— Нина, — сказал он, уже совершенно обескураженный всем, что вдруг неожиданно открылось перед ним, — но ведь так не должно быть!
— А ты знаешь, как должно быть? Если ты сам…
— Это совсем другое, — перебил он ее. — Но я точно знаю, что так не должно быть. И знаю, как должно быть. Ты слышишь?
Он снова притянул ее за плечи. Его лицо касалось Нининых волос, они тепло пахли.
— Слышу, — шепнула Нина. Ему показалось, что она плачет. Или готова заплакать. — Так как же?
— Выходи за меня замуж, — спокойно и серьезно сказал Алексей.
Нина повернулась, освобождаясь от его рук. Она не плакала. У нее было просто тоскливое, бледное лицо, и все-таки она улыбнулась. Улыбка была тоже тоскливой.
Ладонями Нина провела по лацканам его пиджака, словно разглаживая их или снимая невидимую пыль. Это прикосновение было благодарным и ласковым.
— Хороший, глупенький и маленький мальчиш, — сказала она. — От кого ты хочешь убежать? От Лиды или от самого себя? И я тоже не могу убежать от самой себя. Что поделать? Так и буду сидеть и ждать поезда, на котором приедет он… А пока у нас стынет чай.
Гости начали расходиться после двух. Вера вызвалась помочь Дарье Петровне убрать со стола и вымыть посуду, и, как та ни гнала Веру, она настояла на своем. Остался и Бочаров.
— Сыграем в шахматишки? — спросил его Рогов. — После всего это хорошая разрядка.
Бочаров играл неважно. Рогов быстро выиграл у него две партии и ссыпал фигуры в ящик. Когда раздался звонок, он сказал, что это, наверно, вернулась дочка, и пошел открывать. Из его кабинета было слышно, как там, в прихожей, смеются, о чем-то говорят — голоса мешались, слов было не разобрать, — и Николай подумал, что Лиза вернулась не одна. Скорее всего, прихватила кого-нибудь из своей компании.
Так оно и оказалось. До дома Лизу проводил ее однокурсник, Юрий Кричевский. Сейчас она не хотела отпускать его, да и Рогов уговаривал остаться, благо на столе еще стояла всякая всячина. Кричевский снял, повесил пальто и вошел, потирая ладонями замерзшее лицо.
Бочаров узнал его сразу.
Пришлось снова садиться за стол — правда, лишь вчетвером. Женщины по-прежнему мыли посуду. Искоса Рогов наблюдал за Лизой, стараясь угадать — случайный ли это провожатый или красивый, ничуть не смущающийся новой обстановки парень чем-то близок ей? До сих пор он глядел на дочку со странным чувством восхищения и легкой досады. За делами, за месяцами и годами напряженной, нелегкой жизни он даже не заметил, как Лиза выросла. Жена рассказывала, что мальчики ее не интересуют, что растет бесенок. На первом курсе какой-то шустрый юнец сунулся было поцеловать ее, она схватила подвернувшуюся под руку деревяшку и трахнула поцелуйщика по голове. Она кривила губы, если Рогов предлагал ей отдохнуть летом, и укатывала на стройку со студенческим отрядом. Она не признавала портних и ходила в брюках и глухом темном свитере. Но это, думал Рогов, у нее, как у всех. И появление в доме рослого, красивого парня с умным, тонким лицом даже обрадовало его. Если уж здесь, кто-то и появлялся, то обычно числом не менее десяти, и в дочкиной комнате звенела гитара, и он улыбался, слушая, как они поют про кузнечика, который прыгает коленками назад, или про девушку с острова Пасхи.
Он заметил, что парня разглядывает и Бочаров. Заметил это и Кричевский.
— По-моему, — сказал он Бочарову, — вы пытаетесь вспомнить, где видели меня?
— Отчего же, — ответил Бочаров, — я помню.
— Да, — улыбнулся Кричевский. — Мир слишком тесен. А вы — Бочаров, верно? И у вас есть сын Алексей. Длинный такой. Видите, как все в жизни переплетено.
Рогов подумал — да, все в жизни переплетено, все мы так или иначе связаны друг с другом, знакомые и незнакомые. Этот парень был еще незнаком ему. А как знать, может быть, именно он когда-нибудь войдет в его дом, будет жить с ним под одной крышей, станет отцом его внука или внучки.
— Вы правы, — сказал он. — Я и то кое-что знаю о вас. Жена рассказывала, что вы — незаурядный студент.
— Однако же у вас и память! — удивленно поднял брови Кричевский.
— А сам доволен-предоволен! — фыркнула Лиза, подкладывая ему кусок торта. — Незаурядный студент, папа, честолюбив и самонадеян. Пятикурсники снимают перед ним шапки, а первокурсницы уступают место в автобусе. Все это родило в нем ощущение неповторимости собственной личности. Однако, когда надо ехать на стройку, личность старается увильнуть. Увлечение Бодлером и Рембо несовместимо с возведением коровников.
«Нет, — подумал Рогов. — Наверно, я ошибся. Здесь не то… Она не стала бы так говорить о человеке, если тот хотя бы нравился ей. Или это маскировка, так сказать, защитная реакция? В таком случае Лиза слишком уж беспощадна».
— Ты же знаешь, — мягко сказал ей Кричевский, — что я почти все лето провожу в Москве, в Публичке. Здесь многого не достать, — объяснил он Рогову. — Вот и приходится жить летом в Москве.
«Значит, работяга, — подумал Рогов. — Хотя и со строительным отрядом тоже надо ездить. Лизка права, конечно».
— Кстати, о первокурсницах, — словно вспомнила Лиза. — Кончился твой роман с той большеглазенькой?
«Ого, — подумал Рогов. — А вопросик-то задан с отчаянным спокойствием! Ай да Лизка! Все вроде бы открыто, при всех, а на самом деле вовсе не из любопытства». Кричевский снова улыбнулся — на этот раз улыбка была натянутой.
— У вашей дочери, — сказал он Рогову, — удивительно милая манера вгонять людей в краску неожиданными открытиями. Нет, Лизонька, не было у меня романа с той большеглазенькой. Славная девчушка, но глуповата, по-моему.
— Для того чтобы это выяснить, тебе понадобился почти целый семестр? — фыркнула Лиза.
— Ладно тебе, Лиза, — остановил ее Рогов. Парень и впрямь казался смущенным. Надо было как-то уводить разговор в сторону. Рогов поинтересовался, откуда у Юрия такое увлечение филологией и не пишет ли он сам? Кричевский словно обрадовался возможности поговорить о литературе. Да, книги он любит с самого раннего детства. В их доме всегда было много книг. А потом ведь, как говорил еще Белинский, «литература есть сознание народа, цвет и плод его духовной жизни». Ну, а насчет того, чтобы писать самому…
Лиза перебила его:
— Он предпочитает делать романы, а не писать их.
— Опять ты за свое! — уже досадливо сказал Рогов.
Нет, это не было случайностью. Он и не предполагал в дочери такую ехидную и открытую ревность, а то, что это была именно ревность, он уже не сомневался. Для Даши это будет, конечно, открытием. То-то он посмеется сегодня над своей всезнающей супругой!
Около половины четвертого Бочаровы собрались уходить. Поднялся и Кричевский. Прощались в прихожей. «Заходите». — «Да тебя вечно дома нет». — «Я загляну завтра». (Это Кричевский сказал Лизе.) «Завтра — это уже сегодня?» — «Ну, еще раз — всего доброго». Бочаров и Кричевский вышли вместе; Вера еще говорила с Дарьей Петровной, и Бочаров пошутил, что, если две женщины остались в прихожей, это еще на час.
Хорошо было оказаться на морозной улице и вдохнуть свежий, пахнущий не то арбузами, не то свежевыстиранным бельем воздух.
— А я, грешным делом, чуть было не брякнул про ту девушку, — засмеялся Бочаров. — Ну, с которой вы были у Когана. Вовремя удержался. Действительно, большеглазенькая. Это Лиза правильно подметила.
Кричевский поглядел на него с неприкрытым изумлением.
— Разве вы с ней незнакомы? — спросил он.
— Нет, конечно, хотя, как вы говорите, мир тесен.
— Он оказался даже тесней, чем я предполагал, — сказал Кричевский. — Господи, как все нелепо! Я вас очень прошу, передайте Алеше, чтобы он не нервничал. А то в последний раз он на меня чуть ли не с кулаками полез.
— Ничего не понимаю, — поглядел на него Бочаров. — При чем здесь Алешка?
— Да при том, что не я, а он любит ее. Неужели вы… Она же дочка начальника той заставы, на которой он служил. Лида Савун. Неужели он вам ни слова…
— Нет, — качнул головой Бочаров. — Ни слова. Знаете что? Вы с меня целую гору скинули.
— Думаете, на мне не лежит такая же гора? — усмехнулся Кричевский. — Девчонка, кажется, здорово влюбилась в меня. У них с Алексеем был какой-то разговор, я точно не знаю… Короче говоря…
Бочаров крепко пожал его руку. Теперь он успокоился окончательно. Лида Савун — так зовут ту большеглазую. Лида Савун, дочка начальника заставы майора Савуна, о котором Алексей писал часто и самыми добрыми словами. Ничего, все у Алешки образуется, все будет хорошо. Зря волновался за парня.
Домой пришлось идти пешком, по пустым улицам, торопливо, потому что мороз грянул крепкий, градусов двадцать пять, не меньше. Но Бочаров все-таки рассказал Вере об этом коротком разговоре. Вдруг Вера всхлипнула. Он заглянул ей в лицо — плачет.
— Ты что, Верочка?
— Почему он ни о чем не сказал нам? — ответила она. — Неужели мы стали ему чужими? Ведь он никогда не был скрытным…
Бочаров промолчал. Он подумал, что сейчас Вера не права. Алешка вовсе не скрытный. Просто это свойство каждого настоящего человека — носить все в себе. Ни к чему говорить во всеуслышанье о своей любви к девушке, или к Родине, или к своему делу. Есть такие, которые готовы сообщать об этом даже фонарным столбам. А у настоящего человека все это в душе. Подлинная любовь всегда нуждается в молчаливости.
Тихо он открыл дверь, тихо вошел в прихожую и зажег свет. Алешкино пальто было на месте. Ему показалось, что там, в комнате сына, что-то зашуршало. Так же тихо, на цыпочках, не зажигая свет, он вошел к Алешке. Тот спал. Или притворялся, что спит? Бочаров осторожно сел на краешек дивана и провел ладонью по густым Алешкиным волосам.
— Что? — спросил, приподнимаясь, Алексей. — А, вы уже вернулись?
— С Новым годом, — сказал Бочаров. — И с новым счастьем. Только ведь ты отлично слышал, что мы вернулись.
— Слышал, — сказал Алексей, переворачиваясь на спину и закидывая за голову руки. В комнате было светло. Уличный фонарь светил прямо в окно, и Бочаров видел, что у сына хмурое лицо.