Потом, уже ночью, он лежал на диване и не мог уснуть: все, что произошло с ним сегодня, вспоминалось снова и снова. В соседней комнате спала Кира, он слышал ее ровное дыхание, она уснула, не дождавшись его. Хорошо, сегодня не будет никаких расспросов, а утром он коротко скажет — задержали дела, вот и все.
Эта встреча с Ворониной вовсе не ошеломила его, и Силин думал, что смешно было бы даже представить, будто он может влюбиться. В сорок-то девять лет! Мне сорок девять, ей тридцать, и у меня самая обыкновенная здоровая реакция здорового мужчины на молодую красивую женщину.
Да, было очень приятно сидеть рядом с ней в Солнечной Горке, временами дотрагиваясь до ее руки, и она не отнимала, не отдергивала свою руку. И разговор шел самый обыкновенный — о жизни, о прожитом, — оказалось, у нее это был второй муж: с первым она развелась через год: полярник, уезжал надолго, она не вынесла одиночества… Она была откровенна, хотя на иного подобная откровенность могла бы подействовать совсем иначе. Что ж, жизнь есть жизнь, и женщины в ней не должны быть одинокими, не должны быть нелюбящими — нет, Силин не мог упрекнуть Воронину в том, что она не дождалась первого мужа и ошиблась во втором. Он так и сказал ей об этом. Воронина грустно усмехнулась.
— Спасибо, Владимир Владимирович. А ведь очень многие этого не понимают. Конечно, о чем говорить, я не останусь одна. Но так страшно ошибиться снова… Да и ребенок. Хотите посмотреть?
Она вытащила из сумочки несколько фотографий и протянула Силину. Ему было неинтересно смотреть эти фотографии, но он все-таки развернул их веером, как карты. Девчонка была, впрочем, очень славная, сколько можно судить по снимкам, — темные, как у матери, глаза и такие же полные губы.
— Она похожа на вас?
— Слава богу, на меня. А у вас есть дети?
— Плачу налог за бездетность, — сказал Силин.
Обычный разговор, в котором незнакомые, в общем-то, люди хотят как можно больше узнать друг о друге.
— Вы… не жалеете об этом?
— Нет, — сказал Силин. — Хоть вы и писали обо мне, но так и не знаете, как я жил. Мальчишкой — младшим лейтенантиком на войну, вернулся в сорок пятом — лето, никто не стреляет, двадцать три года, ордена и медали, вся жизнь впереди… Женился с ходу, от радости, что живой, что руки-ноги на месте, и сразу в работу без продыха. А тут как-то подумал, что скоро пятьдесят, и вдруг стало не по себе. Не то чтобы загрустил, нет, а просто подумал — сколько же тебе еще осталось? Ну, десять, ну, пятнадцать лет… А что ты видел, что успел взять от обыкновенных человеческих радостей? Да ничего! Вы не поймите меня неправильно, Екатерина Дмитриевна, я не жалуюсь. У нас с вами просто — ну, как бы это сказать — беседа за жизнь, как говорят в Одессе.
Он не лгал ей.
Последнее время, особенно вечерами, оставаясь наедине с самим собой, он чаще и чаще думал, что все в его жизни обстоит именно так. Пожалуй, впервые он подумал и о том, почему его начала раздражать Кира. Виновато ли в этой раздраженности ее удивительное неумение вести дом? Разбросанная, вечно куда-то бегущая, по чьим-то чужим делам или по гостям. Легкомыслие поразительное — забывает пришить оторвавшуюся пуговицу, а если уж и найдет на нее стих и начнется уборка, в пору махнуть рукой и сделать все самому, потому что неприятно глядеть, как неуклюже она все это делает. Слава богу, в последнее время стала обращаться в бюро добрых услуг.
Да, жена есть, а дома, семьи нет. Конечно, она любит меня, ей очень спокойно за моей спиной, и она совершенно уверена, что иначе не может быть, что это уже до конца. А я ее? Люблю ли я ее? Он не хотел ответить прямо на этот вопрос даже самому себе. Меня давно не тянет к ней. Это был еще не ответ, это было как бы оправданием того ответа, который он не хотел дать сразу.
За последние три-четыре года Кира заметно сдала. Ее полнота была неприятна Силину. Уж если в человеке начинает что-то раздражать, раздражение со временем распространяется на все, даже на болезни. Силин терпеть не мог, когда Кира заводила разговор о гомеопатах, глотала точно по часам какие-то пилюльки, потом бросала их и принималась за гимнастику — само это зрелище было неприятным. Неприятно, когда такая полная женщина крутит хула-хуп на том месте, где должна быть талия, или пытается закидывать ногу на спинку стула по системе йогов.
Значит, привычка? Год назад они сыграли серебряную свадьбу. Гости кричали «горько», а он злился — что за дурачество! После двадцати пяти уже не горько и не сладко — никак.
Значит, привычка? Привычка вернуться после работы в свои стены, к привычному дивану, к привычной женщине. Она никогда не спрашивает, как у него дела, и он не спрашивает, как дела у нее. Если Кира начинает рассказывать о знакомых или сослуживцах, какие-то семейные истории, он словно бы щелкает невидимым выключателем и ничего не слышит. Ему неинтересны эти истории: кто-то с кем-то разошелся, какой ужас, двое детей; кто-то умирает от рака, какой ужас, еще вчера шутил и смеялся; кто-то нашел сестру после тридцати лет разлуки, какая радость, верно? У нее каждый день была подобная история. «А знаешь, я, кажется, помирила Воробьевых — ну, помнишь, я тебе рассказывала? Двое детей…»
— Вы не любите жену? — тихо спросила его Воронина.
— Она очень добрый человек, — ответил Силин. — Наверно, таких просто нет.
— От доброты тоже можно устать, — сказала Воронина. — Странно! Даже доброта иной раз может оказаться невыносимой. Мой муж был очень добрым человеком, но меня начинало трясти от его забот. Мне даже хотелось, чтоб он меня поколотил хоть один раз. Помните, как обрадовался Пушкин, когда Натали ударила его? «Бьешь — значит, любишь».
Он подумал: вот мы сидим рядом, два, в общем-то, неустроенных в жизни, духовно одиноких человека, и я знаю, что ей хочется быть со мной, а она знает, что я хочу быть с ней. Но сразу так нельзя. Не принято. Она еще может ждать, ей всего тридцать, а мне надо спешить. Или махнуть рукой. Одно из двух. И тогда уже все. Ничего другого не будет.
Мне надо спешить, потому что осталось не так уж много, и там, в самом конце, я все-таки успею пожалеть, что радости прошли мимо меня. Я не хочу жалеть. Все мы рано или поздно умрем, безгрешные и грешники, добряки и деспоты, именитые и безвестные. Так не все ли равно?
Машину он отпустил. Обратно надо было добираться на такси, благо возле Солнечной Горки всегда стояло несколько свободных.
В такси снова он взял руку Ворониной. В темноте ее глаза превратились в два больших темных пятна и вдруг начинали мерцать, когда встречные машины освещали фарами ее лицо.
— Если бы вы только знали, как мне не хочется расставаться с вами, — очень тихо, чтобы не слышал шофер, почти шепотом сказал он.
— Не расставайтесь, — так же тихо отозвалась она.
…Он ушел от нее ночью, оглушенный и усталый, — вот и все, что было в нем сейчас: оглушенность и усталость. И знал, что теперь будет ходить туда, в маленькую однокомнатную квартирку на третьем этаже, тайком, воровато, и не думал, чем все это может кончиться. Но не было счастья в его душе…
Несколько дней назад, разговаривая по телефону с секретарем райкома партии Званцевым, Рогов сказал:
— Я хотел бы знать о Нечаеве более подробно, Александр Иванович. Вы лично знакомы с ним?
— Много лет, — сказал тогда Званцев. — Еще с института. А более подробно… Что ж, хороший, думающий инженер, с партийной работой знаком — член парткома, дважды избирался секретарем партбюро цеха и работал отлично. К неполадкам нетерпим, но даже в трудных ситуациях остается спокойным. У нас почему-то не любят этого слова, но я бы сказал о нем именно так — работяга.
— Ну почему же, — возразил Рогов. — Очень хорошее слово. Работяга — значит, работящий человек. Что еще?
— Я мог бы много говорить о нем, Георгий Петрович. Но тут есть одна, как бы это выразиться поточнее, загвоздка, что ли.
— Догадываюсь, — усмехнулся Рогов. — Сочетание Нечаев — Силин?
— Да. И мы с этим должны считаться, я думаю. Плохо, если директор и секретарь парткома начнут жить враздрай.
— Как, как? — не понял Рогов.
— Извините, у меня это еще с флотской службы, — смутился Званцев. — Так иногда начинают работать винты на корабле — в разные стороны.
— А, — сказал Рогов. — И вы побаиваетесь этого, Александр Иванович?
— Не побаиваюсь, но не хочу.
— От такого нежелания, между прочим, и появляются Губенки. У меня другая точка зрения, Александр Иванович. Я давно знаю Силина, и знаю, что у него есть очень неприятные замашки. С ним рядом должен быть человек, который не просто и не только сдерживал бы его, а направлял. Если Нечаев, по вашему мнению, сможет это сделать, я за Нечаева. Ну, а разговор с Силиным, так и быть, возьму на себя.
Ему показалось, Званцев облегченно вздохнул. Это понятно. Райкому трудно говорить с Силиным. А то, что Силин сразу же поднимется на дыбы, — тоже понятно. Но нам нужен строгий партийный контроль, думал Рогов. Надо бы самому встретиться с Нечаевым, вызвать его не откладывая. И, попрощавшись со Званцевым, пометил в своей записной книжке: «Вызвать Нечаева».
Пожалуй, впервые за все годы он думал сейчас о Силине с каким-то внутренним протестом. Да что это такое? Какая тут может быть «загвоздка»? Никаких загвоздок! Только этого еще не хватало — позволить Силину самому решать, какой секретарь парткома ему угоден, а какой — нет. Похоже, Званцев дает Силину ненужные поблажки. Нет уж, дорогой Владимир Владимирович, как говаривали древние: «Платон мне друг, но истина дороже». В данном случае, мне будет дороже крепкий секретарь парткома. Вот так-то.
13. «ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ»Очерк в областной газете «Красное знамя»
Мне повезло: я присутствовала на необыкновенном дне рождения. Рождалась бригада. Быть может, для большого завода это событие прошло незамеченным, но для пятерых рабочих двадцать шестого цеха завода газовых турбин открылся новый отсчет в их трудовой биографии.