— Запрещенный прием, Владимир Владимирович. Ниже пояса.
— У нас пока еще не драка, да я и не намерен с вами драться. Вы тут говорили о своем чувстве ответственности, но разве вы можете хотя бы сравнивать свою ответственность и мою? Вернее, имеете ли право на такое сравнение? Все-таки я возвращусь к прошлому… Вы кончили школу, когда я, понимаете — я участвовал в перестройке и пуске завода. Вы еще дрожали на экзамене по сопромату, когда я выпустил новейшие воздуходувки для домен. Вы пришли сюда инкубаторным инженером, Нечаев, на все готовенькое, и я помню, как однажды вы растерялись, когда на обработке какой-то детали возникла вибрация. Припоминаете? А всего-то и надо было — применить виброгаситель.
Нечаев улыбнулся. Он еще улыбается, будто ему приятно это воспоминание! Силин вытащил из пачки новую сигарету. Ему нравился этот разговор. Он чувствовал, что каждое его слово бьет Нечаева хлестко и точно.
— Все это я говорю вот к чему, Нечаев. Мне без малого пятьдесят, у меня, слава богу, сложившийся характер, привычки, взгляды. Вы совершенно правы: я не доверяю ни вам, ни другим и не хочу, чтобы меня били из-за кого-то, из-за чьих-то недосмотров, недоумия, а то и просто лени. Я привык жать. Этот метод общения с людьми придуман не мной, он вызван обстоятельствами. До тех пор, пока существуют нерасторопность, неразбериха, желание дать меньше, а взять больше, я буду жать. И уж извините, если при этом не стану выбирать парламентские выражения. Ну, а в тех случаях, когда подчиненных не устраивает директор, обычно появляется на свет бумажка со словами: «по собственному желанию».
— По собственному желанию директора, — уточнил Нечаев. — А знаете, Владимир Владимирович, все, что вы сказали, — это ведь страшно.
— Ну, — усмехнулся Силин. — Вы-то не производите впечатления пугливого человека.
— Мне стало страшно за вас, — сказал Нечаев. — Жить с такой сложившейся философией, да еще верить в нее, как в единственно верную… Я бы, наверно, давно спятил и начал кукарекать.
Силин встал. Разговор и так затянулся.
— А вы не жмете на своих подчиненных? — спросил он.
— Нет. Я объясняю.
— Вы неверно избрали профессию, Нечаев. Вам надо было стать учителем. Так вот, — жестко, даже жестоко сказал он, — у нас с вами было два разговора: первый и последний. Либо вы станете считаться с моим методом работы, либо вам придется выбирать другого директора. Иного выхода я не вижу.
Хорошо, что последнее слово осталось за мной, думал Силин, шагая обратно, в заводоуправление. Никуда он не уйдет. Он умный мужик и наверняка сообразит, что со мной спорить бесполезно. «Я объясняю». Ничего! Если на него жать и жать, он тоже начнет жать. Это неизбежно, это как цепная реакция. Добряки и либералы хороши где-нибудь в творческих организациях — там люди нежные, ранимые, на них-то жать никак уж нельзя…
Когда вошла Воронина, он встал из-за стола и пошел ей навстречу.
— Обещали приехать летом и забыли. Не совестно? Впрочем, наверно, это чисто по-женски.
Воронина улыбнулась. Рот у нее был красивый — полные, ярко накрашенные губы и ослепительный ряд зубов за ними. Силин надолго задержал ее руку в своей, откровенно, в упор разглядывая Воронину. Она не смутилась, не отвела глаза, и Силин подумал, что она привыкла к тому, что ею любуются, она знает, как хороша, и поэтому держится вот так, спокойно и уверенно.
— Так какими ветрами? — спросил он.
— Обычными, — сказала Воронина. — Приказ начальства — написать серию очерков о создателях турбины. А вы, между прочим, похудели.
— Все создатели турбины похудели, — пошутил Силин.
— С этого, наверно, можно было бы начать очерки, — сказала Воронина.
Очевидно, она недавно вернулась из отпуска и, скорее всего, была на Юге: только южное солнце дает такой ровный золотистый загар. Интересно, с кем она была? — подумал Силин. Он почти ничего не знал о ней. Тогда, несколько месяцев назад, он только отвечал на ее вопросы.
— У вас, как всегда, мало времени, — сказала Воронина. — Но все-таки я хотела бы…
— Сядем, — сказал Силин. — Времени все равно не хватит до самой смерти. Вы еще не бросили курить? Вот вам «Честерфилд».
Он подумал, что все эти месяцы, с весны, нет-нет да и вспоминал Воронину — вспоминал с какой-то легкой, непонятной самому себе грустью. Когда она впервые пришла сюда, в его кабинет, Силин весь подобрался и начал глядеть на самого себя как бы со стороны: как сказал, как повернулся, как снял трубку, как закурил, как задумался. Уже потом он выругал сам себя. Захотелось понравиться красотке, вот и распушил перья. Но он знал, что понравился Ворониной. Он чувствовал это. Должно быть, в каждом человеке словно бы спрятан некий таинственный локатор, улавливающий ответную волну. Он почувствовал эту ответную волну тогда, весной, когда Воронина приходила собирать материал для очерка о нем.
Что ж, тогда она поработала серьезно. И с другими людьми говорила, и походила по заводу, и терпеливо сидела на директорском совещании, хотя, наверно, не понимала ровным счетом ничего, о чем шла речь. Силин запомнил: когда они прощались, Воронина сказала: «Очерк я напишу через неделю». — «А там не будет развесистой клюквы? — спросил Силин. — Вы, наверно, не очень разбираетесь в технических вопросах?» Он сам дал ей понять, что хотел бы встретиться еще. «Хорошо, Владимир Владимирович, я покажу вам гранки».
Она позвонила дней через десять и сказала, что гранки уже есть. «Я могу приехать в редакцию», — сказал Силин. Вечером он поехал в редакцию. Воронина ждала его в огромной комнате, где стояло десять или двенадцать столиков. «Наша изба-писальня, — сказала она. — Шумно, работать почти невозможно, но зато весело». Сейчас там уже никого не было.
Силин прочитал гранки. «Не очень ли вы меня расхвалили? — спросил он. — Знаете, в таких случаях мне всегда делается не по себе. Как будто надел чей-то чужой пиджак». Она рассмеялась: «Нет, Владимир Владимирович, это ваш пиджак!» Разговор был, в общем-то, кончен, оставалось встать, поблагодарить Воронину и уйти, но он не хотел уходить.
Машина ждала его внизу, и он спросил Воронину, не собирается ли она домой — он может подвезти. Она сокрушенно покачала головой. Нет. Она будет в редакции до выхода газеты. Сегодня она свежая голова. Силин не понял, что такое свежая голова, но расспрашивать не стал. Жаль! Очень жаль! Ответная волна все шла и шла, все возвращалась к нему. Но он не мог предложить ей встретиться в какое-нибудь другое время. Это было бы мальчишеством. «Жаль, — сказал он. — Я здорово устал и очень хотел бы посидеть где-нибудь в тихом месте». — «Я вам позвоню, Владимир Владимирович», — наконец-то, отводя глаза, сказала Воронина.
Он уехал радостный, но Воронина так и не позвонила ни тогда, весной, ни летом. Значит, почудилось насчет волны-то?
Но вот она снова здесь, смуглая, как мулатка, и в кабинете уже стоит незнакомый запах хороших духов. И весь день с его нервотрепкой сразу отошел куда-то далеко-далеко. Силин снова попытался глядеть на себя со стороны. Он не рисовался, нет, он не умел рисоваться, но старался следить за каждым своим словом и движением. Где вы отдыхали? Я так и подумал, что на Юге. А я вот в этом году без отпуска — турбина… Так что бы вы хотели увидеть?
— Прежде всего я хотела бы узнать от вас, о ком писать. В конце концов, турбина всего лишь создание человеческих рук, так ведь? Четыре-пять кандидатур… Ну, конечно, начальник цеха, я думаю.
Только этого и не хватало, чтобы она написала о Нечаеве! Силин не выдержал и нахмурился, она заметила это.
— Что-нибудь не так?
— Не так, — сказал он. — Возможно, он скоро уйдет из цеха, так что стоит ли?
— Ну, а рабочие, мастера?
— О них вам лучше поговорить с секретарем партбюро Боровиковой.
— Я просматривала вашу многотиражку, — сказала Воронина, — там была корреспонденция о молодом токаре из двадцать шестого цеха. — Она полистала блокнот и нашла наконец, что ей было нужно. — Вот, Алексей Бочаров. Я не очень-то поняла, что он сделал, но там было сказано — сократил срок обработки детали с пяти часов до двадцати минут. Наверно, это очень здорово? Может быть, написать о Бочарове?
— Мал еще, — сказал Силин. — Только весной вернулся из армии, работает всего ничего.
— Вы так знаете людей? — удивилась Воронина.
— Кое-что знаю, — усмехнулся Силин. — Но все-таки вам лучше поговорить с Боровиковой.
Сейчас она поблагодарит его, скажет, что у нее все, встанет и уйдет. А Силину снова не хотелось расставаться с ней так быстро.
— Будем считать, что деловая часть закончена? — спросил он. — Тогда я повторю свой вопрос: почему вы не позвонили мне?
— Работа, — сказала Воронина, глядя в сторону. — Забегалась, замоталась… А вы ждали моего звонка?
— Ждал, — сказал Силин.
— Я не могла, — тихо и снова отворачиваясь сказала Воронина. — Все лето ушло на семейные скандалы, на развод, на обмен жилья, на переезд… Это так трудно!.. Я почти ничего не писала. Отвезла дочку к маме в Липецк — девчонка уже все понимает, нервная, издерганная…
— Он что — пил? — спросил Силин, беря руку Ворониной в свою.
— Нет. Просто я очень скоро поняла, что ошиблась, выйдя за него замуж. Жила ради ребенка… Все это он великолепно понимал, ну и… — Она махнула рукой. — Короче говоря, пять лет ада. Сейчас у меня такое ощущение, что я снова родилась на белый свет. Ради бога, извините, что я вам все это рассказываю.
Он отпустил ее руку и встал. Медленно прошел по кабинету и, большой, как глыба, остановился перед сидящей Ворониной.
— Никуда я вас сегодня не отпущу, Екатерина Дмитриевна. Завтра получите пропуск, и работайте сколько угодно, а сегодня махнем куда-нибудь. Я даже не спрашиваю вашего согласия.
— А я и не спорю, — улыбнулась Воронина.
Было около шести — так рано он никогда не уходил с завода.
В машине он сел рядом с Ворониной.
— Давай, Костя, за город, — сказал он шоферу. — В Солнечную Горку.