очень тяжкие отношения, Сережа. Быть может, совсем плохие. Вряд ли в такое время и в таком положении можно говорить о любви. А изменить их…
— Я это давно знаю, — снова отвернулся Сергей. — Можно еще один вопрос? Если… если ты уйдешь… или мама уйдет…
Разговор становился все тяжелее и тяжелее обоим. Сергею было трудно спрашивать: пожалуй, он впервые в жизни так близко, не по книгам, фильмам или понаслышке столкнулся с разрывом двух когда-то любивших друг друга людей, а сам продолжал любить их вместе и еще не представлял, не хотел поверить, что они могут разойтись и он останется без кого-то из них. Ильину же было трудно отвечать, потому что он, всю жизнь приучавший Сережку к правде, не мог сейчас сказать ему хотя бы полуправду, а говорить все он не хотел. И все-таки ему сейчас тяжелее, чем мне, подумал Ильин.
— Что произошло дома, Сережа? — спросил он. Надо было как-то перебить Сережку, чтобы не ответить на его вопрос.
…Когда Сережка вернулся домой, мать уже нервничала и набросилась на него: что за манера — даже не позвонить, если где-то задерживаешься. Никаких объяснений, что было комсомольское собрание и позвонить было просто неоткуда, она не хотела слушать. Должен был позвонить! Только этого еще не хватало — теперь ты начинаешь дергать меня!
Сергей не стал ни спорить, ни возражать, но, если прежде в таких случаях он мог обнять ее, да так, что мать не могла пошевелиться, улыбнуться и сказать: «Ути-ути-ути…», и тогда она, еще хмурясь, уже улыбалась, — теперь это было бесполезным делом. К тому же настроение у Сергея было паршивым: часть плавки пошла насмарку, формачи недоглядели и плохо просушили форму — конечно, получился «хлопок», грохнуло дай бог как! Он ел и рассказывал матери, чтобы хоть о чем-то говорить, как забегало все цеховое начальство, а дядя Тигр даже кричал на форма чей: «Распустились тут без Ильина!» Мать оборвала его: «Незаменимая фигура», — сказала она. И конечно, не надо было этого делать, но Сережка полез в спор. Его обидела эта ирония.
«Ты что же, не знаешь, что успел сделать отец?»
«Вполне достаточно, если это знаешь ты».
«Но так ведь нельзя, мама…»
«Что нельзя? — взвилась она. — Нельзя, чтоб я была у вас девчонкой на побегушках, вот чего нельзя! Я дома уже ноль без палочки, а для вас дом — удобное место, где всегда чисто и на плите обед. Хватит. Вот приедут старики, и я переберусь к ним, на дачу. Живи здесь со своим любимым, как тебе угодно».
Он даже сжался: столько во всем этом было несправедливости и еще — злости, неожиданной и непонятной для него.
«Что с тобой, ма?»
«Нет, надо кончать, надо кончать», — сказала она.
«Что кончать?»
«Да все. Все!»
Ее прорвало. Казалось, все сказанное до этого было лишь маленькими струйками, размывающими плотину, дальше был обвал. Сергей не предполагал даже, что все так худо. Говорить так, кричать так мог только нелюбящий человек, и это тоже было непонятно Сергею. Испортил жизнь? Чем? Послушать ее — выходило, что хорошими были только первые годы.
Остановить ее было невозможно, да Сергей и не пытался останавливать. Он сидел оглушенный, смятый, разбитый всем услышанным.
У матери разболелась голова, она ушла к себе, легла, и Сергей слышал, как она плачет там, в другой комнате. Но он не мог заставить себя пойти к ней, спросить, не нужно ли какого-нибудь лекарства, просто взять за руку, сесть рядом… То, что она сказала сегодня, было слишком больно, и Сергей силился понять, почему ему так больно.
Следующий день был у него выходным, он сказал матери, что поедет в Малиновку.
— Что мама ответила? — еще с какой-то, уже последней, должно быть, надеждой спросил Ильин.
— Ничего, — ответил Сергей. Он не мог сказать, что она зевнула.
А Ильин, напряженно слушая его, ждал другого: сказала ли Надежда Сережке, что он ему не родной сын? Она ведь грозилась сделать это и в запальчивости, в том состоянии, когда ее заносит, вполне могла сказать. Но, видимо, все-таки сдержалась, промолчала, и неожиданно Ильин подумал о ней с благодарностью — хотя бы за это…
Сейчас Сергею пора было возвращаться, и Ильин сказал, что проводит его до станции. Уже совсем стемнело, но у него был фонарик. Три километра они прошли молча, лишь изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами, и только на станции Сергей, неожиданно и быстро обняв Ильина, сказал:
— Сейчас мы шли, и я думал… Ты всю дорогу светил мне под ноги фонариком…
— Я все-таки в сапогах, — сказал, не поняв его, Ильин.
— Нет, — ответил Сергей. У него был сдавленный голос, казалось, он вот-вот разревется, — просто всю дорогу ты светил мне фонариком. Что бы у вас ни было, я…
Он махнул рукой и бегом кинулся к электричке.
25
Как и в прошлом году, лето выдалось жарким, и Нечаев, садясь в машину рядом со Званцевым, подумал, что вот сбывается его, Званцева, давняя шутка: на бюро обкома бывает жарче. Они ехали на бюро с полугодовым отчетом, заранее зная, что разговор будет нелегкий: та история с полетевшими во время испытаний лопатками ротора давала себя знать сейчас. Хотя, в общем-то, времени было потеряно не очень много, завод лихорадило, сроки выпуска головного образца новой турбины затянулись, людей в турбинном не хватало по-прежнему, и Нечаев грустно сказал Званцеву:
— Ситуация знакомая, Александр Иванович. То же самое было полтора года назад, при Силине, — помнишь?
Званцев недовольно кивнул. Это напоминание о Силине было сейчас совсем некстати. Что ж, на бюро он открыто скажет: сделано все возможное, чтобы наверстать упущенное время. Ему не хотелось говорить даже с Нечаевым: мысленно он уже стоял за небольшой трибуной, сбоку длинного полукруглого стола, за которым сидели члены бюро обкома, и говорил о сделанном. Нечаев положил свою руку на его.
— Нервничаешь? — тихо, чтобы не слышал шофер, спросил он. — Не надо, Саша. Рогов великолепно понимает все. Знаешь, что меня радует в нем? Если скажешь — я сделал все, что мог, он никогда не ответит, что надо было сделать еще сверх этого. Нормальный реализм плюс инженерные знания, и еще — партийная вера в человека.
— Ничего, — нехотя улыбнулся на это утешение Званцев. — Я тоже думаю, что нас поймут.
— Но говорить-то будешь ты?
— Может, и ты, — ответил Званцев. — Вполне вероятно, что Рогов поднимет и тебя. Главное — не повторяться.
В приемной, когда они вошли туда, было уже много народу, стало быть, бюро будет большим, долгим, и Нечаев, отметившись у секретарши, спросил, сколько будет вопросов.
— ЗГТ? — переспросила она. — Ну, вы-то вне конкуренции, вы идете первыми.
Он огляделся. Всегда можно было точно определить, кто с чем пришел сюда. Сдержанные, негромкие голоса скрывали волнение; здесь коротко здоровались знакомые, здесь не принято было расспрашивать о домашних делах; здесь люди, приглашенные на бюро, как бы внутренне собирались, прежде чем пройти туда, в небольшой светлый зал и отчитаться в своей работе. Нечаеву не раз доводилось бывать здесь, и он знал, что бывало по-всякому. Там, в том зале, не выбирали вежливых выражений, если речь заходила об упущениях. Там говорили правду в глаза, даже самую горькую и тяжелую. При нем там сняли с работы, да еще со строгим партийным взысканием, директора ЗГТ Силина, о котором все знали, что он — друг секретаря обкома с детских лет, и Нечаев даже сейчас, полтора года спустя, помнил те резкие, осуждающие, беспощадные слова, которые произносил Рогов. Тогда Нечаев вступился за Силина. Что ни говори, он был умелым организатором. И сейчас снова как бы услышал обращенные уже к нему, к секретарю парткома, слова Рогова: «А вы хорошо подумали, Андрей Георгиевич?»
Он оглянулся: Званцев стоял в другом конце приемной и разговаривал с какой-то грузной женщиной, та улыбалась — стало быть, не очень волнуется. Рядом с Нечаевым тоже разговаривали двое, но до него доносились лишь отдельные фразы: «…Опоздали с заявками на запчасти… Еще в феврале в Москву ездил…» — «Не примут во внимание, так что клади подушки на бока…» Он покосился на этих двоих: один, должно быть, из Сельхозтехники, и на бюро ему сегодня влетит по первое число за опоздание с заявками, конечно…
— Заходите, товарищи, — пригласила секретарша.
Нечаев успел сказать Званцеву: «Мы первые, сядем поближе», — и они прошли вперед, к первым столикам. Почти сразу же из противоположной двери, которая вела в кабинет Рогова, вышли члены бюро, здороваясь кивками с собравшимися. Рогов, поискав глазами, увидел Званцева и Нечаева и сказал, пододвигая к себе уже приготовленные на столе бумаги:
— Первый вопрос — полугодовой план завода газовых турбин. Товарищ Нечаев…
Нечаев поглядел на Званцева и встал, недоумевая, почему секретарь обкома вызвал, или, как здесь было принято говорить, поднял его. Ведь обычно по таким вопросам всегда выступают руководители предприятий! Он выждал — немного, несколько секунд, чтобы убедиться, что Рогов не ошибся и приглашает на трибуну именно его, секретаря парткома. Нет, не ошибся. Опустил голову, листает бумаги, ждет…
— Иди, — тихо сказал Званцев.
— Десять минут вам хватит? — спросил, не отрываясь от бумаг, Рогов.
— Хватит, Георгий Петрович.
Он испытал неприятный холодок, когда встал за трибуну и поглядел на часы, чтобы уложиться в эти десять минут. В руках у него не было ничего, ни самого маленького листка бумаги, и Рогов, быстро поглядев на Нечаева, еле заметно улыбнулся чему-то.
— Пожалуйста, товарищ Нечаев.
Ему было нетрудно говорить. Все, что должен был сказать здесь директор, они обсудили уже не раз, и Нечаеву не надо было даже напрягать память, чтобы вспоминать цифры.
Он уложился в восемь минут, но не уходил с трибуны, зная, что, как всегда, начнутся вопросы.
— Как идет реконструкция термо-прессового?
— Через месяц, по графику, заканчиваем первую очередь.
— Корпус турбинных лопаток?