— Здравствуй, герой дня, — сказал Рогов. — Лихо тебя изобразили. Читал?
— Да уж, — хмыкнул Силин. — Ангелочек с крылышками.
— Ну-ну, — сказал Рогов. — Самому-то приятно небось? Газету на стенку повесишь?
— Рамку закажу. Золоченую. И под стекло.
— А чего на заводе торчишь? Какие-нибудь неполадки?
— Я как раз тебе жаловаться хотел, — подумав, ответил Силин. — Подрядчики подводят. На стенде оборудовали силовой пол с опозданием на месяц. Я ходил, смотрел: все осевые и высотные размеры, сопрягаемость — все нарушено. Если так пойдет дальше…
Он не договорил, Рогов перебил его:
— Хорошо, я позвоню в трест. Еще что?
— Ты же сам знаешь, — нехотя ответил Силин.
— Квартиры, — сказал Рогов. — Но я не волшебник и не могу вытащить из кармана еще сто квартир.
— Сто двадцать. Люди начинают приезжать, и мы обещали им не просто жилье, а квартиры. Жилье у них было и там. А кроме того, мы обязаны давать квартиры и нашим кадровым рабочим, — вон, шестьсот с лишним заявлений — шутка?
Рогов рассердился: опять квартиры, вечный вопрос, каждый день — квартиры, квартиры, квартиры… Он сердился, хотя и понимал, что Силин прав. Когда министерство разрешило заводу провести оргнабор, вопрос с квартирами был будто бы решен. Но одно дело решить его, так сказать, в принципе, и другое — выделить около двухсот квартир, когда в городе нехватка жилья и люди стоят на очереди годами. Но без оргнаборовцев новый корпус не пустить. Вот и крутись как знаешь.
— Я приеду к тебе в понедельник, — сказал Рогов.
— В понедельник я скажу тебе то же самое, — ответил Силин.
— Ладно, — примирительно сказал Рогов. — Как домашние?
Он нарочно перевел разговор. Сколько раз давал себе зарок по выходным не касаться дел, и все равно никогда это не получалось: такие телефонные разговоры в выходные дни происходили постоянно — еще одна привычка!
— Домашние? — переспросил Силин, и в самом этом вопросе было удивление. — Кира бегает по подругам или сидит в парикмахерской, я — здесь, вот и все домашние дела. Обычный выходной.
— У Николая что?
Он спрашивал о Бочарове.
— Тоже вроде бы все нормально. Алешка скоро демобилизуется. Или уже демобилизовался, я не знаю.
— Он что, кажется, ракетчик?
— Пограничник.
— Сегодня — День пограничника, — сказал Рогов. — Будешь говорить со своими, передавай привет.
В другое время и при других обстоятельствах они всегда были на «вы» и называли друг друга по имени-отчеству. Это была не игра, а необходимая, даже подчеркнуто строгая форма общения, хотя многие знали о том, что Рогов и Силин — друзья с довоенных детских лет.
— Значит, до понедельника, — сказал Рогов. — На премьере ты сегодня, конечно, не будешь.
— Не буду, — сказал Силин. — Бог уж с ней, с премьерой. У меня скоро своя намечается.
2. ЛЮБОВЬ
Какое-то время птица бежала по дороге, беспомощно опустив крылья и прихрамывая, а Лида не спешила и улыбалась тому, как здорово птица проделывала все это и как это было важно для нее. Она отводила Лиду от гнезда, которое, скорее всего, было где-то здесь, неподалеку, возле самой дороги, — свила, а вот теперь в страхе должна бежать, уводя от своих малышей, повинуясь великому инстинкту сыграть больную, подшибленную, немощную, чтобы потом, когда это огромное в ее глазах существо отойдет на порядочное расстояние, упруго, легко и свободно оторваться от земли и кинуться в спасительную лесную чащу.
Лида приняла эту игру и ускорила шаг. Ей хотелось уловить тот обычно едва заметный глазу момент, когда птица поймет, что уже можно не притворяться, что огромное существо уже не найдет гнезда… Это Лида видела не раз, и всякий раз ее поражала стремительность превращения. Так было и теперь — птица резко взмахнула крыльями и со свистом начала петлять среди деревьев. Все. Игра кончилась, и Лида как бы додумывала за птицу: «Ну что? Обманула я тебя? То-то же…»
До заставы было еще километров шесть. В этот день начальник заставы майор Савун не смог послать за дочерью машину, и от шоссе, от автобусной остановки ей пришлось идти пешком — восемь километров. Впрочем, это было привычно для нее, но домой она пришла поздно, когда отец уже провел боевой расчет и отправил наряды на границу.
— Тебе письмо, — сказал он, вытаскивая из кармана куртки помятый конверт, и только тогда подумал, от кого оно может быть. Адреса отправителя не было. «Тайное послание», — усмехнулся Савун, отворачиваясь к телевизору и уже не думая об этом письме. Он очень устал. Его подняли ночью — «по сработке»; оказалось, систему нарушил лось, но Савун так больше и не ложился. Тут уж никак не до дочкиной переписки.
Он слышал, как Лида разорвала конверт, потом, видимо уже прочитав, сказала: «Вот дурак!» — но Савун не стал спрашивать, кто же это дурак. Лида вышла, хлопнув дверью. Савун только усмехнулся: не надо быть даже очень проницательным человеком, чтобы догадаться обо всем. Кто-нибудь из школьных приятелей. Конечно, не очень современно — по почте, но мало ли, попался стеснительный парень… Да, дочка выросла, и письмо, разумеется, от юного воздыхателя — но об этом он тоже подумал мельком, вскользь.
А Лида растерялась, едва начав читать: «Лида! Я должен тебе сказать, что очень люблю тебя». Прежде чем дочитать до конца, она поглядела на подпись, там было: А. Бочаров.
«Я не знаю, как это получилось, но вот теперь, перед демобилизацией, решил написать тебе об этом. Может быть, ты на меня рассердишься, но вся моя дальнейшая судьба теперь зависит от тебя. Отправляю это письмо по почте, потому что иначе не могу».
Сначала она хотела пойти на заставу, разыскать сержанта Бочарова и сказать ему то же самое: «Дурак!» — но, оказавшись у себя в комнате, еще раз пробежала глазами по строчкам, чувствуя, как кровь стучит в висках. Это волнение оказалось приятным. Что ж, она давно замечала, что творилась с сержантом, стоило только ей появиться на волейбольной площадке или в ленинской комнате, да просто при встрече. Значит, он молчал год, а может быть, и больше?
Она никуда не пошла. Она сидела и улыбалась. Значит, Бочаров! Пожалуй, она не хотела признаться себе самой в том, что Алексей нравился ей, — или нет, не так! — мог понравиться, это все-таки разница… Высокий, черноволосый, с черными глазами, такими черными, что не видно было зрачков, он сразу же, с первого своего появления на заставе удивил Лиду; сейчас она, вспоминая тот день, не могла найти другого слова, кроме этого — удивление.
Она выросла здесь, на заставе, и, сколько помнит себя, помнит, как солдаты возились, нянчились с нею, делились всякими вкусностями, присланными из дома, придумывали для нее игры и поддавались, когда она требовала сыграть в пятнашки; потом одни уходили, на их месте оказывались другие, и все повторялось сызнова. Она была для них чем-то вроде маленького божка, с которым оказывалось интересно, — или это было от тоски по дому, где оставались такие же меньшие братишки и сестренки. Во всяком случае, с ней играли всегда, и она любила играть с этими сильными взрослыми, которые слушались ее и у которых для нее находились и конфета, и время.
Первым, кто доставил ей неприятность, был Бочаров.
На заставу он пришел после школы сержантов. Весной устроили соревнование по волейболу с командой соседней заставы. Лида потребовала, чтобы ее взяли с собой, и вдруг этот длинный сержант поглядел на нее своими непроницаемыми глазищами и тихо сказал:
— По-моему, вы играете плохо, девушка. Зачем же мы будем проигрывать из-за вас?
Лида вспыхнула, повернулась и ушла. Так с ней не разговаривал еще никто. Бочарова она возненавидела сразу же и потом две недели не появлялась на площадке, хотя ее звали сыграть. Но, ненавидя Бочарова, она все-таки думала о нем и удивлялась тому, что думала. Потом ей захотелось приглядеться к нему, и вечером она появилась в беседке, где солдаты курили, играли на гитаре, пели — здесь это так и называлось по-деревенски — «посиделки». Она шла на посиделки с тайным желанием увидеть Бочарова — и увидела его.
— Долгонько же вы на меня дулись, — сказал он.
Ее снова удивило и это «вы», и его серьезный, даже чуть укоризненный тон: до сих пор к ней никто не обращался так, только «ты» да «Лидка».
— С чего это вы взяли? — пожала она худенькими плечами. — Даже не думала!
Она старательно делала вид, что Бочаров никак, ну совершенно никак не интересует ее, даже не повернулась ни разу в его сторону, и была очень, очень довольна собой. Пела со всеми, и охотно брала у солдат конфетки, и не глядела на Бочарова, хотя знала, чувствовала затылком, что он смотрит на нее не отрываясь. Ну и смотри, пожалуйста, сколько тебе влезет, а я вот на тебя ноль внимания — фунт презрения…
«Ноль внимания» продолжался до поздней осени.
Лида возвращалась из школы лесной дорогой — в тот день отец тоже не выслал машину, — но это даже радовало ее. В осенние дни она ходила в школу не с портфелем, а с корзинкой. Восемь километров — полная корзинка боровиков, благо их всегда росло здесь сколько угодно.
Загородив собой дорогу, стоял лось. Темная громада не сдвинулась с места, когда Лида крикнула. Ей и прежде приходилось встречать лосей. Обычно они неспешно и словно бы вежливо уходили, а этот стоял и глядел на нее, величественный, страшный в неподвижности, как памятник.
Корзинку Лида бросила и уже сама не помнит, как кинулась в сторону. Единственное спасение — добежать до сигнальной системы, нарушить ее, тогда примчатся «тревожники» — это она сообразила сразу все-таки.
Лось за ней не пошел, а тревожная группа примчалась на «газике» минут через десять, и сержант Бочаров снял Лиду с дерева. Потом нашли корзинку. Лось сжевал несколько грибов и тетрадку по алгебре.
— Перепугалась? — спросил Бочаров, когда они ехали на заставу. — А ты молодец. Видел я твоего лося, здоровенный зверь.
Лида не ответила. Ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Ее шатало, и Бочаров привел ее в дом, придерживая под руку. На крыльцо выбежала мать, вскрикнула, он успокоил ее: ничего страшного, жива-здорова, и самое лучшее сейчас — это лечь и уснуть. А вечером Лида пришла в ленинскую комнату смотреть фильм — ей надо, необходимо было доказать всем, а в первую очередь Бочарову конечно, что она ничуть не испугалась. Бочаров изумленно поглядел на нее.