— А, — улыбнулся Алексей. — Не будь формалисткой и скажи, где твой чайник.
— Я все сделаю сама, — сказала Нина. — Только прошу тебя — ответь честно: ты пришел потому, что действительно подумал обо мне или… или потому, что тебе сегодня некуда больше идти?
Алексей молча потянулся за сигаретами.
— У тебя можно курить?
— Пожалуйста.
— Я не понимаю, зачем это тебе нужно? — спросил он. — Если я скажу — да, потому что подумал о тебе, ты можешь не поверить… Если скажу — потому, что больше некуда идти, ты, чего доброго, обидишься. Вот и вся разница между мужской логикой и женской, которая, как известно, заключается в отсутствии всякой логики.
Нина пошла к двери и обернулась.
— Ты мне все-таки соврал, — сказала она. — Ты подумал обо мне, это я знаю. И только не понимаю, почему этого надо так стесняться?
Курить выходили в кабинет Рогова. Там все время была открыта форточка.
На этот раз вышли сразу трое: сам Рогов, генерал Круглов и Силин. Хозяин дома протянул гостям пачку каких-то невиданных сигарет — индийские, купил на пробу в Москве, берешь в рот — сладко, видимо бумага из сахарного тростника, да к тому же не белая, а коричневая.
— Не бойтесь, — сказал Рогов. — Я уже курил их и, как видите, жив. А вообще, надо бросать.
— Ничего не выйдет, — сказал генерал. — Я пробовал. Через три дня начинал кидаться на людей и на стены, тогда жена клала передо мной сигареты и говорила: «Кури и будь нормальным человеком».
— Ну, — сказал Рогов, — у нас и некоторые курящие на людей бросаются. Это уже свойство не никотина, а скорее, характера.
Силин насторожился. Он слишком хорошо знал Рогова, чтобы сразу догадаться, что эти слова сказаны неспроста, и не в пустое пространство, и что у них есть свой адрес, хотя Рогов смотрел куда-то в сторону и даже чуть улыбался. Это было вполне в его манере — самый серьезный разговор начинать мягко, чтобы дать собеседнику возможность как бы подготовиться к предстоящему разговору.
— Кажется, — сказал он, — камешек был брошен в меня?
— Ну, почему же? — отозвался Рогов. — Просто мы с генералом сегодня очень интересно поговорили. Иногда такие раздумья вслух становятся необходимыми.
— Да, — сказал Круглов. — К сожалению, у нас на них порой не хватает времени.
— Я участвовал в ваших раздумьях? — спросил Силин.
— Отчасти, Володя. Да, наверно, генерал сам тебе скажет, о чем мы говорили.
Тот курил, медленно выпуская дым, словно наслаждаясь этой долгожданной возможностью покурить всласть после стола.
— Я просто могу повторить то, что думаю, — сказал Круглов. — А думаю я вот что. Была война, и вы тоже были на войне, Владимир Владимирович…
Силин нетерпеливо повел плечами. Его раздражала эта неторопливая манера.
— Война не щадила людей, и люди не щадили себя — иначе мы не победили бы. Но потом шли мирные годы, и я с удивлением наблюдал, как мои товарищи-фронтовики как бы поделились на две части. В одних война выработала обостренное чувство доброты к людям, особого внимания к ним, повышенной заботливости — и это естественно. Это проявление не просто человеческой и не просто нашей национальной сущности, это результат социалистической морали. А другая часть, как говорится, слава те богу, меньшая, — вошла в мирную жизнь с привычными мерками военного времени. Приказ, беспрекословное подчинение, да еще с матерком, да еще с разносом — со всем тем, что так не любили солдаты в своих командирах. Я кое-что слышал о вас, Владимир Владимирович. И мне кажется, в вас осталось, да еще и развилось очень многое с тех времен, когда человеческая личность не представлялась особой ценностью, хотя бы во имя самых больших и светлых целей.
Силин усмехнулся. Вот как! Генерал произнес целую речь! Круглов — член бюро обкома, и, значит, какой-то разговор вокруг него, Силина, там был! Это — только его отражение или, быть может, тень. Неприятно, конечно, когда тебя в сорок девять лет начинают вежливо воспитывать. Нет уж! Его командир полка как-то сказал: «Авторитет можно заработать и горлом». Силин знал, что его на заводе не любят, но боятся. А зачем ему та любовь? Мы живем во имя Его Величества Плана, и времена сейчас вовсе не легкие.
У него было слишком мало времени, чтобы подумать, и он ответил коротко:
— Все-таки я хотел бы продолжить этот разговор в другое время. Если, конечно, в нем еще есть надобность. («Ерунда, никакой надобности уже нет».) Но вы — человек военный и знаете цену дисциплине. У меня тоже должна быть железная дисциплина — всякая: трудовая, плановая, технологическая. Иначе все полетит к чертовой матери. У меня на заводе сто с лишним зарегистрированных пьяниц. И если…
Он не договорил. Снова в дверях появилась жена Рогова. Скорее за стол, сейчас будут передавать приветствие народу. Рогов взял Силина под руку и, потянув к двери, сказал:
— Завтра у тебя выходной, а знаешь, как это хорошо — начать новый год с раздумий? Лежать на диванчике и думать…
Когда Нина вышла, Алексей быстро осмотрел ее комнату и удивился тому, как здесь неуютно, будто ее хозяйка жила тут случайно, временно и не хотела налаживать прочный, спокойный быт.
Дверь была открыта, и он слышал, как Нина наливает в чайник воду, включает газ… Соседки, скорее всего, нет, умелась куда-нибудь на встречу Нового года, и хорошо: он помнил, как Нина сказала, что соседка у нее не приведи бог какая вредная баба. И то, что Нина, вернувшись, закрыла за собой дверь, он тоже отметил сразу же. Это было у нее укоренившейся привычкой — закрываться от вредной соседки.
Нина села на диван. Алексей невольно поглядел на ее высоко открытые ноги с острыми, как у подростка, коленями.
— Зря ты, наверно, встала, — сказал он. — Вообще, у тебя еда-то есть? Соседка носит? — Нина улыбнулась. — Может, мне завтра притащить чего-нибудь?
— Фрикасе, котлеты «марешаль», беф-буи, ну и консоме с пашотом, — сказала Нина. — А в общем, еда у меня есть, соседка ничего не носит, а завтра ты будешь дрыхнуть весь день. Но до чего же все-таки здорово, что ты пришел! У меня ведь даже радио нет — соседка поднимет вой…
Алексей усмехнулся. Оказывается, дома она пугливая! Он вспомнил, как однажды, еще летом, Нутрихин сказал о ней: «Не завидую ее мужу».
Его не покидало чувство скованности, неожиданной и неприятной, и он знал, что Нина отлично видит эту скованность.
— Подумаешь, соседка, божий цветочек! — сказал он. — Возьми и разменяйся. Я тебе вещички помогу перетащить. Грешным делом, у меня такое ощущение, что ты здесь как на вокзале живешь.
Нина протянула руку и попросила сигарету. Он дал ей сигарету, поднес зажигалку, поставил на диван пепельницу.
— Да, — сказала Нина, — ты прав. Как на вокзале. А поезда все нет и нет…
Она сказала это с такой щемящей тоской, что Алексей невольно вздрогнул. Второй раз за эти дни он соприкоснулся с куда большим несчастьем, чем переживал сам, и боль другого человека снова отозвалась в нем.
— Да что ты киснешь? — с нарочитой грубостью сказал он. — Придет еще твой поезд, никуда не денется.
Нина снова вышла, ничего не ответив. И снова он слышал, как она звенит ложками о блюдца, как разливает чай. Вот и хорошо — встретим Новый год чаем. Надо было прихватить бутылку шампанского, конечно. Или сбегать сейчас? Еще нет восьми. Он так и сказал Нине, когда та принесла чай. Нина покачала головой. Нет, не надо никуда уходить. Она не хочет, чтобы он уходил. Даже на десять минут — до магазина и обратно.
Алексей осторожно взял ее за кисть руки, и она задержала свою руку, чтобы не расплескать чай.
— Почему? — тихо спросил он.
— Да просто так. — Нина подошла к двери и опять закрыла ее. — Мы посидим немного, и ты уйдешь встречать Новый год. А я лягу. Не понимаешь? — Она чуть повернула голову. — Сейчас поймешь. Учти, дверь открывается без стука.
Он ничего не понимал. Какая дверь? И вдруг дверь открылась.
Он увидел женщину в пальто, платке, из-под которого виднелись крашеные огненно-рыжие волосы, — грузную, с маленьким носиком, словно зажатым между щек, и маленькими глазками. Соседка.
— Так, — сказала она. — Все ясно!
— Ничего вам не ясно, — досадливо ответила Нина.
— Ошиблась, голубушка… А я вот раздумала уходить. Взяла и раздумала. — Она разглядывала Алексея в упор, щупала его своими глазками, как бы стараясь запомнить его до самой малой малости — от волос до ботинок. — Мы ж договорились, что ты никого не будешь водить. Договорились? А ты привела.
— Я сам ходить умею, — сказал Алексей.
— Не с вами разговаривают, — обрезала его соседка. — Теперь-то я уж молчать не буду, милая. Так и знай, все в твой комсомол напишу.
Алексей встал и шагнул к двери.
— Не надо, — удержала его за рукав Нина.
— Почему? — удивился он. — Я просто закрою дверь, и всем будет хорошо. Люблю, когда граница на замке. Пограничник все-таки.
— Так, — сказала соседка, выставляя вперед ногу, чтобы он не смог закрыть дверь. — Так и запомним: пограничник.
Нина подошла к окну и встала там, отвернувшись и охватив плечи руками.
— Сейчас мы выпьем чаю, и он уйдет, — глухо сказала она. — А пока, действительно, закройте дверь, Екатерина Викторовна.
— Могу и закрыть, если уйдет, — согласилась соседка. — А пока пусть открытая будет.
Алексей подошел к Нине и положил руки на ее плечи. Нину трясло. Он осторожно притянул ее к себе.
— Как ты все это терпишь? — спросил он. — Да беги ты отсюда без оглядки. Такая мымра тебя в гроб вгонит. Ну и соседушка!
— Это не соседка, — все так же глухо ответила Нина. — Это… моя свекровь. Мать моего бывшего мужа.
— Тем более!
Нина не ответила.
— Погоди. — До него словно бы дошло наконец. — Ты что же, здесь живешь и своего мужа ждешь?
— Жду, — сказала Нина.
Свекровь ходила по коридору, хлопала дверью своей комнаты, гремела чем-то на кухне. Все перевернулось. Жить здесь, с этой страшной-бабой, бояться ее, терпеть ее — и все потому, что где-то в глубине души все-таки живет надежда: опомнится, вернется, попросит прощения, а она простит. И кольцо не снимает именно поэтому, а вовсе не потому, что гордость не позволяет считаться разведенкой.