— Ну что вы жметесь, как будто девушку на танец приглашаете? Давайте выкладывайте.
— На собрании выдвинули инженера-технолога Боровикову. А когда собралось бюро, меня никто даже слушать не стал…
— Короче говоря — Боровикова?
— Да.
— Это же черт знает что! — сказал Силин. — Вы сами-то хоть пытались вразумительно поговорить с людьми? Нечаев теперь вообще распояшется.
Он знал Боровикову. Маленькая, худенькая, остроносенькая, легкая, как девочка, в свои сорок лет, она была соученицей Нечаева еще по институту. Силин помнил, как они вместе пришли на завод, в его цех, — чуть ли не за ручку. Что из того, что она деловая баба? Силин хорошо помнил, как очень давно Боровикова учинила в цехе скандал, когда он распорядился распустить одну бригаду. Он уже не помнил подробностей этого дела. Бригада была собрана с бору по сосенке, дела у нее шли неважно, стоило ли держать такую. Но Боровикова дошла тогда до парткома и даже в многотиражке тиснула заметку: «Необходимость или самодурство?» Послушать ее — выходило, что трудные ребята, собравшись в бригаде, уже начали меняться нравственно, а это главное, и именно от этого нравственного становления зависит их хорошая работа в будущем. И что товарищ Силин не верит в людей, для него важно одно — план. Это Силин помнил. Многотиражка с той заметкой хранилась у него все эти годы. И вот — пожалуйста: Боровикова!
— Кто предложил ее кандидатуру? — спросил он.
Сейчас Губенко ответит — Нечаев. Он точно знал, что на бюро было именно так. Но Губенко ответил: Бочаров, начальник механического участка.
Теперь уже ничего нельзя было поделать.
Утром Силин, не заходя к себе, пришел к Губенко.
— Если так пойдет дальше, — сказал он, даже не поздоровавшись, — я подумаю, стоит ли нам работать вместе. Мы обязаны подбирать людей, с которыми можно работать, а вы пускаете дело на самотек, упускаете его из своих рук.
— Но, Владимир Владимирович, мнение коммунистов было единогласным. Как же тогда быть с партийной демократией?
Силин непонимающе поглядел на него. Возражает Губенко или оправдывается? Если оправдывается — это еще ничего, а если возражает…
— Вы не маленький ребенок, и не надо со мной разговаривать так. Демократия демократией, но нельзя допускать, чтоб люди шли на поводу у местнических настроений и личных симпатий.
— Там не было таких настроений, Владимир Владимирович. Собрание прошло по-деловому. И о неполадках говорили больше, чем об успехах. Мне понравилось…
— Понравилось? — взорвался Силин. — Можно подумать, что вы сходили на «Лебединое озеро»!
— Пожалуйста, не кричите на меня, Владимир Владимирович. У вас в последнее время это стало нормой. Люди идут ко мне, жалуются…
Силин ушел, хлопнув дверью. Он не понимал, как это Губенко смог возражать ему. Не оправдываться, а возражать! Не понимал он и того, каких сил это стоило Губенко. И не знал, что Губенко твердо решил просить на конференции самоотвод, если снова встанет вопрос о его кандидатуре в партком. Здоровье никуда, сердце сдает, есть заключение врачей…
Но дело было не только в этом. Губенко чувствовал, что директор давит на него. Телефонный разговор с секретарем обкома Роговым лишь убедил его в том, что и в обкоме им недовольны. В таком случае лучше самому уйти честь по чести.
Силин, придя к себе, тут же позвонил в двадцать шестой. Он сделал это, повинуясь все той же бушующей в нем злости, еще не зная, о чем будет разговаривать с Нечаевым. И не удивился, что начальника цеха на месте не оказалось. Обычная история. Или он в цехе, или ходит по другим цехам.
Как всегда, Серафима Константиновна уже стояла возле стола, строгая, торжественная, только очки поблескивают. Силин швырнул трубку на рычаги.
— Ничего срочного?
— Главк просит сообщить точную дату испытаний.
Силин кивнул: Свиридов просил его о том же. Они собираются прислать группу конструкторов.
— Еще что?
— Звонили из редакции, Воронина. Просит принять ее.
Он поглядел на часы. Сегодня можно было бы встретиться с Ворониной. Часов в пять.
Серафима Константиновна сделала пометку в блокноте.
— Я буду в двадцать шестом, — сказал ей Силин, поднимаясь.
Дожили! Директор должен искать начальника цеха!
Он не стал подниматься в кабинет Нечаева, а сразу прошел в цех и, обогнув огромный карусельный станок, направился к сборочному участку. Новая турбина была видна издали. Разглядеть ее целиком мешало ограждение. Но зато Нечаева он увидел сразу. Тот стоял наверху, нагнувшись, и что-то объяснял двум сборщикам. Там же был и начальник сборочного, и еще какая-то девица в косынке, свитере и брючках.
Когда он поднялся по железной лесенке, похожей на корабельный трап, рабочие встали, Нечаев выпрямился.
— Здравствуйте, Владимир Владимирович.
— Слушайте, Нечаев, — сказал он. — Кажется, я буду вынужден обратиться в нашу охрану, чтобы там выдрессировали кобелька — искать вас. Я же приказал вам быть каждое утро на месте.
— Я звонил вам ровно в восемь тридцать, — спокойно сказал Нечаев. — Но вас еще не было, а дела не ждут.
Его спокойствие может вывести из себя кого угодно, подумал Силин. Он глядел на турбину. Там, у его ног, лежало сверкающее чудо, но для Силина это была еще просто немая машина, и он не радовался ей, не удивлялся тому, что она уже есть, почти есть, — все для него было гораздо проще: она должна была быть, и вот стала.
— Почему вы все здесь? — обернулся он к начальнику сборочного. — Что-нибудь случилось?
— Плохо идет центровка, Владимир Владимирович. Вот, подкладываем фольгу…
— Главк запрашивает точный день испытаний, — повернулся Силин к Нечаеву. — Вы понимаете, что будет, если я скажу — десятого ноября? Люди приедут, а у вас еще конь не валялся.
— Конь валялся, Владимир Владимирович. Вы же сами видите… Пока все идет точно по графику, день в день.
— Идемте, — сказал Силин. Ему не хотелось разговаривать с Нечаевым при других.
Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному коридору, где пахло свежей краской. Нечаев пропустил директора вперед. Кабинет у начальника цеха был неуютный, пустой — стол, шкаф, несколько стульев, графики на стенах, вот и все. Вполне в характере Нечаева, который не любил сидеть в кабинете. Нечаев плотно прикрыл за собой дверь и спросил:
— Можно один вопрос, Владимир Владимирович? Почему у вас такое недоверие к людям?
— Что? — не сразу понял Силин.
— Такое недоверие, — повторил Нечаев. — Как будто мы все здесь по какой-то принудиловке и на дело нам наплевать. И еще у меня какое-то странное впечатление, будто вы всего боитесь да еще пугаете меня. Десятого турбина встанет на испытание, и я не понимаю…
— Не зарывайтесь, Нечаев, — тихо сказал Силин. — Я за все это отвечаю больше, чем вы. Понятно?
Он не садился. Они стояли друг перед другом — оба рослые, оба широкие в плечах, как два борца перед схваткой. Силин стоял спиной к окну, его лицо было в тени, зато он видел лицо Нечаева — по-прежнему спокойное, чуть хмурое, но ни раздражения не было на нем, ни досады.
То, что сказал ему Нечаев, было совершенно невероятным и никак не укладывалось в сознании Силина. Недоверие? Да если бы он каждый день не проверял, как работает двадцать шестой, если бы не отдавал двадцать шестому все, что только можно отдать, если бы, даже просыпаясь по ночам, не думал о двадцать шестом — ничего здесь еще не было бы!
— Непонятно, Владимир Владимирович. Должно быть, этот разговор у нас рано или поздно, но должен состояться. Пусть он будет сегодня, если вы не очень спешите.
И вдруг Силин успокоился. Это произошло неожиданно и против его воли. Ему подумалось, что надо накричать на Нечаева и уйти, но он почувствовал, что ему не хочется кричать, а хочется сесть и выслушать все, что тот скажет. Пусть будет полная ясность в отношениях.
— Ну что ж, валяйте, — сказал он, садясь и доставая сигареты. — Давненько меня никто не поучал.
— Я не могу поучать вас, да и незачем. Просто некоторые раздумья…
— Надо полагать, печальные? — спросил Силин, и Нечаев кивнул. Да, не очень-то веселые. Он не торопился со своим разговором. Ему надо было немного подумать. Все-таки это был директор, а не прогульщик, которого он вызвал к себе в «день дисциплины».
— Вы задергали нас, Владимир Владимирович, — сказал Нечаев. — Понимаю, у вас особое внимание к двадцать шестому и волнение особое, но не надо нас дергать своим недоверием. Каждый день вы присылаете кого-нибудь в цех. Каждый день кто-то мешает. Да, не помогает, а мешает, даже одним своим присутствием, этим постоянным стоянием над душой. У нас есть недельный распорядок, мы работаем по нему. Каждое утро ваш заместитель по производству дает вам диспетчерскую сводку — неужели этого мало? Вы хотя и со скрипом, как мне известно, но все-таки назначили меня начальником цеха — значит, вы признали за мной какие-то организаторские и инженерные способности. Я не мальчик, которому нужна гувернантка, и у меня тоже есть чувство ответственности — и профессиональной, и гражданской, и, если хотите, партийной. И работаю я не за одну зарплату, и не за ордена, и не за чье-то спасибо: должно быть, для меня такая работа — просто естественная человеческая потребность. Но главное не только в том, что она для меня одного такая, — для многих, вот в чем дело. Люди в цехе работают так, как невозможно работать при других, нормальных обстоятельствах…
Он потянул узел галстука, словно ему стало душно.
— Я не хочу сейчас говорить об оскорбительности, которая свойственна вашим методам общения с людьми. Я только прошу вас — не надо такой мелочной опеки. У меня все.
Силин поискал глазами, куда бы сунуть окурок, — пепельницы не было, он ткнул его в тарелку, на которой стоял графин с водой.
— Ну что ж, — сказал Силин. — Как я понял, директор вас не совсем устраивает. Донимает мелочной опекой, методом общения, чем там еще? Но в жизни обычно бывает наоборот: обычно директора не устраивают его подчиненные. Послушайте, Нечаев. Я в двадцать один год командовал ротой, а в двадцать три — батальоном. Вы тогда бегали в школу и заучивали наизусть «Тучки небесные, вечные странники…»