Он мысленно усмехнулся: ее ласковость обезоруживает. А ведь и доброта может начать раздражать, если ее слишком много. Это все равно что кормить человека только одним шоколадом, а ему, между прочим, и хлеба с селедкой хочется…
7. ЗНАКОМЫЕ СТАРЫЕ И НОВЫЕ
Конечно же, ему очень хотелось работать на «волленберге», но отец отказал наотрез: квалификация не та, сразу не потянуть. Алексей не огорчился, отцу виднее, а потом убедился, что просьба о «волленберге» была чистым мальчишеством. Первые дни он работал скованно, даже, пожалуй, боязливо; это был страх запороть деталь, и его сменная выработка едва дотягивала до восьмидесяти, — смех один, да и только! — но ему было не до смеха. Он понимал, что это на первых порах, с отвычки, что все придет потом, после. Ему надо было еще два часа, чтобы дотянуть до ста, и он оставался в цехе после смены, благо сменщика у него пока не было. Тут приходилось просто стискивать зубы. Никто бы не осудил его за эти восемьдесят процентов в первые дни: люди же кругом, все понимают… Но даже в этой предполагаемой снисходительности Алексею чудилось что-то унизительное для него самого, и лучше было остаться после смены в опустевшем и непривычно тихом цехе.
Слева от него работал немолодой угрюмый человек, к которому даже не хотелось подходить. Справа — мужчина лет тридцати — тридцати двух — коренастый, с круглым, как блин, лицом, в маленьком беретике, бог весть как держащемся на затылке и тоже похожем на блин, пришлепнутый к голове. Про себя Алексей так сразу и окрестил своего соседа — Блин. Он подошел к нему первым. Все-таки надо было познакомиться. Здесь, в цехе, у него еще не было знакомых, кроме Глеба Савельева, да и тот работал на испытательном участке.
— Здорово, — сказал Алексей.
— Привет.
— Положено знать, кто сосед справа, кто слева.
— Ты что ж, с армии? — спросил Блин.
— Так точно.
— Нутрихин моя фамилия. Русский, образование среднее, судимостей не имею, языков не знаю, за рубежом не был.
— Я тоже, — сказал Алексей.
— Тогда держи пять, — сказал Блин, протягивая руку. — Ты по какому гонишь?
— По третьему, — ответил Алексей.
— Молодой еще, — снисходительно кивнул Блин. — Я по пятому. Думаешь, я не вижу, как ты ковыряешься? Ничего, это пройдет. Еще по сто двадцать будешь давать, как я, ну и коэффициентик выведут соответственно. Здесь ничего, хорошо заработать можно, ежели с умом.
Алексей понял сразу: оргнаборовец. Если с первых же слов о деньгах — значит, приехал за своим длинным рублем. Он не ошибся. Нутрихин действительно приехал с Украины. В этот день они пошли обедать вместе, и за обедом Нутрихин рассказал, что он женат, жена — с высшим образованием, устроилась здесь в вычислительный центр, а он сам учиться не собирается. Если всем учиться, кто же тогда будет работать? Но с женой у него полные лады, потому что не в образовании дело, он тоже не лыком шит. Ну, а уехали они потому, что хоть на три года, да отдельная квартира — раз, от прежних соседей надо отдохнуть, у них там, где они жили, в квартире шестнадцать душ, — обалдеть можно! — и обратно же — заработок здесь выше. Конечно, не как на КамАЗе, где, говорят, ребята по пятьсот — шестьсот рублей с ходу зашибают, но он не хочет рвать с пупка. У них на двоих выходит три с лишним сотни чистыми — на улице такие деньги не валяются.
— Да что ты все про деньги да про деньги, — усмехнулся Алексей. Ему уже не очень нравился новый знакомый.
— Нельзя? — с деланным испугом спросил Нутрихин. — Тогда уж извини меня, пожалуйста. В первый же выходной в музей сбегаю и еще на лекцию о международном положении.
— Артист, — сказал Алешка.
— А ты, стало быть, хиппуешь? — ответил Нутрихин. — Я читал — это хиппи не уважают деньги. А мы еще при социализме живем, у нас все по труду, да и штаны нужно приличные иметь. Я вот дубленку хочу купить — осуждаешь?
Алексей пожал плечами. Ну и покупай себе на здоровье. Но все-таки вещи хороши только тогда, когда они служат нам, а не мы им. Нутрихин поглядел на него с интересом.
— Тогда скажи, ради чего мы вкалываем? Ради одного только светлого будущего? Когда оно наступит, тебе понадобятся не радости жизни, а геморройные свечки и вечерние клизмы. Жить надо сейчас, брат! Может, ты еще по молодости этого не усекаешь. Женишься, перевалит тебе на четвертый десяток — всего захочется, попомни меня.
Алексей Понимал, что сейчас не надо лезть в спор. Тем более ничего нового Блин ему не сказал. Он умел здорово говорить, а все остальное было уже известно Алексею. Только другие выражались куда проще: живем один раз, бытие определяет сознание, ну и дальше все в таком же духе. Когда они возвращались из столовой в цех, Алексей все-таки не выдержал и сказал, что, в общем-то, это убогая житейская философия. Нутрихин хлопнул его по спине и рассмеялся:
— Ты мне нравишься. Я люблю, когда говорят, что думают. Сам такой.
— Ну-ну, — хмыкнул Алексей.
Он работал и думал, что Глеб Савельев чем-то напоминает этого Нутрихина. С Глебом он учился в школе в одном классе, потом вместе пошли на завод — дружба была старой. Алексею всегда нравилось в Глебе умение судить о разных вещах с ходу, и он еще не понимал, что это вовсе не умение, а та категоричность молодости, которой частенько не хватает самой что ни на есть обыкновенной рассудочности. И хотя Глеб всегда казался ему особенным человеком, вдруг он очутился рядом с этим Нутрихиным.
В эти первые дни, что Алексей работал на заводе, Глеб потащил его с собой — познакомиться с его девушкой, посидеть где-нибудь пару часов, потанцевать. Встреча была назначена ровно в семь, возле памятника народным ополченцам. Алексей пришел чуть раньше и, расхаживая возле памятника, заметил девушку: она стояла и временами с любопытством поглядывала на Алексея. Он остановился перед ней.
— Вы ждете Глеба, — сказал он.
— Глеба, — ответила она и протянула руку. — Надя. А вы Алексей, верно?
— Ну, наверно, об этом нетрудно догадаться, — сказал Алексей. — Мне другое странно. Почему вы ждете его, а не он вас? Ведь, кажется, полагается именно так?
— Что вы! — махнула рукой Надя. — Я уже ученая. Глеб точен, как хронометр. Вот увидите, он будет здесь ровно через две минуты. Мне даже кажется, что он нарочно стоит где-нибудь в подворотне и выжидает. А однажды я опоздала на десять минут, и его уже не было. Потом знаете что он мне сказал? «Если человек не уважает время, он не уважает жизнь». Ни больше ни меньше! Поэтому я и стараюсь уважать жизнь — прихожу на несколько минут раньше.
«Болтуха», — подумал Алексей. Впрочем, вполне симпатичная болтуха. Может быть, одета с нарочитой небрежностью: джинсы, замшевая курточка, сумка с ремнем на плече… Глеб сказал, что они женятся осенью.
— Что я вам говорила? — сказала Надя. — Вон он идет.
Они зашли в кафе, людное, шумное, и пришлось обождать, пока освободится столик. Глеб оглядывался с неудовольствием, ему здесь не нравилось.
— Осенью откроется наше заводское молодежное кафе, — сказал он. — Там хоть дышать можно будет. Выпьем сухого?
— Лучше пойдем, — сказала Надя.
«Молодчина, — подумал Алексей. — Заметила, что Глебу здесь не нравится, и поднялась. А Глебу только того и надо было. Ей-богу, молодчина! Это хорошо, что она так чувствует его настроение».
— Что будем делать? — уже на улице спросил Глеб.
— Ходить, — сказала она, беря Глеба и Алексея под руки. — Вы слишком мало бываете на свежем воздухе. Будем ходить и разговаривать. Устанем — посидим на скамейке.
— Хорошо, — согласился Глеб. — Будем ходить и разговаривать. Например, о месячном плане нашего цеха или о возможности полета человека к другим планетам. Ты как на этот счет, Алешка?
— Я за полеты, — сказал Алексей. — И за выполнение плана, конечно, тоже.
Надя засмеялась.
— Ну вот и хорошо, мальчики, повестка вечера утверждена единогласно.
Алексею было легко, он не чувствовал той скованности, которая всегда появлялась у него при знакомстве с девушками.
Итак, они просто гуляли в тот вечер. Улицы были многолюдными, толпа словно текла по ним. Из парка доносилась музыка, и они свернули в парк. Здесь было темней и уютней, и толпа здесь двигалась медленней. Парковые дорожки глушили шаги, но все-таки слышался непрекращающийся шелест. Шелест сотен ног, и музыка в отдалении, и смех, и тепло, разлитое в воздухе, — все это рождало ровное ощущение покоя. И никуда не надо спешить. Алексей поглядел на часы, Надя спросила:
— Вы торопитесь?
— Нет, — сказал он. — Сейчас двадцать ноль-ноль, а по-штатскому — восемь вечера. У нас на заставе начинается боевой расчет.
— «У нас», — хмыкнул Глеб. — Никак не можешь отвыкнуть?
— И не отвыкну, наверно, — сказал Алексей. — Мне застава по ночам снится.
— Она тебе по другому поводу снится, — сказал Глеб. Он уже знал о Лиде. Алексей рассказал ему о ней при первой же встрече.
— Нет, — качнул головой Алексей. — Ты этого просто не понимаешь. Наверно, в жизни каждого человека есть свои вехи, что ли. Для меня такой вехой была служба.
— Расскажите, — сказала Надя, чуть прижав руку Алексея к своему боку. Он осторожно отстранился. Да чего рассказывать? Шпионов он не ловил, а вот комариков покормил на славу. Серьезные там комарики! Или вот был у них на заставе один математик, так он вычислил, что за два года службы пограничник проходит четырнадцать тысяч шестьсот километров. Чудак был этот парень.
— Ну почему же чудак? — сказал Глеб. — Мы живем в век статистики, и вся наша жизнь измеряется математическими категориями. Просто мы не замечаем этого или не хотим замечать. Но от этого никуда не уйдешь.
— Какой ужас! — сказала Надя. — Вот мы гуляем, дышим кислородом, и в это время кто-то измеряет нас? Глебушка, ты говоришь ерунду.
— Я стараюсь не говорить ерунды, — наставительно сказал Глеб. — Я просто хочу, чтобы ты поняла простые истины. В определенное время по утрам нас поднимает будильник. Это уже некое измерение, верно? Мы должны вовремя быть на заводе, сделать положенное и тоже измеряемое цифрами дело — так ведь?