— Вы тоже из этой квартиры? — спросил он.
— Да, — сказала Кира, не открывая дверь. — А вам кто нужен?
— Владимир Владимирович Силин. Он здесь живет?
— Здесь. Я его жена.
— Жена?.. — как-то недоверчиво переспросил он и спохватился. — А, ну да, конечно… Я тут вам звоню-звоню, звонок даже охрип. А Владимир Владимирович скоро будут?
Он стоял — в длинном, как кавалерийская шинель, старомодном пальто с широченными ватными плечами, дешевый шарфик замотан вокруг шеи, на голове — помятая, старая шляпа. Кира спросила:
— А вы к нему по какому делу?
— Я-то? Да как вам сказать? Не то в гости, не то просто поглядеть на него. Все-таки два года отвоевали вместе. Я у него старшиной в роте был. Шитиков. Он про меня ничего вам не рассказывал?
Кира открыла дверь.
— Рассказывал. Как вы Вельзевула собирались уговаривать, чтоб в рай отправил. И как вам доктор приказал мадеру пить.
— Точно, — засмеялся Шитиков. — Все так и было.
Кира позвонила на завод Силину. Он был у себя, поднял трубку сам, потому что у Серафимы выходной.
— Ты долго еще будешь на заводе? — спросила Кира.
— А что? — недовольно спросил он. — У меня много дел, позвони попозже.
— У нас гость, — сказала Кира.
— Кто еще? — все так же недовольно спросил Силин.
— Твой старшина Шитиков.
— Кто-кто? Господи, только его мне и не хватало.
— Я сейчас дам ему трубку.
Шитиков кричал в трубку счастливым голосом:
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Вот, прибыл в ваше распоряжение… Есть… Есть ждать, товарищ старший лейтенант… Сейчас передаю. — И протянул трубку Кире.
— Вот что, — сказал Силин. — Я сейчас ему гостиницу закажу и позвоню тебе — отвезешь его в гостиницу.
— Нет, — сказала Кира.
— Что «нет»?
— Не надо ничего заказывать, — весело, чтобы Шитиков не догадался, о чем речь, сказала она. — У меня все есть дома. Так ты скоро?
— Ладно, — сказал Силин.
Он был в новехоньком, колом сидящем на нем костюме, при всех орденах и медалях, с гвардейским значком и еще какими-то значками; потом он рассказал Кире, что это медали ВДНХ. Шитиков оказался человеком веселым. Пока она возилась на кухне, он успел выложить о себе все. Был председателем колхоза на Новгородчине, схватил на этом деле инфаркт, выкарабкался, а тут как раз неплохая должностишка освободилась. Посадили директора райзаготконторы: ворюга был — первый класс. Например, заготавливает контора банные веники березовые по одиннадцать копеек за штуку. Так он что выдумал? Нанимал трех-четырех старух, И те из одного веника два делали. Прибыль — сам-сто, ну, старухам какая-то мелочишка на молочишко перепадала. Короче говоря, загремел за всякие делишки с конфискацией.
Шитиков помог Кире чистить картошку, и делал это так быстро, так ловко, что Кира невольно замедляла свои движения. Шкурка с картофелины сходила у него тоненькая, как бумага.
— Жене вы тоже помогаете? — спросила Кира.
— А у меня нет жены, — спокойно ответил Шитиков. — Простыла и померла. Хорошо, ребят успели поднять. Так что нынче я на самообслуживании.
Он говорил без умолку.
Бывают же на свете такие чудеса! Пошел к приятелю скоротать вечерок, а у того племянник гостит — отсюда, из Большого Города. Слово за слово, начал рассказывать о своем заводе и директора помянул — Силин, говорит. Какой такой Силин? Уж не Владимир ли Владимирович? Он самый! Высокий такой. Ну, Шитиков сразу же к себе — вещички собирать, благо до первых сморчков еще далеко.
— До каких сморчков? — не поняла Кира.
— Грибы есть такие. Их у нас в мае центнерами берут. У меня, между прочим, с Францией прямая торговля. Высушим, кукурузным маслицем смажем — и в Париж. А я уж не думал не гадал Владимира Владимировича увидеть.
…Или вот еще — раки. Тоже отправляем во Францию, самолетом. У нас целые семьи есть, которые раков промышляют. Большие деньги зарабатывают.
…Лосей нынче очень много. Я бы привез лосятинки, да не довезти, вот если б крапива была… К тому же — не сезон. Хорошее мясо! Зимой лосятину в Швецию отправляли.
…А вот белых сушеных привез. И моченую бруснику. Ну и, конечно, снетков тоже. Нынче на Ильмене много снетка брали.
Силин приехал скоро, привез бутылку коньяка. С Шитиковым они обнялись. Стояли и хлопали друг друга по спинам, потом отстранились, разглядывали один другого, и Шитиков снова лез целоваться, а у самого на глазах слезы. После обеда Кира, не желая им мешать, ушла на кухню мыть посуду. Из комнаты доносились голоса: ровный — Силина и пьяненький уже — Шитикова:
— А помните под Тамешваром… восемь танков из сада… А этого помните? Ну, как его? Сержант, еврейчик такой…
— Левин?
— …с гранатой под танк… А Милочку-то помните?.. Ну, телефонистку…
— Потише.
— Вас понял. А помните…
Она не хотела идти к ним в комнату. То, о чем они говорили, что вспоминали, принадлежало только им. Ей не было доступа в этот разговор. Она никогда не видела и не знала того, что видели и знали они.
Шитиков незаметно выпил почти всю бутылку коньяка, его здорово развезло, надо было уложить его спать. Кира постелила на диване, на котором обычно спал Силин. Шитиков бормотал извинения и счастливо улыбался. Так он и уснул, с улыбкой.
Силин долго еще сидел на кухне и пил чай, стакан за стаканом. Из большой комнаты доносилось похрапывание гостя.
— Почему ты не обрадовался его приезду? — спросила Кира. — По-моему, вы очень хорошо поговорили. И вообще, наверно, такое, что было у вас, не забывается.
— А чему радоваться? — в свой черед спросил Силин. — Мы никогда не были одинаковыми, а сейчас и подавно разные. Ты же знаешь — я никогда не жил воспоминаниями, может быть потому, что ничего особенно хорошего там не было. А Шитиков — что ж, славный, в общем-то, мужичок, но лучше все-таки я спал бы на своем диване.
Они легли во второй комнате — вместе, и Кира, повернувшись, обняла его.
— Я сегодня ехала мимо Громыхалова и подумала — как странно, будто это было вчера. Ты помнишь?
Она провела ладонью по его щеке — как и тогда. Нашла в темноте и поцеловала в губы. Силин осторожно отодвинул ее.
— Ты что, помолодела? — усмехнулся он. — Вон как, оказывается, вредны воспоминания. Тихо, там все же гость.
— Он спит.
— Я тоже хочу спать, Кира. Это у тебя завтра выходной, а мне на работу.
Шитиков проснулся поздно, когда Силин уже ушел на завод, а Кира успела все убрать и приготовить завтрак. Он удивился: что ж, выходит, Владимир Владимирович работает без выходных? Кира кивнула: да, хорошо, если раз в месяц удается выбраться на рыбалку.
— Когда мы идем куда-нибудь, он оставляет на заводе адрес, а если в театр — сообщает, какие у него ряд и место.
— Большой все-таки человек, — задумчиво сказал Шитиков.
Потом он заспешил. Надо посмотреть город, заглянуть в магазины — его просили кое-что привезти, — так что он не будет мешать, а вечером зайдет за чемоданом. Поезд уходит поздно.
— Так быстро уезжаете?
— Да уж такое дело… Повидались — и хорошо. Мне еще в Орел надо, там один лейтенант живет, тоже с войны не виделись. У меня уже и билет есть.
Он собирался торопливо, будто боясь задержаться в этом доме. Неожиданно Кира спросила его:
— А что, там, на фронте, Владимира Владимировича любили?
Шитиков ответил не сразу. Она заметила, как старшина замялся.
— Воевал он дай бог как! — сказал Шитиков, не глядя на Киру. — А это, наверно, самое главное было.
— Не хотите сказать…
Шитиков, уже в своем нелепом длинном пальто и шляпе, рассовывал по карманам авоськи и пластикатовые мешки. Просто ему нужно было время подумать.
— Знаете, — сказал он, — это мы сейчас, через двадцать шесть лет, на все смотрим вроде бы по-другому. А тогда как смотрели? Задача одна — сломать шею фашистскому зверю. Значит, себя не щади и других тоже.
— Он не щадил?
— Эх, Кира Сергеевна, — улыбнулся Шитиков, — вы-то ничего этого не знали, не поймете.
Она поняла.
Шитиков ушел.
Кира подумала, что, может быть, и поэтому тоже Силин не любит военных воспоминаний.
Впрочем, у нее самой были воспоминания, которые она не то чтобы не любила, но, во всяком случае, тоже никого не пускала в них.
О том, что тогда, в сорок пятом, доцент Куликов сделал ей — в ту пору студентке-старшекурснице — предложение, Силин знал. Шли годы, он ни разу не спросил ее о Куликове, и она догадывалась почему: просто он презирал этого не знакомого ему человека, и спросить о нем — значило как бы поставить рядом с собой. А между тем славный он был человек, Куликов!
Месяца через два после того, как Таня Передерина уехала к родителям, Киру с группой инженеров послали в командировку в Ленинград. Никогда прежде она там не бывала, и ехала с острым чувством предстоящего первооткрытия. Никаких знакомых у нее в Ленинграде не было, и, стало быть, с городом придется знакомиться по схеме-справочнику.
Сразу с вокзала вся группа поехала в Текстильный институт, и первым открытием был Невский проспект. Как неожиданно было вдруг, сразу увидеть всю его глубину и там, в самом конце, — золотой шпиль Адмиралтейства!
Им пришлось немного обождать в приемной ректора. Самого ректора не было — в отпуске, — и секретарша сказала, что группу примет проректор, профессор Куликов. Кира спросила:
— Александр Дмитриевич?
— Да.
Она отвернулась к окну, чтобы никто не видел, как ее лицо заливается краской. Она знала, что краснеет, краснеет безудержно, и не могла справиться с этим.
Значит, он профессор! Он уехал из Большого Города тогда же, в сорок пятом, когда Кира вышла замуж. Ни письма, ни разговора не было. Кира могла только догадываться о том, почему Куликов уехал. Но ее это никак не тронуло, не огорчило, не обидело.
Уже потом девчонки-однокурсницы рассказали ей, что Куликов ходил сам не свой.
У него была жена; она погибла там, в Большом Городе, во время первой же бомбежки. Сына удалось спасти, но семилетний мальчик так и остался хромым. Ко