— Разрешите идти? — с откровенной насмешливостью по-военному спросил Коптюгов. Ильин кивнул: да, конечно, идите.
Он обиделся? Наверно, нет. Он получит свои рекомендации, а я на партийном бюро вряд ли смогу выступить против него со своими ощущениями, на это у меня нет права. Тот неприятный осадок, который остался после разговора с Коптюговым, не проходил. Ильин поднял трубку и нажал клавишу — Воол откликнулся сразу же.
— Я зайду к вам, Эдуард Иванович?
— Заходи, заходи.
Пришлось подождать, пока из партбюро уйдут все, — впрочем, те, кто был там, сообразили, что начальник цеха не просто так зашел в партбюро, и заторопились. Воол сел рядом.
— Я знаю, зачем ты пришел. Только не понимаю, к чему было отрицать… ну, про Ольгу… Все мы люди, все бы поняли. Мне звонила твоя жена, Сережа, но я так и не понял, чего она хочет, — чтобы ты вернулся или чтобы тебя мыли вплоть до райкома с выводами…
Ильин тихо засмеялся: вот как! Когда же она звонила? Ах, вчера! Почему же вы молчали, Эдуард Иванович? Тот прятал глаза. Все-таки личное дело, он ждал, когда Ильин придет к нему сам.
— А я совсем по другому поводу, — сказал Ильин. — Только что я отказал в рекомендации Коптюгову.
Воол кивнул несколько раз: да, да, конечно, это твое право… А сам думал о другом — о том, как вчера позвонила Надежда, назвала себя и сказала, что ее муж, начальник цеха Сергей Николаевич Ильин, ушел из дому к другой женщине — к лаборантке Ольге Мысловой…
У него был с собой всего один чемодан, и он не знал, дома ли Ольга или придется ждать ее, он знал лишь одно: больше ему идти некуда. Там, дома, осталась записка Надежде, которую он еле-еле написал, и потом так и не мог вспомнить, что же он написал.
Ольга была дома. Когда она открыла дверь и увидела чемодан, стоявший у ног Ильина, первым ее движением было — испуганный шаг назад, в глубину небольшого коридорчика.
— Ильин! — сказала она. — Господи, Ильин, ты…
— Когда-то одна добрая женщина привела меня к девчонке на баржу, — сказал, стараясь шутить, Ильин. — Сегодня я пришел сам.
— Заходи же! — прошептала Ольга.
Потом они долго и молча стояли в коридорчике друг против друга. Наконец Ольга, мягко подняв руки, обняла Ильина и уткнула лицо в его шею, а он гладил ее по плечам, трепал ее волосы с тоскливым и знакомым чувством то ли какой-то своей старой вины перед этой одинокой женщиной, то ли с горечью и болью от слишком живой еще памяти о другой женщине, — он не мог разобраться. Он пришел, и это было главным. Память все равно останется. Нельзя забыть половину прожитой жизни.
Ольга быстро отстранилась от него.
— Извини, у меня разгром… Идем на кухню.
Но там, на кухне, он увидел тоже чемодан, поставленный на табуретку, и в нем Ольгины вещи, аккуратно сложенные. Она уезжает? Ольга закрыла крышку и подняла чемодан. Да. У нее отпуск. Ведь она всегда берег отпуск в июле. Ильин сразу вспомнил: она ездит туда, на Абакан — Тайшет, на могилу своего мужа…
— Помнишь, — сказал он, — я тебя спросил, а ты ответила о Ерохине: «Я ему нужна». Тогда я не понял тебя, даже разозлился на такую жертвенность. А потом понял — нет, не про тебя, про себя, — что тоже нужен… Сережке, Надежде…
— Ты садись, — сказала Ольга. Она металась по маленькой кухоньке, сунула чемодан в угол, что-то снимала со стола, что-то засовывала в буфет. Ильин остановил ее. Нам надо посидеть вдвоем. Он увидел, как она села: опустилась на табуретку и положила на колени руки — как усталая крестьянка, думающая, что ей еще надо сегодня сделать…
— Мне трудно говорить с тобой об этом… — очень тихо сказала она. — Я всегда хотела поговорить с тобой, а сейчас… сейчас боюсь и не хочу. Ты пришел, и я совсем счастливая, Сережа. И я… никуда не поеду, ладно?
— Нет, — качнул он головой. — Обязательно поезжай! И каждый год потом тоже, Оля.
Хорошо, что она уедет. Я еще болен, я еще буду болеть долго и трудно, но зато потом, после болезни, у человека появляется иной взгляд на вещи, людей, людские отношения — другое видение, даже другое зрение. Я впервые почувствовал, что мне осталось, в сущности, не так уж много лет, радостей, хороших людей на пути, и хотя бы поэтому имею право на доброту. Кто меня не поймет и кто кинет первый камень?
Он не знал, что вот сейчас, когда он разговаривал с Воолом, туда, к Ольге, пришла Надежда.
Она стояла на площадке, в легком светлом костюмчике, невысокая, полная, от нее пахло парикмахерской, лаком для волос, рука на бедре, на руке сумочка, и, щурясь, глядела на Ольгу, на ее простенький халатик с закатанными рукавами и суконные тапочки.
— Впустишь, или будем через порог разговаривать?
— Зачем ты пришла? — спокойно спросила Ольга — За своим стулом?
— Между прочим, за мужем. Тебе этого не понять, конечно…
— Не понять? — Ольга стояла в дверях, не впуская Надежду. — Я не могу понять другого. Столько лет… Всю жизнь… Все тебе, все тебе!.. Нет, Наденька, тебе он больше не нужен, ты у него уже все отобрала, что могла, и ты сейчас за своей привычкой пришла. — Она усмехнулась, и, пожалуй, Надежда впервые увидела, что у Ольги может быть такое недоброе лицо. — Успокойся, ничего у нас не было, всю ночь проговорили, а вечером я уезжаю… к Ерохину. Так что приходи сюда завтра, может, и вернешь…
И закрыла дверь.
Бюро было назначено на двадцатое июля, но за несколько дней до него Коптюгова вызвали в райком, в парткомиссию, — он не пошел. Он должен был прийти с заявлением и рекомендациями, а рекомендаций у него не было. Эрпанусьян отказал сразу — и никаких объяснений! «Рано тебе в партию», — сказал он. Штока Коптюгов оставил на крайний случай, поехал к Чиркиным и уже на лестнице догнал Татьяну Николаевну: та поднималась с двумя тяжелыми сумками.
— Помочь? — весело спросил Коптюгов, пытаясь отобрать у нее сумки. — Вообще в свободное время подумываю поработать лифтом.
— Ты это что, ты это куда? — спросила Чиркина, пятясь и не отдавая сумки.
— А я к вам, — все так же весело сказал Коптюгов. — Дома великий рабочий нашего времени?
Татьяна Николаевна пошла наверх, Коптюгов за ней, еще не понимая, не замечая, что творится с этой женщиной. И только когда она обернулась, он увидел побелевшие от ярости глаза.
— Уходи, — как-то страшно прохрипела она. — Уходи сейчас же, или я за себя не ручаюсь.
Она начала поднимать сумку, несколько картофелин выпало и поскакало по лестнице вниз. Коптюгов невольно отшатнулся.
— Да что с вами?
— Со мной ничего. С дочкой моей… Не Генка — ты ее испоганил, сволочь, она тебя послушалась… Скажешь, нет? Уходи, пока я на всю лестницу не закричала.
Коптюгов пятился, наступая на картофелины, не слыша, как они хрустят под ногами. Чертова баба! Сам-то Чиркин, наверно, так ничего и не знает, но лучше к нему все равно не соваться. Оставалось человек пять — рабочие с соседних печей и Шток, у которых он мог бы получить рекомендации. Он еще не думал, даже не предполагал, что против него кто-то может выступить на бюро или на собрании. Ильин — у него ничего определенного против меня нет, зато у меня есть, я ему так отвечу… На открытом собрании Будиловский промолчит — интеллигенция! О Генке и говорить нечего. В случае же чего дойду до самого Георгия Петровича Рогова, да это и не понадобится, наверно…
Он с трудом дождался следующего утра, выехал из дому раньше времени и, чтобы сократить путь в раздевалку, решил пройти через шихтовой двор. Надо перехватить ребят в раздевалке, успею до смены с рекомендациями… Ничего особенного: «Знаю по совместной производственной и общественной работе с такого-то года… политически грамотен, морально устойчив…» Ну, и еще что-нибудь в этом духе, кроме описания цвета глаз. Всего и дел-то на пятнадцать минут. Первый, кого он увидел, был Сережка Ильин: как всегда, он пришел раньше, чтоб успеть загрузить корзину. Он работал, стоя к Коптюгову спиной, и не видел его, и кричал крановщице, чтоб бросила любоваться на себя в зеркальце. Коптюгов подошел и встал рядом.
— Чего это она? Заснула, что ли? Эй, красотка, меньше по ночам балуй!
— Перестань, — недовольно сказал Сергей. — У вас с Генкой что ни шуточка — тошнить хочется.
— Ох, ох, ох! — деланно покачал головой Коптюгов. — Какой хранитель нравственности. В кого ты, а? Папаша, говорят, от твоей мамаши — тю-тю, к другой под бочок…
Вот тогда Сергей и ударил его.
Он ударил его всего один раз — по щеке, хлестко, с наслаждением, наотмашь, далеко отведя перед ударом руку, и не думал, что Коптюгов вполне может подмять его под себя, или отшвырнуть, или ударить так, что потом врачи будут ахать и суетиться. Коптюгов не ударил. Но уже бежали к ним, чтобы разнять, если понадобится, рабочие шихтового двора, а Коптюгов щурил на Ильина светлые, спокойные, даже насмешливые глаза — ну, теперь ты у меня держись, парень! — и, круто повернувшись, ушел…
…Все это или почти все Нечаев и выяснил за те несколько часов, которые провел сначала в цехе, потом в кабинете Ильина, а затем и Воола. Он ничего не узнал только о Нине, о том, что случилось за неделю до этого в Малиновке, но, может быть, это было уже не так и важно…
Все, о чем ему говорили Воол, Ильин и его сын, было для него открытием, и он только не понимал, каким же путем история с этой пощечиной дошла до Рогова. Выяснилось и это: Сережка был хорошо знаком с его дочкой, встретились на улице, та почему-то вспомнила Коптюгова, ну, он ей и выложил… Нечаев слушал Сергея и вдруг поймал себя на том, что любуется парнем.
— А почему вы так волнуетесь? — перебил его Нечаев. — Попробуйте говорить спокойно.
— Спокойно? — удивился тот. — Пока мы все тут говорим спокойно, вы его еще и в партию примете, и орден дадите, и за границу пошлете…
— Зачем же вы отделяете себя от всех нас? Мы, что же, глухие, слепые, бездушные, а? Ведь вы, сколько я понимаю, тоже достаточно молчали, Сережа? Или в лучшем случае отделывались шуточками? Чего же молчите-то? Не хотите делить с нами свою вину, что плохо знаем друг друга?