Наконец он увидел Алешку. Тот сидел буквально в трех шагах от него, за сдвинутыми столиками, рядом с высокой и очень красивой блондинкой, — ай да Алешка! Они кивнули друг другу, чуть улыбнувшись, как и положено здороваться в таких случаях. Силин быстро оглядел других. Трое парней и еще две девушки, — неожиданно взгляд задержался на одном из молодых людей, который в это время говорил, одновременно попыхивая трубкой. И если до сих пор Силин не прислушивался к голосам, то теперь он с удивлением прислушался к тому, о чем говорил этот парень.
— Господи, что за ерунда! — говорил тот. — Добрый старый английский семейный роман давно приказал долго жить. Да и кому это сейчас надо? Кто-то в кого-то влюблен, кто-то на ком-то женится, кто-то кого-то бросает. Доброта и вероломство, сентиментальная нежность и опереточные страсти — смешно! В наш-то динамический век!..
Он говорил это чуть небрежно, почти не вынимая трубки изо рта. И трубка, и свободный, грубо связанный свитер, и даже его поза — нога на ногу, левая рука заброшена за спинку стула, правая то чертит по ходу речи какие-то иероглифы, то учтиво отгоняет дым от рядом сидящей девушки — все в нем было как-то солидно.
Они, эти парни и девушки, говорили о литературе!
— Погодите, — сказал другой, — так вообще можно все зачеркнуть. Вы смотрели по телевизору «Сагу о Форсайтах»? (Тот усмехнулся и отрицательно покачал головой. Это могло означать — терпеть не могу телевидение.) Когда начиналась передача, улицы в городе пустели. Отчего бы? Почему нашим людям, да еще в динамический, как вы говорите, век, интересны образы Голсуорси? А ведь «Сага» — типично семейный роман, как я понимаю?
— Видите ли, Глеб, — убеждающе и примирительно сказал тот, с трубкой, — по-моему, людям вообще свойственно одно желание: нет-нет да и поглядеть на чужие жизни в замочную скважину.
— Из этого «подглядывания», — сказал Глеб, — когда-то родилась литература.
— Несколько вульгарный взгляд, но…
Заиграл оркестр, и слова утонули в музыке. «Ишь, какой шустряк, — подумал Силин. — Петушок какой. Все знает!» Бешелев протянул свой бокал.
— Можно тост за вас, Владимир Владимирович?
— Ну отчего же? Вполне! Чтоб был здоров, а все остальное приложится.
— Вот именно! — засмеялся Бешелев.
На первый танец Бешелев пригласил Нину. Просто встал и протянул ей руку. Нина спросила его:
— Ты только с членами комитета танцуешь?
— Перестань, пожалуйста, — поморщился Бешелев, ведя ее и стараясь не столкнуться с другими парами. — Я совсем перестал понимать тебя. Вечно какие-то подковырки.
— У меня плохой характер, — сказала Нина.
— Возможно. Кто эти, за вашим столиком?
Он тоже слышал обрывки разговора, и его тоже поразило, что разговор шел о литературе. Добро бы о повышении производительности труда или соревновании, ну, на худой конец, о последнем матче ЦСКА — «Спартак», так ведь о литературе, о семейном романе!
— Глеб Савельев из нашего цеха, Алешку ты знаешь, а еще трое — студенты пединститута.
— Как они здесь оказались? — недовольно спросил Бешелев. — Билеты ведь распределялись по цехам. Придется разбираться и кое-кому накрутить хвост. Ты узнай, где они достали билеты.
— Я буду сидеть, пить вино и слушать умные разговоры, — сказала Нина.
Танцуя, она время от времени поворачивала голову и глядела на Алексея. Тот сидел, крутя пальцами свой бокал, один за двумя сдвинутыми столиками — все остальные танцевали. Она видела, как, перегнувшись, директор завода что-то сказал ему, и Алексей улыбнулся — улыбка была вымученной, усталой и неохотной.
— Хватит, — сказала Бешелеву Нина. — У меня голова кружится.
Она подошла к столикам и опустилась на свое место, рядом с Алексеем.
— Устала? — равнодушно спросил он.
— Да. Я смотрела на тебя, и мне показалось…
— Тебе показалось, — перебил ее Алексей. — Давай лучше выпьем. Хорошее винишко.
— Трудно быть бодрячком? — тихо спросила Нина.
Он не ответил. Он подумал, только, что все это очень и очень плохо: не сумел сдержаться, выдал себя, и, конечно, все великолепно понимают, что с ним происходит сейчас.
…Может быть, я слишком уж пристально приглядывался к этому Юрочке? Развязный, самоуверенный хлюст, хотя, наверно, и впрямь умен, начитался до верхней губы. Нет, не надо так. Это самая обыкновенная ревность… Ну и что ж? Что я, не человек, что ли? Но как смотрит, как смотрит на него Лида! Глупенькая, что она видит в нем дальше этого свитера и этой трубки? Что знает о нем? Да ровным счетом ничего…
Почему-то ему стало страшно, когда Эдька начал знакомить всех их с Кричевским. Он подумал, что с ним у Лиды все может быть действительно серьезно. И молчал, все время молчал, и злился на себя за это молчание: что он подумает обо мне и что подумает Лида? Недоразвитый, вот что! Обыкновенный токарь, и все тут. У Глеба-то язык подвешен дай бог как, не побоялся полезть в спор, а я молчал, как стул. Знает ли что-нибудь обо мне этот Кричевский? Наверно, знает: несколько раз быстро оглядел меня, будто по физиономии смазал, и спокойно отвернулся — не соперник…
Нина мягко положила свою руку на руку Алексея. Музыка кончилась, все потянулись к своим столикам. Стало быть, она просто предупредила меня, что музыка кончилась и сейчас они вернутся сюда.
— Так мы не договорили, — сказал Кричевскому Глеб. — О чем же должна писать современная литература?
— Читайте Апдайка и Селинджера, — уже нехотя ответил Кричевский. — У них все сказано.
— Вот как — все! — язвительно отозвался Глеб. — Значит, на Апдайке и Селинджере вся литература и кончается? Бедный мир! Ну что ж, в таком случае будем перечитывать Толстого. И на том спасибо.
— Хватит тебе, — сказала Надя. Она тоже долго молчала. — У каждого свой взгляд.
— Вот именно, — лениво сказал Кричевский. — А не пойти ли нам, братья и сестры, в какое-нибудь менее интеллектуальное место? В обыкновенную пивную, например?
— Для Лидочки это слово, наверно, звучит как похабщина, — сказал Эдька.
— Ну, — протянул Кричевский, — отчего же? Хемингуэй любил писать в пивных. Или, если Лидочке угодно, в забегаловках, в заходиловках, а по-французски — бистро. Чистая семантика! Дело ведь не в слове, а в понятии.
— Чем же вам здесь не по нутру? — наконец-то сказал Алексей.
— Почему же не по нутру? — неторопливо отозвался Кричевский. — Уютно, тепло и даже никаких лозунгов на стенках. Видите ли, юноша, мы зашли сюда больше из любопытства, чем из желания убить вечерок. Верно, Эдик?
— Верно, старик.
— И вот наше любопытство удовлетворено. — Он повернул голову к Глебу. — Вы кое в чем разбираетесь, только вам мешают чужие мысли, которые вы уже считаете своими. Каждый человек обязан мыслить самостоятельно, дорогой мой.
— Благодарю, — усмехнулся Глеб.
— Нет-нет, я серьезно. Очень, очень толково разбираетесь!
— Вот тебе и рабочий класс! — сказала Надя.
— А это уже запрещенный прием, милая, — с укоризной сказал ей Кричевский.
— Бросьте вы! — с неожиданной для самого себя злостью перебил его Алексей. — Вам здесь просто скулы от скуки сворачивает, вот что. Да, рабочий класс, ну и что? В московских журналах не печатаемся?
— Алеша! — сказала Лида.
Он даже не поглядел на нее.
— Не надо глядеть на нас сверху вниз. Я долго сидел, слушал и думал — презрительный вы человек.
— Так, — сказал Кричевский. — Один ярлычок уже привешен. — Он остановил порывающегося что-то сказать Эдьку. — Не надо, старик, погоди. Сейчас нам подадут дежурное блюдо: мол, всем мы обязаны его величеству рабочему классу.
Теперь уже Глеб остановил Алексея.
— А разве не так?
— Где начинается митинг, там меня нет, — сказал Кричевский, поднимаясь и помогая подняться Лиде — Как говорится, извините за компанию.
Лида прятала от Алексея глаза, а он уже не видел никого, кроме нее. Сейчас она уйдет. Уйдет с этим хлюстом. До сих пор, пока он не видел их вместе, рядом, он еще думал, что это у нее несерьезно. Значит, серьезно, если она может вот так встать и уйти. Его снова зазнобило. Он испытывал странную и неприятную слабость, будто пробежал десяток километров и сейчас ему в самую пору лечь, закинуть руки за голову и закрыть глаза.
— Всего доброго, — сухо сказал Глеб. И снова Нина положила свою руку на руку Алексея.
— Я сейчас, — сказал Алексей, освобождая руку. Он пошел за Лидой и уже в вестибюле остановил ее. Ему было плевать, что рядом стоят этот Кричевский и Эдька.
— Ты хорошо подумала обо всем, Лида? Я должен знать это точно.
— Да.
— Послушайте, юноша, — сказал Кричевский, — не надо затевать скандальчик. Хватили лишку, ну и держитесь мужчиной, право. Ведь всем и все ясно как огурец.
— Не заводись, — подтвердил Эдька. — Мне очень жаль, но…
Резко повернувшись, Алексей пошел обратно в зал. Теперь все. Конечно, все ясно как огурец. Он шел к столику и не видел, как смотрит на него Нина: тревожно и радостно, как бы притягивая его к себе своим взглядом.
Того, что происходило за соседним столиком, ни Силин, ни Кира уже не видели и не слышали. Когда была допита бутылка вина, Бешелев, чуть наклонившись к Силину, сказал:
— Владимир Владимирович, я попрошу вас с супругой туда… — Он махнул рукой куда-то в сторону. — К директору нашего кафе.
— Зачем? — удивился Силин.
— Наверно, вам будет интересно увидеть все, — снова с некоторой загадочной многозначительностью сказал Бешелев.
Этот парень немного забавлял Силина. Все-таки они были плохо знакомы, и, быть может, поэтому Силин приглядывался к нему с особым, если можно так сказать, пристрастием. Техник-технолог — это Силин знал о нем. Бывший комсорг цеха, сумел наладить работу, выдвинули в секретари комитета комсомола… Говорят — настойчив. Работоспособен. А что еще? Нет, не таким был он сам, Силин, комсорг ЦК, и, конечно же, та работа, которую делал он, этому парню не снилась даже в самых худых снах.