-ка ты мне свой адрес… Ну, где твои родители живут?
Татьяна долго молчала, как бы раздумывая, стоит или не стоит так уж довериться этой, в сущности, совсем незнакомой женщине? Но потом, видимо, все-таки решила — стоит. Деревня Запешенье. Их дом в аккурат напротив чайной. Двухэтажный, зеленый такой, с балкончиком. И наличники на окнах резные, отец сам делал.
— Письмо напишете?
— Сама съезжу. Тебе же будет лучше, Таня.
— Если бы, — тихо сказала та.
— А как… — Кира осеклась. Она хотела спросить, как фамилия отца ребенка. Таня поняла эту недоговоренность и отвернулась.
— Зачем? — спросила она. — Вот уж совсем ни к чему. Про него только я одна знать буду.
Ладно, подумала тогда Кира. Потом, когда все уладится, сама скажет. Никуда ты теперь от меня, девчонка, не денешься. Она сама не могла бы объяснить, почему ей так подумалось. Да и зачем что-то объяснять: просто Кира была Кирой, и судьба этой девчонки сразу тронула ее, вошла в нее — пусть даже своей обыденностью, но она уже не могла отказаться от соучастия…
В Запешенье Кира собралась в субботу. Ехать пришлось поездом: Силин сказал, что в субботу он будет на заводе и отвезти ее на машине не сможет. Да и зачем ей понадобилось в это Запешенье? Когда она рассказала зачем, Силин усмехнулся:
— Не забудь пол-литра купить и закуски какой-нибудь. Или торт. Черт знает, что ты выдумываешь себе, Кира.
Она поехала. В конце концов, полтора часа туда, полтора обратно, ну, два часа от силы там, — к вечеру вернусь.
— Ты пообедаешь на заводе?
— Если дома нет обеда, придется на заводе.
— Но, Володя, ты же понимаешь…
— Я понимаю, что все это не дело, — сказал он.
Кира не стала спорить.
Пригородный поезд проходил мимо Громыхалова, того самого Громыхалова, куда они — Кира и Силин — поехали в сорок пятом за грибами. С тех пор она ни разу не была здесь, и сейчас, сидя у окна, всматривалась в мелькающий березняк. Было солнечно. Снег на открытых местах уже совсем стаял, и только там, в лесной гуще, лежали сероватые, набухшие водой снежные островки. Вдоль канав вовсю пушилась верба; плети краснотала казались необыкновенно яркими в этом бело-сером апрельском мире. И может быть потому, что там, за вагонным окошком, была ранняя весна, а тогда была грибная осень, воспоминания оказались какими-то тусклыми, ничуть не волнующими, — так, вспомнилось, и все. Вокзал в Громыхалове давным-давно отстроили, и Кира не узнавала ничего. Тогда не было ни этих стекляшек-павильонов возле площади, ни водокачки, ни этих стандартных трехэтажных домов-коробок, виднеющихся за низкими, видимо уже после войны выросшими березами.
И только потом, когда поезд отошел от Громыхалова, неожиданно, вдруг, до слез вспомнилось все — лес, грибы и та самая томительная, долгая, как век, минута, отделившая одну часть ее жизни от другой, — все, все будто нахлынуло разом, будто между тем и сегодняшним днем не было двадцати шести лет. Быть может, невольно, с непонятной самой себе жадностью она разглядывала сейчас того Силина, — господи, какое у него тогда было лицо! Мысленно она вновь и вновь, как и тогда, проводила по нему ладонями, еще не веря в свое счастье, — и подумала: да, я все-таки счастливая. Миллион женщин может позавидовать мне. Может быть, кто-нибудь и скажет, что у меня маленькое счастье — работа, дом, Силин, — да, я не срывалась с места и не ездила на великие стройки, не жила в бараках, не мерзла, не думала, где взять денег на завтра до получки. У меня есть Силин. Что из того, что он изменился? Он-то работал не так, как я. Он устал. Его раздраженность от этой усталости. Но он — Силин, и как хорошо бывает: придешь на фильм в заводской Дом культуры, а за спиной шепот: «Жена Силина…» — «Где?..» — «Да вон, с норковым воротником…»
Жена Силина…
Для Киры это было местом в жизни, и такое место устраивало ее, ничего большего она не хотела и знала, что так будет уже до конца.
Когда Силин возвращался из-за границы и привозил подарки, когда она появлялась на работе в каком-нибудь модном свитере или замшевом костюме, она знала, о чем думают многие ее сослуживцы. Особенно женщины. Тогда у нее появлялось непонятное, мимолетное чувство вины перед ними. Почему? Отчего? Разве я виновата в том, что все так сложилось у меня в жизни?
И, вглядываясь в этот голый, еще не оживший лес, она улыбнулась будто с благодарностью.
…Она не ожидала, что разговор с Таниными родителями окажется таким простым и легким. Честно говоря, ей было страшновато толкнуть калитку и войти во двор, по которому расхаживали странные белые куры с зелеными крыльями. Должно быть, ее заметили из окна, потому что сразу дверь открылась и в дверном проеме показалась тщедушная фигурка в меховой жилетке и коротко обрезанных валенках.
— Вам кого, гражданочка?
— Передерины здесь живут?
— Ну, я Передерин. Проходите, не бойтесь — собак не держим.
Она поднялась по ступенькам и протянула Передерину руку. Тот пожал Кирину руку, и она почувствовала жесткость его ладони.
— Проходите, — повторил Передерин, посторонившись.
Да, именно таким представляла себе этот дом Кира: здесь был порядок. Чистота и порядок. И «Темп-6» между окон, с вышитой салфеткой поверху и фарфоровой борзой на ней. И большой портрет самого Передерина, курчавого, молодого, с сержантскими погонами и двумя орденами Славы. Этот портрет на самом видном месте как бы говорил и гостю, и домашним: вот он кто здесь хозяин. Не забывай, пожалуйста. Кира улыбнулась про себя: Таня была права, в доме, конечно, существует свой маленький культ передеринской личности.
— Вы садитесь, гражданочка, — сказал Передерин, отодвигая от стола стул. — Только если насчет дачи… мы курортников не держим.
— Нет, — сказала Кира. — Я не насчет дачи. Я насчет Тани. Мы с ней вместе работаем.
— А, — сказал Передерин, садясь напротив нее, по ту сторону стола. Взгляд у него стал напряженным, даже, пожалуй, чуть испуганным. Но больше он ничего не сказал. Сидел и ждал, что скажет эта городская.
— Как ваше имя-отчество?
— Павел Иванович.
Лучше, если бы дома оказался не он, а ею жена, Танина мать, подумала Кира. С женщиной говорить все-таки легче. Но, видимо, он здесь один, в доме тихо, только часы стучат на полированном комоде.
— У Тани трудная пора, Павел Иванович.
Он снова промолчал.
— У вас есть еще дети?
— Есть.
— А внуки?
— И внук есть. От старшего сына. На Дальнем Востоке они…
И снова молчание, и снова этот напряженный взгляд… Кира тоже молчала. Она вдруг растерялась оттого, что сразу почувствовала это неприятие.
— Вы хотите сказать, чтоб я и от Таньки внука ждал? — неожиданно усмехнулся, раздвигая тонкие губы, Передерин. — Я, гражданочка, все знаю. Зря, стало быть, ехали.
— Знали?
— А как же! Отец все-таки. И что ей сейчас худо, тоже знаю. Только я думаю — как она сама от нас убежала, пусть так сама и вернется. Не чужие, примем, и ребенка вырастим, без алиментов — у нас хватает… Так вот и передайте ей, как увидите.
Все! Теперь он словно бы наслаждался тем, что так здорово обескуражил эту городскую.
Откуда он все это знал — бог ведает. Может, сам ездил в Большой Город и выспрашивал про Татьяну у соседок или знакомых. А эта его жестокость была от мелкой обиды, от упрямства обиженного хозяина, и он хотел одного: чтобы дома был порядок.
Вдруг Кира сказала:
— Спасибо, Павел Иванович.
Он засмеялся. Смех у него был мелкий, дробный, словно дрожащий.
— Да за что спасибо-то, гражданочка? Это вам спасибо. Плохой человек, поди, не поехал бы за чужого заступаться. Я вот сейчас чайку заварю, попьем чайку. Или, может, рюмочку пожелаете?
— Нет, — сказала, улыбнувшись, Кира, — лучше чайку.
Ей стало совсем легко и спокойно.
Они пили чай с конфетами и бубликами, и Передерин больше не возвращался к разговору о Татьяне.
— А почему у ваших куриц крылья зеленые?
— Да чтоб с соседскими не спутать.
— Жена ваша что, на работе?
— Нет, в городу, — сказал он. — Сметану на рынок повезла. Попробуете нашей сметанки?
— Попробую.
— А вы кем служите?
— Инженер.
— Говорят, инженеры-то меньше рабочих получают?
— Есть разные инженеры и разные рабочие.
— Ну, а, скажем, токарь — сколько получает?
Она поняла: вопрос не случайный, хотя и задал его Передерин вроде бы просто так, вскользь.
— Смотря какого разряда.
— Понятно. — Он молчал, шумно втягивая в себя горячий чай. — Я почему спросил, — наконец сказал Передерин. — Токарь он, Танькин-то. Ну а поскольку молодой, стало быть, небольшого разряда.
«И это знает!» — подумала Кира.
— Да бес-то с ним, — махнул рукой Передерин. — Вон мать все время плачет — дескать, сломал девке жизнь, а я говорю — ничего не сломал. Может, так оно еще лучше будет. Вы как думаете?
— Не знаю, — сказала Кира. — У меня есть муж и нет детей.
— Тогда, действительно, не знаете, — кивнул Передерин. Но все-таки какая-то мысль не давала ему покоя. — Парень-то он видный, конечно, вот Танька и клюнула. Еликоев ему фамилия. Из кавказцев, должно быть.
— Можно, я Таню сама к вам привезу? — спросила Кира. Он кивнул. — А сметанки вы ей не пошлете?
— Сметанки! — усмехнулся в сторону Передерин. — Что я, дурак, что ли? Не догадываюсь, на какой рынок жена в выходной ездит?
Этим день не кончился.
На лестнице, на ступеньке возле двери, сидел человек и читал газету. Рядом лежал на боку потрепанный чемодан. Другая газета была расстелена на чемодане, и на ней были разложены хлеб, кусок колбасы, очищенный плавленный сырок и уже пустая бутылка из-под пива. Две другие стояли возле стенки, несколькими ступеньками ниже.
Когда Кира вышла из лифта, человек не встал, только сказал:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
Ей стало не по себе. На лестнице никого не было. А этот человек в черной шляпе смотрел, как она роется в сумочке, ищет ключи. Надо было преодолеть минутный страх — Кира шагнула к своей двери, — человек торопливо поднялся.