Из материалов следствия явствовало, что Вера Игнатьевна Комарова, 1933 года рождения, член ВЛКСМ, совершала постоянные хищения в буфете столовой № 25. Общая сумма хищений составляла около двадцати тысяч рублей. Николай смотрел на эту девушку и снова пытался понять, как она могла…
— У меня есть вопрос, — сказал он. — Расскажите, как вы живете? Ну, родители, семья…
— Мама… — вспомнила очередное слово Вера. — В деревне.
— Вы помогаете ей?
— Она… мне…
— Где вы живете?
— Снимаю…
— Зачем вы приехали сюда из деревни?
— Учиться.
Каждое ее слово приходилось ждать долго. В конце концов Николай все-таки узнал, что в техникум Вера не попала, в деревню не вернулась, пошла по объявлению работать в столовую, и вот — суд.
— Как же вы принимали помощь от матери, если сами присвоили двадцать тысяч рублей? — спросил ее другой народный заседатель.
— Я не присваивала.
— Кто же тогда, по-вашему, присвоил?
— Не знаю.
Судья была мрачной. Один за другим пошли свидетели, и вот тогда Николай скорее почувствовал, чем понял, что здесь что-то не так. Свидетели — те же работники столовой — жались, мялись, что-то недоговаривали. Выступала заведующая столовой — красивая, хотя грузная, с циклопическими формами — и рассказывала, каким образом Вера совершала хищения. Он глядел на Веру: она сидела уставившись в пространство своими обезумевшими от ужаса глазами, и, казалось, не слышала ни одного слова, которое произносилось здесь.
Вдруг судья резко поднялась и объявила перерыв в заседании. Вместе с ней Николай прошел в совещательную комнату. Судья закурила, нервно чиркая и ломая спички.
— Ну, что вы думаете обо всем этом? — спросила она его и другого народного заседателя.
— Что-то здесь не так, — сказал Николай.
— Здесь все не так, — сердито сказала судья. — Следствие проведено наспех, нам передали не материал, а черт знает что. Она работает полгода, вот и прикиньте на бумажке, сколько же она должна была красть в день, — не получается. Ничего не получается. По-моему, девчонку просто подсунули под суд. Свалили на нее все грехи, а она слова не может пролепетать в свою защиту. Кстати, вы заметили, как одета эта заведующая столовой?
— Нет, — признался Николай. — Не заметил.
— Она еле втиснулась в старое платье, — усмехнулась судья. — Какое желание выглядеть беднее!
— Что же в таком случае делать?
— Вернуть на доследование, — пожала плечами судья. — Девчонка эта, Комарова, дала подписку о невыезде, она есть в деле… Не могла она, понимаете, физически не могла хапнуть столько за полгода!
Дело вернули, а Николай потерял покой. Два дня он ходил как помешанный — Вера Комарова, напуганная до полусмерти, не шла из головы. Он помнил ее адрес. Он не имел права делать этого, но на третий день не выдержал и поехал к ней.
Ему пришлось долго плутать по дворам, прежде чем он нашел узенькую и крутую, как корабельный трап, лесенку, на которой остро пахло кислой капустой и кошками. Дом был старый, и двери в нем тоже были старыми, облезшими, со множеством табличек и звонков. Лишь на той, которая была ему нужна, оказалась одна табличка и один звонок: «П. А. Чуфистов». Николай позвонил. Дверь открыли не сразу. Немолодая женщина глядела на него строго и подозрительно.
— Вы к кому?
— Здесь живет Вера Комарова?
— Нету дома.
— Я могу ее подождать?
— А вы кто будете?
— Я из суда. Мне надо поговорить с ней.
— Проходите. — посторонилась женщина. — Вот сюда проходите.
Он прошел в узенький, темный коридорчик, потом в комнату, заставленную мебелью, тесную и неуютную. Там сидел мужчина в меховой безрукавке и что-то писал. На секунду он вскинул на Николая глаза и снова уткнулся в бумаги.
— Садитесь. Она скоро придет.
— Как она чувствует себя?
— А вы что, доктор, что ли? Сами-то под судом небось не были, чего ж спрашивать.
Этот мужчина разговаривал с ним грубо, и Николай не понимал — почему? Пришлось сидеть и молчать. Но хозяин дома тут же нарушил молчание:
— Значит, говорите, из суда? Я-то сам прийти не могу на суд, безногий я, а протезы в ремонте — вот, написал тут, почитайте.
Он протянул Николаю листки бумаги. На первом в верхнем углу было написано: «…от кавалера 3-х степеней ордена Славы, члена партии с 1929 года П. А. Чуфистова».
— Читайте, читайте!
Это было не заявление. В письме Чуфистова каждое слово было как крик. Он писал о Вере, как может писать разве что только родной отец, защищающий от несправедливости своего ребенка. Он писал о ее доброте, о том, как она вошла в его семью и как помогала в трудные дни болезни — его и жены, — как берет в доме белье в стирку, за плату конечно, потому что девчонке и приодеться хочется, и сходить куда-нибудь, и в деревню гостинец послать к празднику. И какие там двадцать тысяч, когда у нее два платьишка да кофта шерстяная, зимой ходит в демисезоне, а обуви две пары, считая босоножки. Он, Чуфистов, бывший политработник, он знает людей, слава богу, всяких повидал, и утверждает, что девчонку оболгали, обвели вокруг пальца другие, настоящие ворюги, которые оказались в тени.
Письмо было адресовано в ЦК КПСС.
— Вы пока обождите с этим письмом, — сказал Николай. — Дело-то ведь возвращено на доследование.
— На доследование! — усмехнулся Чуфистов. — Будут они доследовать, как же! Честь мундира не захотят пачкать. Вы что, с луны свалились? Я-то уже послал одно письмо горпрокурору и одно комиссару милиции, и то не очень-то верю, что подействует. Нет уж, лучше сразу в ЦК, так-то оно будет верней.
В прихожей стукнула дверь — Николай обернулся на стук.
Вера вошла в комнату, и он сразу увидел, что девушка стала еще отрешеннее, чем была там, на суде. Она даже не заметила его!
— Ну что? — спросил Чуфистов.
— Спрашивали… — тихо сказала она.
Вера стояла, прислонившись к шкафу, будто ей трудно было стоять. Николай встал и пододвинул ей стул. Она не шевельнулась. Она и сейчас не заметила его.
— Вы не узнаете меня?
Она повернула голову, как слепые поворачиваются на звук голоса. Глаза у нее не были испуганными — они впрямь казались незрячими: ее взгляд был долгим.
— Нет, — сказала она.
— Я был там, на суде, Вера, — сказал Бочаров. — Ну, народным заседателем. Не вспомнили? Мне надо с вами поговорить. Я тоже не верю, что вы взяли те двадцать тысяч. Понимаете? Не верю.
— Я не брала.
— Да, но кто-то ведь взял? Как вы сами-то думаете, кто?
— Не знаю.
— Ты пойди с ней в ту комнату, — тихо сказал Чуфистов.
Николай тронул Веру за руку, и она пошла, словно с трудом оторвавшись от шкафа.
Только там, оказавшись в крохотной комнатке, единственным своим окном упирающейся в глухую стену противоположного дома, Вера опустилась на кровать — ноги уже не держали ее. Она сидела неподвижно, и Бочарову снова стало жаль ее — жаль до боли, до острого желания схватить ее за плечи, потрясти, стряхнуть с девушки этот испуг, растерянность и ощущение близкой и неотвратимой беды, — господи, да не виновата же она! Всем своим существом он уже знал, что она не виновата.
— Вера, — сказал он. — Вы должны…
— Я знаю, — сказала она, медленно сбрасывая туфли. Потом она легла. — Я немного посплю.
Он вышел. Разговаривать сейчас с ней, конечно, было бесполезно.
И завтра, и послезавтра, и на третий, и на десятый день Николай шел сюда, к Вере. Он не мог не приходить. Чем-то поразившая его девушка с ее бедой стала такой близкой ему, что не видеть ее становилось уже мукой. Он еле дожидался конца рабочего дня. Вера не работала, сидела дома и выходила лишь тогда, когда за ней приходили из ОБХСС. Он уговаривал ее выйти пройтись — наконец уговорил. Ей было все равно, куда идти: в парк — так в парк, в кино — так в кино, обедать — так обедать. И наконец мало-помалу она начала приходить в себя, поверив Николаю, что все будет хорошо.
Однажды он, зайдя, не застал ее дома. Чуфистов хохотнул:
— В парикмахерскую побежала, понимаешь? С чего бы это — в парикмахерскую, а? — Он посмеивался, разглядывая Николая добрыми темными цыганскими глазами. — Тут за ней утрепывали какие-то гаврики, было дело, и сюда приходили, а она запрется в комнате и молчит. А сегодня — в парикмахерскую, говорит, сходить надо.
Николай пил с Чуфистовым чай, и на душе у него было спокойно. В нем жила твердая вера в то, что все кончится, не может не кончиться добром — так оно и должно быть в нашей жизни. Чуфистов слушал его, покачивая головой, и вдруг сказал:
— А ведь ты счастливый, что можешь так думать. Я-то другие времена знавал, когда… — он не договорил. — По-моему, ты ничего парень, правильный, я бы с тобой в разведку пошел. И то, что ты сюда не просто так, от нечего делать, ходишь, я тоже знаю и понимаю. Так вот, Николай, — он даже выпрямился на стуле и стал торжественно-строгим, — так вот, Николай, по-моему, она — драгоценность, понял? Если не сбережешь…
Последние слова прозвучали как угроза.
В тот вечер Вера впервые за все время улыбнулась, и это было удивительно — ее бледное, измученное лицо с темными кругами у глаз внезапно преобразилось, стало ясным, а там, за плотно сдвинутыми губами, оказались красивые, ровные зубы. Улыбка ее была ослепительной, иного слова Бочаров не смог бы подобрать. Они шли по улице просто так, было тепло и людно. Николай сказал:
— Знаешь, на тебя все смотрят.
Вот тогда-то она и улыбнулась и поглядела на него долго и пристально, как бы благодаря за эти слова. Бочарову мучительно захотелось вот сейчас же, здесь, на людной улице, прижаться лицом к ее лицу.
— Верочка…
— Что?
Он остановился. Людской поток обтекал их.
— Верочка, что бы ни было… Понимаешь, что бы ни случилось…
— Идемте, Коля, — попросила она.
И вдруг ее словно прорвало. Казалось, все, что замерло в ее душе за это тяжелое время, сейчас выплескивалось сбивчиво и неудержимо.
— Вы сами не понимаете, что говорите. Кто я? Зачем вам я? Вы же не должны, не имели права прийти ко мне, верно? Мне кажется, я вас сто лет знаю, всю жизнь. Вы какой-то не настоящий, таких вообще нет. Не перебивайте… Меня все равно осудят, я знаю, а вы-то при чем? Вы для меня все сделали, что могли. Самое главное — поверили, что это не я брала те деньги.