— Как я жила? — переспросила Лида. — Очень просто. Выросла на пограничной заставе. Ходила, вернее, ездила в школу. Копала огород, ловила рыбу, собирала грибы. Читала, играла в волейбол…
— Прекрасно! — сказал Эдик. — Настоящее дитя природы, не испорченное грубой цивилизацией.
— Вам можно позавидовать, — с прежней грустью сказал Юрий. — В вас, должно быть, заложен особый заряд человеческой прочности. Я говорю о взглядах, привычках, короче — о душе. Многие ваши современницы лишены этих качеств. Эдик прав: таково влияние города, этого средоточия цивилизации.
— Что-то вы уж больно обижены на цивилизацию, — засмеялась Лида. — Чем это она вам так насолила?
Юрий поглядел на Лиду с заметным удивлением, будто не ожидал от нее такого вопроса.
— Знаете, у меня есть мечта, — сказал он. — Поступить на работу лесником. Да, да, лесником! Жить в лесу, днем делать что положено леснику, а вечером — керосиновая лампа и книги. Много книг! Рано или поздно каждый человек поймет, что гробит себя — темпом жизни, сигаретами, вином, автомобилями, телевизором, преферансом, очередью за импортной мебелью и так далее. Человек утратил великую самостоятельную силу — инстинкт. Мы хлещем раскаленный чай, курим, дышим черт знает чем, боимся пройти лишнюю остановку пешком — зачем идти, если есть автобусы, трамваи и такси? — и помаленьку покрываемся салом. Хуже, если салом покрывается душа, бывает и так. Нет, кончу институт — и в лесники.
— Бред! — сказал Эдик. — Идефикс моего друга. Он трех дней не может прожить без библиотеки. Он даже трясется, если найдет какую-то особенную строчку у Аполлинера или Рембо, и носится с ней по всему институту: «Скажите, профессор, — передразнил он Юрия, — вам не кажется, что «Улицы» Верхарна — начало его урбанистических циклов?»
— Да, — подтвердил Юрий. — Ты прав. Но мечта все-таки остается мечтой, и я ничего с этим не могу поделать. Я вижу, Лида не понимает мою мечту.
— Не понимаю, — кивнула она. — По-моему, вы все слишком усложняете. Я здесь, в городе, недавно, и он меня не угнетает. Наоборот! И темп жизни, как вы говорите, мне нравится. Хорошо, когда люди в движении. А все остальное уже зависит от тебя самого.
— Как хорошо, что вы так думаете! — сказал Юрий. — Вы счастливый человек, Лидочка.
— А вы?
Потом был долгий разговор о счастье, о том, что это такое вообще, и Лида вспомнила, как еще в школе писала сочинение на эту тему, и почти все написали, что быть счастливым — значит давать счастье другим. Сейчас она повторила эти слова. Эдик и Юрий переглянулись.
Нет, хороший, очень хороший был вечер. И Юрий пошел провожать ее до общежития. Уже у подъезда, пожимая ей руку, он спросил, заглядывая в глаза:
— Значит, до завтра? И продолжим наш милый спор?
— Продолжим, — весело ответила Лида.
А теперь Галька говорит — сияешь, влюблена!.. Ничего она не понимает, у нее одни амурчики на уме. Лиде хотелось одного — чтобы скорее наступило завтра и она снова увидела Юрия. Ей очень хотелось его видеть. Она вспоминала весь сегодняшний разговор, его грустное лицо, эту мечту — стать лесником! — за всем этим крылось что-то еще незнакомое ей: чужая, но уже близкая, тронувшая ее смятенная человеческая душа, и это смятение находило в Лиде свой отклик…
…Она влюбилась в Юрия Кричевского и очень скоро поняла это сама. Поняла по той тоске, которая наступала, если его не было рядом, по томительному ожиданию каждой утренней встречи в институте, по тому волнению, которое охватывало ее всякий раз, когда возле подъезда или в глубине коридора виднелась его фигура.
Ей было и сладко, и страшно — то, что она сейчас испытывала, было впервые, и привлекало, и отпугивало своей новизной. Она ловила себя на том, что не может заниматься: глаза лишь скользили по строчкам, а память настойчиво вызывала другое — его лицо, его голос, улицы, по которым они шли, каждое слово, сказанное им, каждое движение — все, все до самой малой малости.
Самым же страшным было: а если ему на меня наплевать? Она не знала, сможет ли пережить это, металась, все ее существо требовало ответа. «Десятиминутки» на лестнице — встречи с Алексеем — кончились. Вечерами ее не было в общежитии, и Галя рассказывала, что Алексей ждал… Но ей и в голову не могло прийти, что он испытывает то же самое, что испытывает она сама. Что ж, любовь всегда эгоистична, тем более первая.
Ей было необходимо кому-то рассказать, с кем-то поделиться. Девчонки? Они не поймут. Родители? Только этого не хватало! Она написала письмо своей бывшей учительнице, той, которая ездила на мотоцикле. Ответ пришел скоро.
«Дорогая Лидочка! Очень хорошо, что ты решила рассказать мне о самом сокровенном. Ты вступила не просто в большую и самостоятельную жизнь, но и в мир взрослых чувств — так оно и должно быть. Это закономерно и прекрасно! И я очень хочу, чтобы ты была счастлива. Не стану тебя пугать, однако не имею права и умолчать: на первых порах, да и потом тоже, люди часто ошибаются в своих чувствах. Тут надо взять себя в руки и не раз и не два проверить саму себя…»
Лида досадливо спрятала письмо в тумбочку. Начинаются назидания! Да что она сама, Анна Игнатьевна, нашла в своем старшем лейтенанте?
В субботу, выйдя утром из общежития, Лида столкнулась с Алексеем.
— Ты? — удивилась она. — С утра?
— В другое время тебя не застать, — сказал он. — Я провожу тебя.
Он вглядывался в ее лицо с тревогой, ожиданием, надеждой. Лида невольно отвернулась.
— Что с тобой, Лида? Или… Может быть, ты нарочно уходишь по вечерам, чтобы…
— Я очень занята. Сессия на носу.
Она сама почувствовала, как неубедительно это прозвучало. Зачем лгать? И откуда снова у нее это дурацкое, ненужное чувство вины перед Алешкой? В чем она виновата?
— Я прошу тебя, — сказала она. — Очень прошу… Не надо больше приходить сюда, Алешка. Я наврала тебе, что занята. Если я сдам сессию, это будет чудо. Просто я встретила одного человека и…
Она почувствовала, как Алексей вздрогнул. Но зато самой сразу же стало легче, будто долго-долго тащила на себе тяжеленный рюкзак и наконец-то сбросила его.
— Это… серьезно?
— Вполне серьезно, Алешка. Я сама не знаю, что со мной происходит, но… Но было бы лучше и для тебя и для меня, если бы ты перестал так мучиться. Я же тебе говорила…
— Мало ли что ты говорила! — крикнул Алексей.
— Не кричи, пожалуйста. На нас оборачиваются.
— Плевать! Кто он?
— Не все ли тебе равно? Ну, студент. Разве это что-нибудь меняет?
— Это ерунда, — уже тише сказал он. — Я все понимаю. Приехала в город, глаза разбежались, вот и все. Ты сейчас как теленок на весеннем лугу.
— Глупенький, — тихо рассмеялась она. — А может быть, я стала немножко взрослой, а?
— Не я глупенький, а ты еще дурочка, вот что.
Он был бледен, губы у него тряслись. Лида остановилась. Сейчас подойдет трамвай, и она уедет. Ей было немного жаль Алексея, но что она могла поделать? Лида протянула ему руку.
— Ты очень хороший парень, Алешка, я это знала всегда. Ну, не сердись, я же ни в чем перед тобой не виновата, верно?
Он не ответил.
Лида уехала в институт. Она стояла на задней площадке и видела, как Алексей идет вслед за уходящим трамваем. «Дурочка! — мысленно усмехнулась она. — Конечно, счастливая дурочка…»
12. ЖЕНЩИНА
В последнее время Силин все острее и острее ощущал, что на заводе многое начинает идти против его воли, и это не просто раздражало его, он ярился и тут уж не стеснялся в выражениях. Люди выходили из его кабинета как из парилки. Любая, даже самая незначительная оплошность, недоработка, задержка вызывали в нем такую волну злости, что потом, после очередного разноса, он долго не мог успокоиться. Домой он возвращался угрюмый и на вопросы Киры отвечал односложно — «да», «нет», «не хочу», «там будет видно»… Кира сказала — тебе надо отдохнуть, ты в этом году без отпуска. Возьми путевку и поезжай на Юг. Он взорвался. Он кричал Кире, чтобы она не совалась в его дела, что он сам знает, отдыхать ему или нет, и какой к черту может быть отдых, когда на носу партконференция и первое испытание турбины.
Он уже не замечал, что даже дома кричит так же, как в своем кабинете, и потом не испытывал ни стыда, ни раскаяния. Обостренное чувство собственной правоты было уже постоянным. В него как бы входила убежденность в том, что только он один работает по-настоящему.
Наконец дошла очередь и до Губенко.
Когда на парткоме обсуждались кандидатуры секретарей цеховых бюро, Силин сидел молча, словно бы все это его не касалось и он присутствует на парткоме по обязанности. Только один раз внимательно прислушался к тому, о чем говорил Губенко, — тот назвал двадцать шестой цех.
— Какие мнения у членов парткома? — спросил Губенко, и Силин сказал:
— Разрешите мне?
Он поглядел на Нечаева, сидевшего поодаль, у окна. Нечаев что-то черкал в своем блокноте — не то рисовал, не то записывал, но даже не поднял голову.
— Я думаю, товарищи, — сказал Силин, — что в двадцать шестом мы должны иметь очень крепкого секретаря партийной организации. Дело в том, что цех — ведущий, сложный, да и руководство там сложное (ага, наконец-то Нечаев соблаговолил захлопнуть свой блокнот!)… так что крепкий работник необходим. Есть ли такой человек в цехе — я не знаю. Но знаю, каким требованиям он должен отвечать.
Губенко как-то растерянно оглядел членов парткома, словно ожидал их помощи. Он-то хотел, чтобы в двадцать шестом оставался прежний секретарь — немолодой токарь Осинин, который аккуратно делал все, что ему говорилось. Осинин вполне устраивал Губенко: не шумит, не в свое дело не лезет, со всеми в ладах, чего же еще? Но теперь Силин потребовал, чтобы там был другой человек, и Губенко понимал почему. Просто директор не очень-то жалует Нечаева и хочет, чтобы секретарь партбюро был чем-то вроде узды для начальника цеха.
На отчетно-выборное собрание в двадцать шестой Силин, конечно, не пошел. Он только попросил Губенко позвонить ему вечером домой, и Губенко позвонил. Голос у него был тихий, и Силину пришлось резко сказать: