сфамильный. — Сплошная самонадеянность».
С Нутрихиным он разругался вдрызг. Хорошо еще, это было уже после работы. У него давно был девиз: портить нервы, когда кончится смена. Но он так и не знал, о чем думают Лунев и Алешка. Пришлось обрушиться на Алешку: «Отмалчиваться легче всего. Лунев отмалчивается, потому что он все равно с Осининым будет работать. А ты? В твои-то годики пора все ставить по своим местам». — «Но мы ведь действительно четыре дня работали за него…»
Вот какая произошла история, и сейчас, рассказывая все это Еликоеву, Василий ходил по комнате, засунув руки в карманы брюк, — шесть шагов в одну сторону, шесть в другую.
— Да ты сядь, — сказал Еликоев. — Ну, а потом-то вы узнали, куда он ходил?
— В том-то и дело, что я узнал. Рассказал ребятам, а тут нам как раз прежние нормы оставили… Так ведь гордость не позволяет к бригадиру подойти!
— Не гордость, — тихо сказал Еликоев. — Стыд, вот что.
Бесфамильный остановился перед ним и долго, как показалось Еликоеву, очень долго глядел на него. Потом разлил по стаканам пиво.
— Давай чокнемся, — сказал он. — Конечно, ты прав. Снаружи гордость, а под ней стыд. Паршивое, должно быть, состояние, а?
— Паршивое, — кивнул Еликоев и тут же спохватился: Бесфамильный глядел на него испытующе, в упор, и Еликоеву стало как-то не по себе оттого, что этот кряжистый парень, его ровесник, уже почти все знает о нем.
…Он не раз видел цех по-ночному пустынным, с одними лишь дежурными огнями, но на этот раз пустота показалась тревожной, а тишина оглушительной. На какое-то мгновение Нечаев ускорил шаг, чтобы быстрее дойти до распахнутых ворот испытательного бокса: там было светло, оттуда доносились голоса и звуки прикосновения металла к металлу. Там уже все было готово к той странной, притягивающей и одновременно пугающей минуте, когда будет включен генератор. Он раскрутит вал турбины. Потом подадут газ — и турбина пойдет «на самоход»…
Хозяином здесь был Кашин. Маленький, худенький, легкий, с напряженным бледным лицом, Кашин стоял на верхней площадке возле огромной, замершей возле его ног турбины, как бы в последний раз оглядывая это необыкновенное существо, которое через несколько минут должно ожить. Нечаев не стал подниматься к нему. Он подошел к группе московских конструкторов, и никто его не заметил — все тоже смотрели туда. Нечаев поискал глазами: Силина не было.
Потом медленно поехали, сдвигаясь, створки ворот, наглухо отделив бокс от цеха. Только спокойней, сказал сам себе Нечаев. Все должно получиться. Не может не получиться. Ни к чему сейчас нервничать. Чего там Кашин стоит, как памятник? Уже три минуты второго, а испытания должны начаться ровно в час. Кашин словно услышал, почувствовал, что его торопят, и двинулся к пульту… Несколько стендовиков уже стояли в другом конце бокса, к турбине спиной, перед щитами защиты. Они словно нарочно отвернулись, чтобы не видеть, как она начнет. Будто они боялись, что она не начнет. Но она начала: сперва глухо загудел генератор — и движение передалось турбине. Внутри огромного металлического туловища, невидимая глазу, дрогнула, тронулась с места многотонная тяжесть ротора — звук все нарастал, он будто заливал бокс, как хлынувшая вода, и ничего больше не было, кроме этого обвала грохочущего воздуха, сразу ставшего плотным. Все содрогалось: пол, воздух, стены. Каждому, кто был здесь сейчас, могло показаться, что он очутился в каком-то совершенно ином, неземном, циклопическом мире, где все идет помимо человеческой воли и сознания. Турбина жила сама по себе. Гул перешел в рев; Нечаев почувствовал, как у него начало покалывать в ушах, хотя он, как и все, надел наушники. Наверно, не меньше ста тридцати децибел, подумал он.
Становилось жарко. Они еще не успели сделать наружный вывод, и воздух в турбину шел прямо из бокса. Уже минут через двадцать все скинули пиджаки и растянули галстуки. На столике в углу стояли бутылки с нарзаном. Нечаев плеснул в стакан и выпил теплую, неприятную, будто жирную воду. Он чувствовал, как пот из-под волос стекает по лицу, по шее, по спине — потом будет еще хуже. Вон девчонка-крановщица разделась до красной майки и, закинув руки за спину, расстегивает лифчик. Это он увидел на какую-то секунду и отвернулся — ему послышался посторонний звук, и он тревожно поглядел на щиты. Нет, ничего не случилось. Аварийных сигналов не было…
Времени тоже не было. Оно перестало существовать. Оно растворилось в ожидании, грохоте, в этой африканской жаре, но все-таки мало-помалу Нечаев начал приходить в себя. Нервное напряжение первых минут схлынуло, вместе с ним отошло и ощущение собственной беспомощности. Почему беспомощности? — подумал он. Как это нелепо! Мы же сделали все, что должны были сделать. Потом он понял, откуда оно, ощущение беспомощности: случись что-нибудь сейчас с турбиной, и он, инженер Нечаев, секретарь парткома Нечаев, ровным счетом ничего не сможет поделать…
Но турбина ревела по-прежнему, и посторонний звук не мог пробиться через этот рев. Один из конструкторов — немолодой человек с седыми усами — вдруг подтолкнул Нечаева и протянул ему блокнот. Крупными буквами было написано: «Крутится, а?» — и Нечаев, вынув свое перо, написал снизу: «А почему бы ей не крутиться?» Здесь нельзя было говорить, здесь можно было только писать. Пожилой снова написал: «Поздравляю. Думаю, уже не сглажу», — и Нечаев опять приписал: «Я не суеверен и принимаю поздравления. Примите и мои». Тот прочитал, кивнул, поглядел на часы и постучал по ним: это должно было означать — уже сорок пять минут!
Потом было и два, и три, и четыре часа… В половине шестого турбину перевели на остановку, в шесть с минутами она встала, и вдруг оказалось, что в мире есть уже забытая тишина. Когда разъехались створки ворот, из цеха хлынул холодный воздух, и Нечаев ловил его губами. Он сидел рядом с москвичами — изможденными, усталыми, даже не радующимися тому, что первый день испытаний прошел успешно. Усталость сквозила в каждом движении людей. И хотя уже можно было говорить и слышать, никто не обмолвился ни словом. Медленно вставали, медленно одевались, медленно закуривали и, даже не попрощавшись со стендовиками, которые еще оставались здесь, медленно пошли к выходу…
Тут же, возле стеклянных дверей цеха, их ждал заводской «рафик», но они не спешили. За ночь подморозило, морозный воздух был сухим и сладким.
— Надо пройтись, — сказал кто-то.
Они стояли, подняв головы к темному, в крупных звездах небу. Нечаев устало подумал: вот и все, в общем-то. И никакого праздника нет — есть только вот эта страшная, разлившаяся по всему телу усталость…
— Да, пожалуй, — согласился он. — Здесь до вашей гостиницы недалеко. Я провожу вас.
…Пустынная улица и белые круглые фонари на столбах, похожие на огромные ландыши, странным образом расцветшие в предзимье… И тишина, когда, кажется, каждый шаг гулко отдается в самом дальнем конце улицы. Их было пятеро, и они шли молча, наслаждаясь холодным воздухом, тишиной, движением, тем удивительным и естественным человеческим состоянием, о котором забыли за пять тяжких часов — и сейчас словно бы вновь вспоминали забытое.
Тот, пожилой, шел один впереди всех, заложив руки за спину, и Нечаев видел его сутулую спину, Вдруг он обернулся и сказал: «Держите!» Ногой он откинул назад рваный женский бот, невесть как оказавшийся на улице, и тут же кто-то из конструкторов точным ударом переправил его на проезжую часть улицы.
Тогда все они — и Нечаев тоже — сошли с тротуара, растянулись поперек улицы и начали перекидывать друг другу этот рваный бот — молча, как в настоящей игре, в один пас, — и улыбались, и старались ударить поточней. Они гнали этот бот дальше и дальше, но уже не устало, а с какой-то озорной яростью, с наслаждением, и Нечаев даже напевал про себя ту обычную свою песенку: «Ах ты, господи прости, что бы мне изобрести…» — да чего теперь изобретать! Когда бот подлетал к нему, он старался ударить его «щечкой» — глядите, я тоже еще не забыл, как это делается! — и вдруг беззвучно рассмеялся: видели бы меня сейчас Рогов, или Званцев, или даже Силин!
Навстречу им, чуть покачиваясь, шла одинокая фигура. Человек поравнялся с ними и встал — пьяненький, где-то кутивший ночь, — и бессмысленно оглядывал каждого. Потом, видимо, его что-то осенило, какая-то пружинка сработала в его голове, и он хрипло сказал:
— Не торопитесь, ребята, пивом еще не торгуют.
Тогда они начали хохотать. Они шли и хохотали, они изнывали от хохота. Старый бот остался лежать посреди улицы. Они смеялись и тогда, когда Нечаев остановился у подъезда гостиницы. «Так как… насчет… пивка?» — и опять словно взрыв на всю улицу.
Уже дома Нечаев вспомнил: Званцев просил его позвонить утром, как бы рано ни кончились испытания. Звонить было неловко — все-таки начало восьмого, — но он позвонил, и Званцев сразу же поднял трубку, будто сидел рядом с телефоном и ждал этого звонка.
— Это я, — тихо, прикрывая трубку ладонью, чтобы не разбудить своих, сказал Нечаев.
— Ну как?
— Пока все в порядке, Александр Иванович.
— Спасибо, — почему-то сказал Званцев. — А сейчас не валяй дурака, ложись и спи. Чтоб сегодня тебя на заводе не было, понял? И учти — я проверю…
17. ВЕЧЕР ПОД НОВЫЙ ГОД
Открытие заводского молодежного кафе было назначено на последние числа декабря, под Новый год. Все уже было готово. Бешелев очень гордился тем, что ему удалось найти для кафе и отличного директора, и официанток. Директором стал недавний выпускник института торговли, молодой парень, официантками — студентки-заочницы того же института. Так что все было, как говорится, на высшем уровне. Бешелев сам поехал в горисполком, в отдел торговли, и договорился о снабжении молодежного кафе не просто самым необходимым, а по первой ресторанной категории, за исключением крепких напитков. Нет, нет, в «Огоньке» не должно быть никаких крепких напитков! Только шампанское и сухие вина. Конечно, кто-нибудь да попытается пронести водку. На этот случай был составлен график дежурств заводских дружинников и отдано распоряжение применять к нарушителям установленного порядка самые крутые меры, вплоть до персонального дела на комсомольском собрании. Тут Бешелев был гневен, когда докладывал на бюро о готовности кафе. Вплоть до персонального! А в особых случаях и до исключения из комсомола! Он не допустит, чтобы кое-кто компрометировал хорошее начинание.