— …Вспомните, как и что говорилось о новой технике на последнем съезде нашей партии, — доносился до Силина голос Рогова. — Да, вы многое сделали в освоении новой техники, но вот я беседую с секретарем вашего райкома товарищем Званцевым, и он рассказывает мне удивительную вещь! Рассказывает, что случайно встретился с главным инженером товарищем Заостровцевым, спросил, как дела, побеспокоился насчет термо-прессового цеха, и тут выяснилось, что план реконструкции цеха есть. Есть такой план! Но волей директора, которому дорога, видимо, лишь сиюминутная выгода, план этот положен в долгий ящик. Я хочу спросить сейчас коммуниста Заостровцева: почему вы промолчали, Виталий Евгеньевич? Почему мы не услышали здесь, на конференции, вашего голоса? Почему вы, создав этот план и, очевидно, зная лучше всех, как необходима реконструкция, не пошли воевать за нее? Ни в райком, ни в обком, ни в министерство — вплоть до Центрального Комитета — по праву, предоставленному вам Уставом нашей партии? Почему? Почему об этом секретарь райкома узнает случайно в антракте, в фойе нашего театра? Сейчас ваш термо-прессовый дает двенадцать тысяч тонн…
— Пятнадцать, — сказал Заостровцев.
— Мне товарищ Силин весной говорил — двенадцать, — сказал Рогов. — А сколько будет давать, если поставить новейшее оборудование с программным управлением?
— Двадцать четыре, — ответил Заостровцев.
— Двадцать четыре, — повторил Рогов. — Но, видимо, товарищу Силину спокойней жить при пятнадцати.
Все! Вот откуда они, эти голоса против.
Рогов ничего не сказал Силину ни в перерыве, ни после голосования. Он разговаривал с другими и был оживлен, по-прежнему весел, будто бы только что не смял, не разнес старого друга. Силин не выдержал. Он все-таки нашел момент, чтобы сказать Рогову как можно спокойнее, впрочем не скрывая своей обиды:
— У тебя уже есть замена мне? После всего этого, я думаю…
— Думай о другом, — не дал договорить ему Рогов. — О том, как работать дальше.
Он не стал дожидаться результатов голосования, попрощался и уехал. Об этих пятидесяти семи голосах против ему сообщит сегодня скорее всего Званцев. А вот Нечаев получил всего два голоса против. Один, надо полагать, его собственный, другой же принадлежал Силину…
Он вышел к реке, к мосту.
Уже совсем рассвело, и дождь прекратился. Но все вокруг продолжало оставаться серым, унылым, лишь на поверхности реки время от времени появлялись белые барашки.
Как все нелепо получается в жизни, подумал Силин. Нелепо, как та оранжевая машина, поливающая улицы под дождем.
И уже совсем нелепо было увидеть пацана в пестрой женской болонье и с зонтиком. Пацан стоял у самой кромки воды, в одной руке — зонтик, в другой — удочка. Красный поплавок-гусинка плясал на воде. Силин спустился, скользя по мокрой траве, мальчишка испуганно обернулся.
— Клюет? — спросил Силин.
— Не-а, — ответил мальчишка.
— А дождя-то уже нет, — сказал Силин.
Мальчишка сложил зонтик и ткнул его острой верхушкой в землю.
— Дашь мне половить? — спросил Силин.
— Дам.
Он протянул удилище. Силин вытащил из воды леску, проверил крючок, сменил червя и, чуть пройдя по берегу, забросил подальше, на глубину. Здесь, за бетонным основанием моста, был затишек.
— Может, после дождя и начнет брать? — неуверенно сказал мальчишка и замер: поплавок попрыгал и вдруг пошел вниз, под воду.
Силин подсек и сразу почувствовал на конце лесы бьющуюся, сопротивляющуюся тяжесть. Он вываживал рыбу осторожно, медленно, временами отпуская ее и подтягивая вновь, пока крупная, обессиленная густерка не подошла к берегу. Тогда он вытащил ее на траву, густера запрыгала, и мальчишка прижал ее.
— Теперь давай ты, — сказал Силин.
— Я же говорил, что после дождя начнет! — счастливо крикнул мальчишка. — Она всегда после дождя начинает! Наглотается кислорода и начинает червя хватать!
Силин стоял, курил и смотрел, как мальчишка таскает густерок из того затишка. Просто здесь всегда ловилась густера. Это он помнил еще со своего собственного детства.
15. КИРА
Ни разу за все свои без малого пятьдесят лет Кира не испытала чувства одиночества: оно просто было незнакомо ей. Это оказалось, пожалуй, счастливым свойством ее натуры. Даже тогда, когда врач, немолодая женщина, глядя в сторону, сказала: «У вас, милая, детей уже не будет, придумывайте что-нибудь», — она печалилась недолго. Не будет так не будет. Тогда ей еще не было тридцати. Сейчас она все чаще задумывалась над тем, что не надо было тогда, в молодые годы, так уж слушаться Володьку. Сыну или дочке было бы уже двадцать шесть. Временами она пыталась представить, придумать себе того ребенка, это была некая игра, не вызывавшая в ней ни грусти, ни сожаления о несбывшемся. Только один раз она поделилась этим с Дарьей Петровной Роговой и потом жалела об этой откровенности. Будто поплакалась.
Но чувство одиночества прошло мимо нее. С утра — работа, люди, все ровно, никаких неприятностей, потому что и работа интересная, и люди подобрались славные, в основном женщины. Вот у тех действительно всегда были неприятности: пили или погуливали мужья, или, наоборот, сами влюблялись и метались, разводились и сходились, хворали дети, или какие-нибудь квартирные неурядицы. Кира была старше их и счастливее, стало быть ровнее, — потому-то к ней и шли каждая со своими болячками, за советом, помощью или просто так — поплакаться в минуту жизни трудную.
То, что раздражало в ней Силина — вечные хлопоты о ком-то из своих, фабричных, — было частью ее натуры, той доброты, которой с избытком хватило бы на многих. На «Луче» ее любили. Как-то секретарь парткома «Луча» — женщина не очень мягкая — сказала ей не то в шутку, не то всерьез: «Слушай, у тебя в школе какая-нибудь кличка была?» Кира улыбнулась: «Была. Медуза». — «Вот-вот! — сказала та. — Для нас лучшего предзавкома не найти бы, чем ты, только ты до сих пор такая, а мы, бабы, должны быть кулакастые». — «Зачем?» — удивилась Кира. Она была членом завкома, в бытовом секторе. Но так она и не поняла, для чего нужно быть кулакастой.
Да и зачем быть такой, когда, например, года полтора назад пришла к ней в отдел девчушка, совсем девчонка, плечики как у подростка — худые и острые, спереди — сплошная плоскость, косички из-под красной косынки торчат, перехваченные аптечными резинками, и только передник на животе как-то приподнялся. «Меня послали к вам, Кира Сергеевна. Извините, я не хотела идти, а мне велели». — «Садись». И все уже заранее ясно и понятно, о чем будет разговор.
Оказалось, разговором дело не кончилось. Эта девчонка — Татьяна Передерина — вдруг вошла в жизнь Киры.
Ее история была, в общем-то, простой, даже обычной: жила с родителями в одном недальнем колхозе, осенью на картошку приехали ребята с ЗГТ, вечером на танцах в клубе познакомилась с одним, ну, а дальше, сами понимаете… Клялся, божился, что любит и непременно женится, поверила сдуру, а потом, когда поняла, что поматросил и бросил, было уже поздно. Родители — люди крутые, вот и испугалась, убежала из дома, оставив записку, что хочет жить и работать в городе. Отец прислал письмо (она протянула Кире помятый конверт): «Живи как хочешь. К нам в таком случае даже не являйся». Они еще ничего не знают, родители.
Она плакала, по-деревенски вытирая глаза подолом передника. Кира налила ей газировки из сифона.
— Сколько ему уже?
— Семь месяцев.
— Горошину родишь, — сказала, улыбнувшись, Кира. — На танцы пойдешь — никто и не заметит.
— Доплясалась уже, — ответила Татьяна и снова потянула к глазам подол передника.
Конечно, можно было бы ее успокоить, утешить, сказать — ничего, милая, рожай себе спокойно, на «Луче» хорошие ясли, детский сад, а для тебя с малышом выделим в общежитии отдельную комнату, поможем по линии профсоюза. Ну, какая-нибудь кулакастая при этом, конечно, ругнула бы для облегчения души сволочей мужиков, тем разговор бы и кончился.
Кира обняла девушку и прижала к себе.
— Что же мне с тобой теперь делать?
— А что со мной делать? — спросила Татьяна. — Рожу, и все тут.
— Конечно, родишь, — улыбнулась Кира. — Только ведь не в одном этом дело.
— А в чем же еще?
— В том, что у ребенка не только одна ты должна быть. Не понимаешь? Отец должен быть, дедушка, бабушка…
— Отец! — усмехнулась Татьяна. — Какой он отец! Я один раз написала ему — ни ответа, ни привета. Нужен нам такой отец!
О том парне она говорила беззлобно, скорее с равнодушием, и Кира поняла: встреча-то у них была, что ни говори, случайной, без всякой любви, значит и без ответственности за будущее. Ну, а жениться тот парень обещал, конечно, просто так, чтобы только добиться своего.
— Ты его любишь? — спросила Кира.
— Я его забыла. На улице встречу — не узнаю.
— Расскажи мне о родителях, — попросила Кира.
Татьяна рассказывала охотно. Видимо, ей просто хотелось наконец-то выговориться. Или немолодая женщина с добрыми глазами вызывала на откровение? Нет, позже Кира не раз убеждалась в том, что Татьяна — человек не скрытный и не замкнувшийся в собственной беде.
Так вот — родители… Отец уже в годах, под шестьдесят, был на войне, раненый. Матери сорок. Она у него вторая жена. Работают в колхозе: отец — плотник, мать — телятница. Свой дом. Недавно «Темп-6» купили. Вообще-то, все есть. Но живут для себя. Отец так и говорит: «Во всем должен порядок быть». Больше всего он бережет этот порядок: чтоб денежки на сберкнижке прибавлялись, чтоб дома все было по его, боже избави хоть слово поперек сказать, даже попросить о чем-нибудь. «Без тебя знаю». Ну, а мать, конечно, привыкла, смирилась.
— Значит, — спросила Кира, — они думают, что ты просто взбунтовалась?
— Ну, — ответила Татьяна.
— А если правду сказать?
— Зачем? — равнодушно отозвалась Татьяна. — Это для них будет совсем непорядок. Так у них не полагается.
— А разве так уж плохо, когда порядок? — спросила Кира. — Они, наверно, о другом для тебя думали. По хорошему порядку. Ладно, Татьяна, давай