такая жизнь — главное и что он никогда не променяет ее на спокойную, с ежедневным сидением в редакции, с театром или гостями — всем тем, что, в общем-то, наверно, положено каждому нормальному человеку. Ему словно нравится мотаться по этим размытым дорогам, выплывать из Бирюсы, мерзнуть, спать в вагончиках, где нечем дышать, восторгаться экскаваторщиками и бульдозеристами.
У них не было никаких ссор, споров, никаких сцен. Прошла зима. Весной Бобров надолго исчез. Его не было месяц. Он звонил в редакцию с восточного участка трассы — голос у него был сиплый, простуженный. А в «Гудке» из номера в номер печатались его «Записки с трассы». «Как ты? — сипел он в трубку. — Я не могу прорваться, дороги нет, да и дел полно. Надо слетать в Братск, в управление, оттуда, может быть, вырвусь самолетом через Ачинск». И не вырвался. «Понимаешь, начали укладку, прошли первые сорок километров, это здорово! Если б ты только видела!..»
Она пошла в гостиницу брать интервью у приезжего ученого-биолога. Разговор был долгий. Ученый был молод. Он рассказывал ей о своей работе, и Воронина ничего не понимала, хотя и старательно записывала все, что ей говорил Девятов, в свой блокнот.
Девятов смотрел на нее темными, добрыми, печальными глазами и на второй день, когда она принесла рукопись для проверки, пригласил ее в ресторан.
Через две недели она уехала с Девятовым в Большой Город. Письмо от Боброва пришло через месяц.
«Жалею ли я, что все так получилось? Да. Но, наверно, не стоило бы жалеть. Ты права: мне нужна другая жена, которая понимала бы, зачем и для чего я так живу. Человек только тогда человек, когда он хочет оставить в жизни свой след. А ведь можно и наследить…»
Недавно Бобров был в Большом Городе проездом, она узнала об этом от журналистов, позвонила… «Ты счастлив?» — «Да». — «Ты стал уже известным писателем! Я читаю все твои книги». — «Спасибо». — «А твой фильм выдвинули на премию?» — «Да». — «Может, ты переберешься из гостиницы ко мне и поживешь несколько дней?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что я очень люблю свою жену и хочу смотреть ей в глаза прямо». — «Господи, ты всегда поражал меня своей сверхчестностью». — «Сверх не бывает, Катя. Бывает обыкновенная. Плохо, если она кого-то поражает».
Она положила трубку.
На следующий день она вернулась домой из Солнечной Горки вместе с Силиным…
20. КОМСОМОЛЬСКИЙ НАЧАЛЬНИК
В кабинете директора у каждого было свое привычное место, и Нечаев сел в конце длинного «заседательского» стола — там, где обычно сидел всегда. И сразу же перехватил испытующий взгляд Силина. Казалось, тот хотел спросить: случайно или не случайно ты оказался там, на старом месте начальника цеха, а не рядом со мной, как сидел Губенко? Или эта твоя отдаленность должна свидетельствовать, что мы и в делах тоже будем далеки? Так сказать, полярные точки? Пусть думает, как хочет. Нечаеву не хотелось занимать место возле директора. Дело было даже не в привычке. В конце концов, сейчас надо было нарушить эту привычность, заключавшуюся в том, что Губенко хотя и находился всегда на директорских совещаниях, но по большей части молчал или отделывался ничего не значащими словами.
День начинался трудно. Судя по всему, директорское совещание сегодня продлится несколько часов, и Нечаев припоминал, что ему надо сделать еще в оставшееся время. Пойти в литейный цех — лаборатория загоняет в брак слишком много литья. В шестнадцатом двое рабочих — один из них кандидат в члены партии — оказались в вытрезвителе. Бешелев просил принять его, и это надо сделать сегодня же: встречи и разговоры с секретарем комитета комсомола до сих пор были, как говорится, на ходу. А поговорить надо. В основном нарушения производственной дисциплины совершаются молодежью. В столе Нечаева лежала печальная сводка.
Пожалуй, продолжал думать Нечаев, в Бешелеве сидит маленький Силин, с его идеей обязательно жать. На днях в партком пришел коренастый, немного неуклюжий парень, Нечаев помнил его по своему бывшему цеху, но фамилию вспомнить не мог.
— Бесфамильный, — сказал парень.
— Ну, — засмеялся Нечаев, — не мудрено, что я не знал вашу фамилию. Что у вас стряслось?
Ничего особенного не стряслось. Просто этот самый Бесфамильный хочет вернуть в цех, в свою бригаду одного беглого токаря. Хороший токарь, а подался в такси рубли гнать. Рубли оказались не очень-то густыми, но парень выкобенивается, или стыд его держит, или что-то еще — короче говоря, уговорить его пока не удается.
Так вот он, Бесфамильный, решил провести этого шофера на испытания второй турбины. Пусть хоть немного постоит и посмотрит. Не может не понять, где настоящее дело.
С этим он пошел к Бешелеву. Список присутствующих на испытаниях строго ограничен, нужно специальное разрешение. Бешелев выслушал его и махнул рукой. «Ты что в комитет с такими мелочами лезешь? И на кой черт сдался этот шоферюга? Вопросами кадров занимается отдел кадров, а ты давай свое дело делай». Вот такой был разговор.
Нечаев разглядывал Бесфамильного с любопытством. Действительно, вроде бы совсем не его дело и мелочь вроде бы… А откажи — и этот пойдет в райком, в обком комсомола, а может быть, и партии, до самого Рогова доберется, потому что для него это не мелочь. И хотя испытательный бокс вовсе не музейный зал и экскурсии туда запрещены директором, — надо это сделать. Он позвонил Кашину: приходится действовать «по знакомству».
— Веди своего подопечного, — сказал он Бесфамильному уже на «ты». — Потом расскажешь, удалось тебе завернуть парня или нет. Ну, а если не удастся, притащи его ко мне как-нибудь.
Ему очень понравился Бесфамильный. Но вот что значит сутолока жизни: работали вместе, а он помнил его только в лицо. Некогда разбираться в людях? Выходит так, но это худо, хуже некуда! Сегодня надо будет припомнить Бешелеву эту ничем, в общем-то, не примечательную историю.
Совещание уже началось, докладывал заместитель директора по экономике, и Нечаев почти мгновенно переключился на него. Все, о чем он говорил, Нечаев уже знал. В декабре они вместе отрабатывали годовой план. Когда Нечаев предложил свою помощь, замдиректора удивился: разве у вас сейчас мало других забот? «А разве план — не одна из моих главных забот?» Возможно, заместителю директора было не очень приятно это вторжение в его епархию, но спорить он не стал. Не захотел, скорее всего.
И директор тоже знает, о чем будет говорить сегодня его заместитель. План планом, там все расписано: семь турбин, столько-то воздуходувок, столько-то насосов, компрессоров, столько-то ширпотреба. Новое изделие — фены. Эти фены сидят у Силина в печенках. Их навязали в министерстве, отпустили под них в централизованном порядке оборудование и материалы, теперь в двенадцатом цехе надо организовать участок по выпуску фенов. Женщинам нужны фены!
Заместитель дошел до раздела перспективного планирования, и первым пунктом там было — реконструкция термо-прессового цеха. Нечаев поглядел на директора. Силин сидел, положив руки на стол, сцепив пальцы, и не глядел ни на кого. Казалось, он даже не слушал докладчика. Но Нечаев ошибся. Едва тот кончил сообщение о реконструкции, Силин резко откинулся на спинку кресла.
— Есть вопрос, — сказал он. — Что будем делать? Выход поковок уменьшится вдвое, а план остается без учета этого обстоятельства.
Он провел взглядом по лицам всех, кто сидел здесь, пожалуй, дольше других задержался на Нечаеве. И Нечаев понял, что именно от него, от партийного руководителя, в первую очередь ждет ответа не только Силин, но и все, в том числе и Заостровцев, потому что положение впрямь трудное.
Заостровцев предложил переговоры с министерством о резком сокращении поставок заказчикам. Это был, пожалуй, единственный самый легкий и простой выход. Обком поддержит, это бесспорно. Ну, придется побегать, походить по кабинетам Госплана — всюду люди опытные, поймут, найдут выход. В конце концов, семь или восемь тысяч тонн в масштабе такого государства не бог весть какая временная потеря. Но Нечаев, соглашаясь на такой вариант, в душе протестовал против него. Почему кто-то — заказчик, министерство, Госплан — должен расплачиваться за нашу собственную оплошность? И хотя он не был повинен в этой оплошности — пятилетний план завода закладывался без него, — он словно бы физически чувствовал свою причастность к ней.
Сейчас директор поглядел на него, и Нечаев кивнул: да, он скажет… То, о чем он собирался сказать, пришло не сегодня, не перед этим совещанием: ему понадобилось много времени, прежде чем он почувствовал, понял свое право на такой разговор.
— Ну что ж, — сказал он. — Можно, конечно, заручиться поддержкой обкома, двинуть солидной группой во главе с директором в Москву — командировочных денег у нас в начале года много… Можно предположить или даже быть уверенным, что нас поймут. Все-таки реконструкция термо-прессового на самом деле жизненная необходимость, и, как мне известно, наш ОКС уже составил подробную смету, и ее утвердили…
Начальник ОКСа ответил: да, да, все в порядке…
— Значит, остальное очень просто, — сказал Нечаев. — Собираем чемоданы, прощаемся с чадами и домочадцами, берем билеты до Москвы и на какое-то время смиряемся с необходимостью обедать в столовых… — Он уловил еле заметный смешок, словно прошелестевший по обе стороны стола. — Давайте сделаем так. Удобно и просто, и никто нас ни в чем не упрекнет. Но не знаю, как вы, а я не смогу спать спокойно. Я предлагаю другой выход…
На этот раз он уловил иной звук: легкий скрип. Все повернулись к нему, и это скрипнули стулья. Нечаеву не надо было заглядывать в бумаги. Все, что он хотел сказать, было обдумано вдоль и поперек, цифры помнились как таблица умножения.
— Все упирается в литейный цех, — сказал он. — Грустно говорить, но руководство литейного цеха год за годом не может наладить выпуск качественной продукции. И вот я спрашиваю: почему мы, годами выпуская компрессоры и воздуходувки, до сих пор не смогли — или не додумались — внедрить у нас самих кислородное дутье? Я не металлург, но даже по курсу химии для старших классов известно, что кислородное дутье увеличивает объем.