— К черту, — сказал он. — Что я им, мальчишка, что ли?
Он еще долго кипятился, ворчал, но отказаться было нельзя — неприятностей не оберешься, в дисциплинарный день потянут к начальнику цеха, а там, глядишь, и премия улыбнется Пришлось точить «стаканы». Алексей только усмехался, поглядывая в его сторону: ничего, голубчик, ты и на этом деле не промахнешься — щелкаешь, как семечки.
К концу смены у него на стеллаже возле станка стояло двадцать шесть штук, у Алексея — восемнадцать. Водолажская подошла сначала к Алексею, проверила все «стаканы» штихмасом и поставила в наряде восьмерку. Все. Он мог идти домой.
— Тебя подождать? — спросил он Нутрихина.
— Я останусь, — сказал тот. — Еще штук десять выдам детишкам на молочишко.
На следующий день он дал тридцать пять «стаканов», еще через день — сорок. Больше двух норм! У входа в цех была вывешена «молния»: девчонки из цехкома расстарались, не пожалели ни бумаги, ни красок. Когда они шли на обед и проходили мимо «молнии», Нутрихин подмигнул Алексею:
— Как пишут в газетах — прочная рабочая слава. Так сказать, моральный стимул.
— А что? — спросил Алексей. — Должно быть, приятно.
— Приятно, брат, в бане мыться и еще — в ведомости расписываться. А если подумать, все это пшено, для начинающих.
— А ты никогда не мечтал клад найти? — серьезно спросил его Алексей. Нутрихин недоуменно поглядел на него: какой еще клад? — Ну, обыкновенный. Золотишко, бриллиантики…
— Опять ты за свое! — досадливо отмахнулся Нутрихин. — Тебе-то что: папа-мама, никаких забот-хлопот. И давай кончим говорить на эти темы. Я знаю, по цеху уже слушок пополз, что Нутрихин — рвач, работает во вторую смену, чтобы побольше зашибить, а разве то, что я делаю, государству не выгодно?
— Я хочу посмотреть, как ты это делаешь, — сказал Алексей.
— Вот еще! — фыркнул Нутрихин. — Будешь смотреть — сам норму не вытянешь.
Что ж, он был прав. И все-таки Алексей незаметно глядел на часы, когда сосед ставил на станок очередную заготовку. Его движения были точны и стремительны. Очевидно, он придумал что-то и поставил другой резец — да, наверно, в этом-то и было все дело. В технологии инструмент не был оговорен, стало быть, Нутрихин имел право придумать что-то свое. Значит, сегодня в столовой он просто темнил. Алексей усмехнулся: глупо. И снова незаметно глядел на часы, когда Нутрихин снимал со станка готовую деталь. Еще не догадка, смутное подобие догадки мелькнуло и исчезло. Он просто отогнал от себя мысль, которая самому себе показалась гадкой. Он выключил станок и подошел к Нутрихину.
Нет, резец был точно такой же, как и у него. Алексей глядел, как мягко течет стружка, — Нутрихин стоял рядом, вытирая руки, его лицо было спокойным, даже чуть насмешливым: пожалуйста, смотри, учись, мне не жалко.
— Не выходит, — сказал Алексей. — Я по времени засекал. Не выходит у тебя сорок. По времени ты почти две смены должен отстоять.
— Это ты в уме решал? — спросил Нутрихин. — А ты на бумажке попробуй. По Малинину и Буренину. Давай топай отсюда.
Он был уже не насмешлив, Нутрихин. Глаза у него сузились и стали злыми, и странно было видеть, как на круглом лице, возле губ, появились жесткие складки.
После смены он снова остался в цехе.
— Чего ты раздухарился? — спросил его Алексей. — Ну, если сам умеешь, не темни. Я тоже останусь.
— Если нечего делать — оставайся, — равнодушно ответил Нутрихин и, казалось, даже забыл о том, что Алексей стоит рядом. Но его равнодушие было наигранным, это Алексей почувствовал сразу. Он снова поглядел на часы. Потом вернулся к своему станку, достал из шкафчика тетрадку в клеточку, вырвал страницу и начал считать.
— Вот, — сказал он, протягивая листок Нутрихину. — По Малинину и Буренину.
Тот даже не взглянул в его сторону.
— Ты слышишь?
Нутрихин повернулся к нему резко, всем корпусом; глаза у него стали совсем щелочками.
— Слушай, ты! — сказал Нутрихин. — Тебе что, больше всех нужно, что ли?
— Ну а если нужно?
Теперь он был уверен в своей правоте. Ему даже подумалось: как все просто! Так просто, что сразу и не догадаешься. Конечно, он не работает две смены! Когда ему закрывают наряд, он ставит на станок уже принятые «стаканы» и «пропыливает» клеймо БТК — минутное дело, а потом, утром, сдает эти же «стаканы» по второму разу.
— Ладно, — сказал Нутрихин. — Сколько?
— Что сколько? — не понял Алексей.
— Сколько возьмешь?
Алексею захотелось крикнуть. Крикнуть и наотмашь ударить в это круглое лицо с колючими прищуренными глазами, а там будь что будет. Надо было сдержаться. У него от злости все похолодело внутри.
— Сам скажешь, или мне сказать? — спросил он.
— Да говори, сволочь, выдавай своих! — крикнул Нутрихин.
Но Алексей уже успокоился. Это произошло как-то сразу, будто крик Нутрихина вернул ему прежнее самообладание.
— И «молнию» сорви, — тихо сказал он.
8. СЧАСТЬЕ НИКОЛАЯ БОЧАРОВА
Если бы Николая Бочарова спросили, счастлив ли он в свои сорок пять лет, он ответил бы не задумываясь: да, счастлив. Но на следующий вопрос — в чем же его счастье? — он вряд ли смог бы ответить сразу. Просто он никогда не задумывался над этим. Семья — Вера и Алешка — сами по себе были счастьем. Работа, которая изматывала его иной раз так, что в пору было добраться до подушки, тоже была его счастьем. Уходя в отпуск, он отдыхал дней пять, неделю от силы, а потом начинал скучать по работе, по цеху и еле дотягивал до конца отпуска.
Он понимал, что должность начальника участка — предел, за который ему уже не переступить, но это ничуть не огорчало его. Он даже шутил насчет «последнего руководящего звена»: министр жмет на начальника главка, начальник главка на директора завода, директор завода на начальника цеха, начальник цеха на начальника участка — и все, и больше жать не на кого.
Правда, были еще мастера, но они не радовали его. Все, по сути дела, мальчишки, только-только из института, производства не нюхали, за ворота смотрят: отработать бы скорее свои три года и куда-нибудь в КБ или институт. Воспитатели из них, конечно, никакие. Когда он рассказал одному мастеру о том, что натворил Нутрихин, и спросил, что делать, — тот пожал плечами. Церемониться нечего: дать на всю катушку — и выговор, и премию снять, и тринадцатой зарплаты лишить в конце года и… Бочаров остановил его. Разумеется, вовсе незачем гладить Нутрихина по головке. Но его покоробило это «на всю катушку». Ведь проще простого «на всю катушку», да чтоб другим было неповадно впредь, а человек-то озлобится… Как бы там ни было, решительный разговор с Нутрихиным он мастеру не доверил, поговорил с ним сам и распорядился насчет вычетов и премии. И видел — ничего Нутрихин не понял и на Алешку будет теперь глядеть волком. Но один ли он такой! Этот хоть работает, деньгу гонит, а есть и «сачки», с которыми тоже возни по горло. Приходит какой-нибудь «сачок» и просит отпустить его: «Теща померла». — «Погоди, она же у тебя два месяца назад померла». — «Разве? Так то была не моя теща».
А людей не хватает, коэффициент сменности на станках самый низкий по заводу. Диспетчерская служба работает с перебоями и не добивается полной комплектации полуфабрикатом… Иной раз подводят технологи: они обязаны давать «осведомлюхи» — технологию по станкам на две-три недели, а на крупные станки до месяца, но можно по пальцам пересчитать, сколько раз было так, как требуется… И если кого-то подобрали на улице пьяным и отвезли в вытрезвитель, и если кто-то запорол деталь — «шприцуют» его, Бочарова, хотя он и деталь не порол, и в пьянке не участвовал!
И все-таки он считал себя человеком счастливым.
Может быть, потому, что он испытывал постоянное ощущение собственной нужности. Это ощущение было давним, с тех уже далеких четырнадцати лет, когда он пришел на завод учеником токаря и потом все четыре года войны точил корпуса мин. Это было нужно. И еще нужно было помогать Анне Петровне и Кире копать огород, без него они не справились бы. И нужно было, отработав смену, идти разбирать развалины после бомбежки. И нужно было делать еще десятки других дел, которые все вместе и назывались коротким словом — жизнь.
Особенно остро он испытал это ощущение собственной нужности год назад, когда совершенно неожиданно в заводском Доме культуры устроили его юбилей: тридцать лет на заводе. Тогда он даже немного растерялся — от цветов, от речей, от заметки в областной газете, которая называлась «Юбилей молодого человека», и от поцелуев. Особенно тронул его какой-то незнакомый парень из монтажного отдела, который сказал, что вот он монтирует машины по всей стране, а в каждой заложен и его, Бочарова, труд. Да, так оно и было, конечно, на самом деле. Просто он прежде не очень-то задумывался над тем, что в воздуходувках и компрессорах, которые увозят в Сибирь и Среднюю Азию, на Север и строящиеся заводы Юга, есть и его, бочаровская доля.
А потом уже дома (что греха таить) он хорошо выпил со старыми друзьями и сидел на диване в обнимку с Борькой Коганом, гладил его по лысине и вздыхал: а ведь какая шевелюра была! А помнишь, как начинали? Они начинали почти одновременно. Борька пришел на завод годом позже…
(Дома у Когана на специальной полочке лежал обломок кирпича с налипшими к нему серыми кусками цемента. Когда была бомбежка, они не могли выйти с завода, забились в щель, отрытую во дворе, а потом Борька ушел и вернулся с этим обломком разрушенной сапожной мастерской, где была и маленькая квартирка Коганов. Он поседел за этот день.)
С возвращением Алексея в доме появилась какая-то смутная, безотчетная тревога; разговор с сыном ничего не дал; часто Алексей исчезал на весь вечер, на ходу чмокнув отца и мать. «Не ждите, у меня ключ, ужин разогрею сам». Вера возвращалась с работы поздно — она заведовала секцией верхнего платья в центральном универмаге, и, если не передавали ничего интересного по телевидению, Бочаров шел встречать жену.
Он ждал ее в скверике напротив универмага, и всегда нетерпеливо, даже чуть волнуясь почему-то, и облегченно вздыхал, когда в больших стеклянных дверях показывалась тонкая фигурка Веры (как-то раз он встречал ее вместе с Коганом — просто тот пошел прогуляться, они столкнулись здесь, в скверике, и Коган, искоса наблюдая за Бочаровым, вдруг удивленно сказал: «Ты как влюбленный мальчишка на свидании»).