— Объем — да, — сказал кто-то. — А трещинообразования?
— У нас идут в основном слитки, — быстро ответил Нечаев. Он ждал это возражение. — Трещинообразования характерны в основном для фасонного литья. А главное, конечно, чтобы начальник литейного цеха товарищ Левицкий понял всю необходимость такой перестройки. Мне кажется, в нашей литейке привыкли жить по старинке и без особых волнений. Схема такова: литейный налаживает — и в самом ближайшем времени — кислородное дутье, в свой черед это сразу сократит выпуск бракованных поковок термо-прессовым цехом, и мы проводим его реконструкцию в две очереди. Вот второй путь, товарищи, и вопрос, по какому пути идти, — это уже вопрос не столько производственный, сколько нашей совести.
Опять движение, опять легкий вздох — как шелест. И молчание. Он знал, что это будет долгое молчание, но не догадывался даже, что первым его нарушит Левицкий.
Начальник литейного цеха сидел прямо перед ним. У него было усталое, серое лицо с тяжелыми мешками под глазами, с крупными морщинами по краям большого рта. Грузный, тяжелый, большеротый, он походил на сома. Нечаев знал, что Левицкий болен диабетом, что в кармане у него шприц и ампулы с инсулином, и Нечаеву всегда было по-человечески жалко его. Литейным цехом Левицкий руководил двадцать лет. За эти годы к нему привыкли так, как привыкают к какой-нибудь семейной реликвии. Ничем иным Нечаев не мог объяснить то, что Силин, не терпящий любых неполадок, мирился с работой Левицкого.
Сейчас он сказал о Левицком через силу, преодолев и естественную жалость к нездоровому человеку, и сознание того, что его — Нечаева — могут обвинить в неоправданной и ненужной жестокости.
— Можно мне? — спросил Левицкий, как школьник подняв руку.
Силин кивнул ему: пожалуйста.
Обычно здесь, за этим столом, все говорили сидя, но Левицкий тяжело встал и оперся ладонями о стол, будто ему было трудно стоять.
Он стоял, опираясь на стол и перегнувшись к Нечаеву, словно стараясь разглядеть его получше. Потом разогнулся — огромный живот, на котором еле сходился пиджак, как бы выкатился вперед, — Левицкий пожевал толстыми блеклыми губами и сказал наконец:
— Странно получается, по-моему. Выходит, все дело в Левицком. Так сказать, отработанный кадр… — Ему было трудно говорить, и, подняв руку, он потянул узел грязноватого, заляпанного галстука. — Но, если оставить пока в стороне вопрос о Левицком, предложение товарища Нечаева, по-моему, не только инженерное, но и партийное. Я за него.
И так же тяжело, как поднялся, сел, уже ни на кого не глядя, будто эта минута измотала его вконец.
Какое-то время в директорском кабинете вновь было тихо, и Нечаев подумал, что все ждут. Ждут, что скажет Силин, ждут, потому что побаиваются попасть впросак со своим мнением, а Силин молчит, потому что сейчас, после того, что сказал Левицкий, ему ох как нелегко высказаться против этого предложения.
— Вы хорошо обдумали? — негромко спросил Силин. Казалось, ему понадобилось усилие, чтобы нарушить долгую тишину. — Вы сможете обосновать свое предложение цифрами? Одной прозы мне маловато.
Нечаев улыбнулся. Это было так похоже на Силина! Ироническое замечание насчет «прозы», конечно, не случайно: он как бы оставлял за собой право на сомнение. Тогда Нечаев — снова без всяких бумажек — начал называть цифры и видел, что Силин быстро записывает их. Нечаев говорил спокойно, и уже одно то, что он обходился без шпаргалки, производило впечатление: стало быть, он действительно все хорошо обдумал.
Он не уловил тот момент, когда здесь что-то переменилось. Вдруг все заговорили разом; он различал только отдельные слова или обрывки фраз: «…интересно…», «…это потребует дополнительных…», «…снижение выхода на первых порах…». Силин не вмешивался: он сидел, держа перед собой листок, на котором были записаны нечаевские цифры. Но и в нем тоже что-то уже переменилось.
— Что скажет главный инженер? — спросил он.
Заостровцев повел острым носиком, будто принюхиваясь.
— Для меня, честно признаться, это… несколько неожиданно, что ли, а всякая неожиданность в нашем деле требует анализа.
— Вы, оказывается, еще и дипломат, Виталий Евгеньевич, — прогудел Левицкий.
— Я инженер, — холодно ответил Заостровцев. — И вы, между прочим, тоже. Считаю, что предложение товарища Нечаева нуждается во всестороннем обсуждении. Мы не кавалерийская часть, и с наскока у нас ничего не должно делаться…
Опять все поглядели на Силина. Он улыбался! Нечаева поразило не то, что он улыбался — обычно он был хмур, и сама по себе эта улыбка могла показаться необычностью, — его поразило, что Силин улыбался ему! А затем, кивнув, остановил главного инженера.
— Ну вот и хорошо. Хватит вам двух дней на раздумье, Виталий Евгеньевич? Через два дня прошу доложить окончательное решение. Что же касается меня, то я согласен с товарищем Левицким: предложение не только инженерное, но и партийное. С этим все! Но требовать с вас, товарищ Левицкий, теперь буду не только я. И, грешным делом, думаю, что Нечаев будет требовать с вас даже больше, чем я. Устраивает вас такой вариант?
— Устраивает, — буркнул Левицкий.
Бочаров ошибался, думая, что теперь Алешке станет легче. Легче стало только ему самому. Алексей же после того ночного разговора с отцом испытывал, пожалуй, еще большую тяжесть и непроходящее ощущение пустоты вокруг. То, что происходило с ним, можно было бы назвать душевной неустроенностью — просто Алексей сам не мог точно определить свое состояние. И когда в один из вечеров раздался телефонный звонок и отец поднял трубку, а потом сказал: «Тебя какая-то девушка», — он пересек комнату на ватных ногах.
Но это звонила вовсе не Лида и не Водолажская. Поначалу он даже не сразу понял — кто такая Надя? Ах, Надя! Привет! Что случилось за те десять дней, что мы не виделись?
— Мне надо с вами встретиться, Алеша. Вы все-таки друг Глеба, и мне хотелось бы…
Час был поздний — начало одиннадцатого, — но Алексей понял, что действительно что-то случилось и ехать встретиться с Надей ему придется.
— Можно, я зайду к вам? — спросила Надя. — Я говорю из автомата возле вашего дома.
— Заходите, — растерянно сказал Алексей.
Он не замечал, что отец, уткнувшийся в телевизор, прислушивается к этому разговору.
Надю он встретил на лестнице, помог снять пальто и провел в свою комнату.
— У вас славно, — сказала, оглядываясь, Надя. — Только я прошу вас — никаких чаев, я на несколько минут. Скажите, Алеша, что вы думаете о Глебе?
Он опешил. Вопрос был неожиданным. Неужели она знает Глеба меньше, чем я? Или вдруг появились какие-то сомнения, задумалась о чем-то девчонка, хочет проверить себя? Та отчужденность, которую Алексей чувствовал уже давно в их отношениях с Глебом, конечно, их личное дело, и об этом говорить не стоит. Алексей шутливо развел руками.
— Глеб — скала, — сказал он.
— Я имею в виду Глеба-человека, — сказала Надя.
— Человек-скала, — снова пошутил Алексей.
— Мне не до шуток, Алеша. Я спрашиваю серьезно.
— Ну, если серьезно… Мы, наверно, совсем разные с ним, и мне трудно судить. Ведь я смотрю на него со своей точки зрения, а с чьей-нибудь другой он вовсе не такой, каким кажется мне. Да чего вы темните? Что у вас произошло? Поругались, что ли? Завтра помиритесь.
— Нет, — качнула головой Надя. — Я хочу знать от вас, будет ли он… станет ли он очень переживать, если узнает… если он узнает, что я выхожу замуж?
— Ты что, тронулась? — спросил Алексей, не заметив этого «ты». — Столько вместе…
— Да, — сказала Надя. — Полтора года. И все-то у нас было. Не знаю, поймешь ли ты… — Она тоже сказала «ты» и тоже не заметила этого. — Каждый человек, наверно, должен верить в какие-то чудеса, чему-то радоваться, чему-то изумляться. Я хочу сорвать цветок и не хочу, чтобы мне тут же сказали, что он из породы лютиковых.
— А, — догадался Алексей. — Глебкина теория точно рассчитанной жизни? Брось, это у него такая мода. Пройдет.
— Нет, — сказала Надя. — Это у него не мода. Я сравнивала его и тебя после вечера, — ну, помнишь, когда мы гуляли… Он насмехался над тобой, я слушала, и мне было плохо. В тот вечер я поняла, что существую для него как высчитанная физиологическая необходимость. Не будь меня — будет другая.
— Это я слышал от него, — сказал Алексей. — Правда, в отношении меня…
— Ты, я — какая для него разница? Но я хочу знать, огорчится ли он, будет ли переживать, если…
— Не будет, — оборвал ее Алексей. — Что тебе еще надо узнать от меня?
— Больше ничего, — сказала Надя. Она сидела на краешке дивана, зажав руки между колен, обтянутых джинсами, и не собиралась уходить. — Мне надо было знать только это. То есть не знать, а подтвердить то, что я знала сама. Ведь у нас, кажется, на сто женихов сто семьдесят невест?
— Перестань, — поморщился Алексей. Стало быть, Глеб передал Наде их разговор. — Мы с Глебом крепко подразошлись, и я не хочу больше говорить о нем. Может получиться нехорошо. За кого ты собираешься выскочить замуж? Обычно от несчастной любви уезжают на Север, на КамАЗ, на какую-нибудь еще стройку. А ты, значит, замуж?
Черт его знает, как все это нелепо! Глеб, конечно, попереживает малость, не машина же он и не скала, в конце концов.
— Замуж, — сказала, поднимаясь, Надя. — Не надо меня провожать. Он ждет меня внизу. Ему под сорок, он неудавшийся художник, он работает в кинотеатре и рисует рекламные плакаты, и у него больные почки. Он неудачник. Я буду следить за его диетой, он, наконец-то, будет всегда ходить в чистых рубашках и дрожать надо мной, когда я подхвачу самый пустяковый насморк. И, знаешь, — усмехнулась она, — меня это устраивает куда больше!
Она ушла.
Какое-то время Алексей сидел у себя в комнате, будто оглушенный. Зачем она все-таки приходила? Неужели действительно только затем, чтобы узнать, очень или не очень будет переживать Глеб? «И все-то у нас было», — сказала она. Добрый ли человек она сама, если может так спокойно уйти от Глеба