— Ты прав, Николка. В эти дни я, естественно, перебирал всю свою жизнь и тоже подумал, есть ли для меня разница между понятиями «человек» и «коммунист»? Нет для меня такой разницы! Слишком трудную жизнь мы прожили все вместе, чтобы не ощущать в себе этого чувства великого братства. Так вот, давайте прежде всего за это братство.
Очень скоро разговор за столом стал общим, и редактор «Красного знамени», наклонившись к Силину, сказал, показывая глазами на Бочарова:
— А что, если я напущу на него своих корреспондентов? Сами-то не нашли, такого мужика проморгали.
— Что ж, — сказал Силин. Он почти не пил, даже за здоровье Рогова чуть отхлебнул шампанского. — Я думаю, Воронина сможет написать о нем. По-моему, она неплохо пишет.
— Да, — кивнул Вдовин. — У нее бойкое перо. Правда, иной раз слишком много восторгов.
Силин напрягся. Он рассчитал точно. Сейчас можно было поговорить о Ворониной. Вдовин, сам того не замечая, поддержал нужный ему разговор. Это было как на рыбалке — главное, найти ямку, где стоит рыба, и кинуть туда наживку…
— Наверно, это от характера, от молодости, да мало ли еще от чего? — сказал Силин.
— Возможно, — сказал Вдовин. — Мне ее очерки нравятся. Они всегда лиричны, и это самое странное.
— Почему? — удивился Силин.
— Потому что она очень расчетливый человек, — ответил Вдовин. — Мне иногда кажется, что в ней сидит какая-то кибернетическая машина, которая подсчитывает все, что ей надо сделать. Для молодой и, согласитесь, интересной женщины это несколько неожиданно, а?
— О ком вы говорите? — вдруг спросила Кира.
— Ты не знаешь, — сказал Силин. Все! Наживка пропала! Продолжать дальше разговор о Ворониной было уже нельзя. — А насчет Бочарова — что ж? Когда-то, еще в сорок первом, кажется, в вашей газете была фотография: пацан стоит на ящике возле станка. Росточка еще не хватало.
— Это же здорово! — обрадовался Вдовин. — Разыскать ту фотографию и дать две — ту и сегодняшнюю!
Он уже работал! А Силин внутренне морщился. Не надо было лезть самому на разговор о Кольке.
— Так я подошлю к вам на завод Воронину? — спросил его Вдовин, и Силину показалось, что Кира, по-прежнему разговаривавшая с генералом, вдруг насторожилась, словно почувствовав что-то неладное в этом повторении одной и той же женской фамилии…
Силин кивнул. Пусть созвонится с его секретаршей, та закажет ей пропуск.
Еще несколько дней назад — после того вечера в заводском кафе — Глеб Савельев забежал на механический участок и, хлопнув Алексея по спине, спросил, где он собирается встречать Новый год.
— Пока не знаю.
— Не будь закомплексованным лопухом, — сказал Глеб. — На тебя противно смотреть. Ну, не вышло с девчонкой, а ты расклеился, как медуза на солнышке. Честно говоря, это как-то не по-мужски.
— Значит, у нас разные взгляды, — неожиданно зло сказал Алексей.
— Чепуха, друг Алеша. Мы живем не в рыцарские времена, а в двадцатом веке, и девочек на нашу долю вполне хватает. Я люблю статистику. Так вот, в СССР на сто семьдесят девчонок сто мальчишек — усек? Короче, у моей собирается компания…
— Я не пойду, — оборвал его Алексей. Ему был неприятен этот разговор. Тем более что он знал точно: Глеб вовсе не утешает его, а действительно думает так — «девочек хватает». Не вышло с одной — выйдет с другой, ничего особенного, именно так и положено в двадцатый век. Холодно и точно, как математическая формула. А он все эти дни после встречи в кафе буквально не мог прийти в себя. Разница между Глебом и Ниной Водолажской была в том, что Нина утешала — Глеб математически рассчитывал даже любовь. Сто семьдесят на сто — чего ж горевать?
— Ну-ну, — хмыкнул Глеб. — Будешь сидеть дома за бутылкой и смотреть «Огонек»?
Алексей промерил глубину обработки и выключил станок. Всем своим видом он хотел показать Глебу: я работаю, а ты мешаешь. Но Глеб не отходил. Ему понравилась эта тема одиночества. Бедненький, несчастненький! А потом что? Монашеский постриг? Обет безбрачия? Он был жесток в своей насмешливости. Как знать, может быть, в разговоре с другим человеком такая жестокость оказалась бы даже спасительной, но Алексей оборвал его.
— А ведь противно, — сказал он. — Вроде бы ты человек, а за душой пусто.
— Ты обо мне? — удивился Глеб.
— К сожалению, — усмехнулся Алексей. — А теперь, как говорит старик Коган: «Иди туда, куда пошел бы я, если бы ты был мной, а я тобой».
Глеб дернулся и ушел.
Алексей подумал: ну вот и поссорились. Он не жалел ни о чем. Должно быть, рано или поздно так должно было произойти. Слишком они стали разные. Он не любил ссор, можно было бы просто, тихо и незаметно отойти друг от друга, но раз уж случилось именно так — пусть будет так.
После смены, по пути домой, он все-таки зашел на почту — дать телеграмму Лиде. Стоя в небольшой очереди, он еще раз подумал о Глебе: да, отчуждение началось не сегодня и не вчера, а еще тогда, когда они гуляли втроем и Глеб излагал свои взгляды на жизнь. Тогда Алексей как-то не придал им особого значения: ну, малость рисуется парень, хочет показаться перед своей девушкой этаким ультрасовременным интеллектуалом, вытрющивается. Раздражение пришло позже. Нет, не вытрющивается. Так и думает, как хорошо запрограммированная машина. Сегодняшняя встреча только подтвердила это.
И вдруг совсем неожиданно, по какой-то очень далекой ассоциации (Глеб — кафе — Нина), он подумал, что не видел Нину ни вчера, ни сегодня, и ему стало не по себе: даже не поздравил с наступающим, и ни ее адреса, ни номера телефона он не знает.
Телеграмма у него получилась короткой: «Поздравляю Новым годом желаю здоровья счастья Алексей». Ничего лучше он не мог придумать сейчас. И, выйдя на улицу, вскочил в подошедший троллейбус.
Нинин дом он, конечно, найдет. И дверь, кажется, вторая справа. Хорошо бы купить какие-нибудь цветы, да, пожалуй, уже негде: сегодня Бесфамильный, усмехаясь, рассказывал, что купил на рынке у заезжих абреков пять гвоздик по трешке штука — судить бы за это, да что поделаешь? Девушки любят цветы. Цветы выращивают на Кавказе. Хочешь покорить девушку — гони трудовые трешницы!
Черт с ними, с цветами. Можно купить шоколадный набор. Кажется, возле ее дома был какой-то магазин. Почему-то он был уверен, что Нина дома. Даже если она собирается куда-то, в это время она дома, и он успеет…
Все так и было: магазин, шоколадный набор, длинный дом, похожий на корабль, вторая дверь справа и — четыре квартиры на каждой площадке. Девять этажей — тридцать шесть квартир. Алексей усмехнулся: слава богу, еще не строим небоскребы!
На лестнице стояли густые запахи жареного; играла музыка; из-за дверей доносились глухие голоса — за каждой готовились к Новому году. Он позвонил наугад — дверь открыли сразу.
— Извините, вы не знаете, где живет Водолажская?
— В сорок седьмой.
Он оторопело сказал «спасибо», еще не веря, что все получилось так удачно, быстро и просто.
Сорок седьмая квартира была на третьем этаже, он снова позвонил — тихо; позвонил еще — дверь открыла Нина.
Она стояла, запахивая на груди халат, словно спасаясь от холода, повеявшего с лестницы, и Алексей сразу заметил ее сбитые, непричесанные волосы и покрасневшие глаза с чуть опухшими веками.
— Господи! — сказала Нина. — Ты? Да проходи же…
Она подняла руку и провела по волосам, стараясь хоть как-то привести их в порядок. Алексей шагнул в маленькую прихожую — дверь закрылась.
— Здравствуй, — сказал он и поглядел на свои ботинки. — Я натопчу у тебя…
— Не валяй дурака, у меня нет мужских тапочек. Вот коврик, вытри ноги и проходи в комнату.
Он вошел в ее комнату; на диване лежали простыня, подушка, одеяло.
— Ты больна?
— Ерунда, — сказала Нина. — Наверно, все-таки простудилась, когда мы шли. Или грипп. Садись и смотри в угол. Только, конечно, честно.
Он сел на стул возле маленького «школьного» письменного стола. Здесь лежали книги, тетрадки; над столом была фотография пожилой женщины, и Алексей почему-то подумал, что это ее мать. Чуть ниже, зацепленная за гвоздик, висела гроздь самой обыкновенной, отливающей фиолетовым цветом стальной стружки.
Он слышал, как там, за его спиной, торопливо переодевается Нина, как шуршит одежда, потом мягко шлепнулись сброшенные на пол домашние туфли.
— Можно? — спросил он.
— Нельзя, — сказала она. — Протяни мне со стола помаду и пудру.
Он протянул ей через плечо помаду и пудру. «Теперь она стоит у зеркала, — подумал он, прислушиваясь. — Да, причесывается». Ему хотелось обернуться и сказать: зачем все это надо? Давай ложись в постель, я посижу рядом полчаса и уйду… А куда я уйду?
— Чего это ты стружку повесила? — спросил он, лишь бы не молчать.
— Сувенир, — сказала Нина. — Когда пришла на завод, в первый же день стащила из ящика на память и страшно трусила, что в проходной меня задержат. Так и висит с тех пор.
— А это кто? Мать?
— Нет, воспитательница. Я ведь детдомовская.
— Детдомовская? — спросил он, оборачиваясь.
Нина уже причесалась и сейчас, стоя перед зеркалом, красила губы. Она надела то же самое платье, в котором была там, в кафе, но сейчас почему-то показалась Алексею стройнее и выше.
— Все-таки повернулся! — с досадой сказала она.
— Извини, — буркнул Алексей. — Что я, не видел, как вы губы накрашиваете? А я и не знал, что ты детдомовская.
— И так здорово удивился? — усмехнулась она. — Впрочем, наверно, это понятно. Тебе должно казаться, что раз все есть у тебя, значит, то же самое должно быть и у других. Ну вот, я готова принимать гостя. А сейчас отвернись еще — я уберу постель, и будем пить чай.
Алексей пододвинул на столе шоколадный набор.
— Это тебе, — сказал он. Нина только скользнула глазами по коробке. — Я не видел тебя два дня и решил, что с тобой что-то случилось.
— Странно, — сказала Нина.
— Что странно?
— Что ты заметил мое отсутствие. Ну, здравствуй. Я, кажется, забыла с тобой поздороваться впопыхах.