— Что-то мутно говоришь.
— А ты сходи к Боровиковой, она толковая, авось поймешь.
Ему не хотелось идти. Все движется путем. Сказали ему — записывай здесь то-то, а здесь то-то, он и записывает в порядке выполнения комсомольского поручения. Бесфамильный легонько пнул его в бок. Идем. Самое паршивое дело не разобраться в чем-то до самого корешка.
А сейчас ребята глядели на него, он заметил несколько веселых усмешек и подумал, что слишком долго стоит на трибуне, молча открывая и закрывая свою тетрадку.
— Вот о чем я хотел сказать, — сказал он. — Тут много говорилось о соревновании в нашем цехе. Я думаю… Вернее, я точно знаю, что все это сплошной формализм и никакого соревнования на самом деле нет…
С Водолажской Бешелев решил разобраться сам, но все-таки пригласил Савельева: в последнее время он сблизился с Глебом. Вместе они делали курсовую работу, несколько раз Глеб поддержал его на комитете, когда, казалось, большинство было против мнения Бешелева, — и вот так, мало-помалу Бешелев начал понимать, что Глеб Савельев именно тот человек, без которого ему не обойтись.
Когда-то ему казалось, что таким необходимым в работе человеком станет Водолажская, но она почему-то очень скоро отошла и в ее отношении к Бешелеву появилась странная, раздражающая его ирония.
Савельев же был человеком ясным с самого начала, и Бешелев знал, что ему надо в жизни и от жизни: разговор на эту тему у них был, и Бешелев тогда сказал Савельеву: «Давай держаться вместе».
Сейчас ему предстоял разговор с Водолажской, разговор официальный, потому что он был обязан ответить на письмо этой Екатерины Петровны, но о чем говорить с Водолажской, он так толком и не представлял. Скорее, надо было бы вызвать Бочарова. Это ведь он «чуть не вытолкал» за дверь свекровь Нины. Что у него там с Ниной — неизвестно, но это, конечно, их дело. Оба люди свободные, молодые, тут никто вмешиваться не вправе. Конечно, поговорить круче! Но что значит «чуть не вытолкал»? Вот если бы вытолкал, тогда было бы совсем иначе.
Бешелев и сейчас испытывал ярость. Выскочить на трибуну такого собрания, брякнуть, что никакого соревнования в цехе нет, что все это пустой формализм! А через три дня в «Комсомольце» не было той обещанной страницы и снимков, только большая статья «Лавры без победителей».
«Нам стало понятно, почему комсомолец Бочаров говорил о формальности обязательств. Соревнование будет тогда предметным, когда обязательства рабочего о снижении затраты труда так или иначе становятся нормой. И только тогда мы сможем обоснованно говорить об экономическом эффекте соревнования…»
Бочаров ходит в героях! А ведь это Бесфамильный вытолкнул его на трибуну. Это Бесфамильный крикнул: «Бочаров хочет сказать!»
Водолажская пришла раньше Савельева, и Бешелев попросил ее подождать. Она сидела возле окна, и Бешелев, старательно делая вид, что занят какими-то бумагами, время от времени косился на нее. Спокойна, ни о чем не догадывается. Он видел ее профиль: красивая, ничего не скажешь. Он не признавался сам себе, что в тот вечер, на открытии кафе, танцуя с Водолажской, вдруг ощутил легкую дрожь. А я и не знал, что она разведена. Вот почему она с Бочаровым.
Когда, запыхавшись, вошел Глеб, Бешелев кивнул Нине, приглашая ее к своему столу, и протянул письмо. Теперь он глядел на Нину не отрываясь. Но она была по-прежнему спокойна и, дочитав, усмехнулась:
— Ну и что?
— Это письмо старого человека.
— Сорок восемь лет — еще не старый человек. Это письмо плохого человека.
— Не играй словами, пожалуйста. Конечно, никакого криминала здесь нет, но я хотел бы просить тебя соблюдать правила общежития. Не всегда приятно, когда в твоем доме топчутся незнакомые, музыка и все такое. А почему Бочаров чуть не выставил твою свекровь за дверь?
— Бочаров? — удивленно спросил Глеб. — Но ведь он…
— Не надо трогать Алешу, — поморщилась Нина. — Он-то совсем ни при чем. Он навестил меня, когда я болела.
— А кто же ходит к тебе? — неожиданно для самого себя спросил Бешелев.
Нина снова усмехнулась, и Бешелев поразился мгновенной перемене, происшедшей в ней. Она чуть откинула голову и прищурила глаза — взгляд сразу стал вызывающим, даже, пожалуй, презрительным.
— А почему это тебя так интересует, комсомольский начальник?
— Мне дорог моральный облик каждого комсомольца, — уже в сторону сказал Бешелев. — Тем более, члена комитета.
— Я свободна и могу принимать кого хочу. Может, и ты заглянешь ко мне?
Опять эта легкая, сладкая дрожь — совсем ни к чему. Глеб сидел молча, он ничем не хотел помочь Бешелеву. Нелепый разговор — так, для ответа, что «работа проведена».
— Слушай, Водолажская, — резко сказал Бешелев, — я ведь с тобой серьезно говорю. И с Бочаровым тоже буду говорить серьезно. Вытолкать хозяйку за дверь!
— «Чуть не вытолкнул», — сказал наконец Глеб. — Разница все-таки. Алексей действительно ни при чем. У него любовь до гроба к одной прекрасной даме, и он вообще не видит ничего вокруг.
— Не видит! — усмехнулся Бешелев. — Великолепно все видит! Это дурацкое выступление на собрании…
— Не такое уж дурацкое, Бешелев, — сказала Нина, поднимаясь. — Я могу идти? Так ты запиши мой адресок, Бешелев.
Она стояла перед ним, положив руку на бедро, по-прежнему насмешливая, красивая, стройная в этих брюках и обтягивающем свитере… «Так ты запиши мой адресок…» Он должен был скрыть внезапное смущение и сердито сказал:
— Ладно, иди, разговор окончен.
Когда она вышла, Глеб спросил:
— Ну, и чего ты этим разговором добился?
— Ты думаешь — ничего? — тихо спросил Бешелев. — А если это только начало? Я, дорогой мой, не люблю, когда мне наступают на ноги.
— Досье на Бочарова? — догадался Глеб.
Бешелев не ответил. Значит, я угадал, подумал Глеб. Жаль. Алешка хороший парень, только ни черта еще не понимающий в жизни. Ему неинтересно со мной, мне — с ним. Но это вовсе не значит, что я должен помогать Бешелеву, который теперь будет наблюдать за Алешкой, как милиция за правонарушителем, выпущенным на поруки.
— Ты должен мне помочь, — сказал Бешелев. — Таких людей надо раскрывать перед всеми. Конечно, это надо делать с умом и осторожно…
— Мне не хотелось бы…
Бешелев не дал ему договорить и протянул несколько листков с убористым текстом, напечатанным на машинке.
— Вот, посмотри. Это мои соображения о представлении комсомольцев к правительственным наградам за турбину.
Глеб взял листки и сразу отыскал свою фамилию. Медаль «За трудовое отличие». Он все понял, и понял, что Бешелев уже не отпустит его.
— Я же когда-то сказал тебе: давай держаться вместе, — забирая листки, сказал Бешелев.
Тогда Глеб сделал последнюю, как ему казалось, отчаянную попытку:
— А ты знаешь, что Алексей Бочаров — племянник нашего директора?
— Не знаю, — сказал Бешелев. Впрочем, это не надолго обескуражило его. Он вспомнил, как на партконференции старший Бочаров обрушился на директора. Значит, в их семье все пошло не так. И, значит, мне опасаться нечего. Даже наоборот!
— Это ничего не меняет, Глеб. Я ставлю вопрос принципиально. Ну, так как?
Глеб встал.
— Странно, — сказал он. — Я сейчас сидел и подсчитывал свою выгоду. Оказывается, не все в жизни можно высчитать. Плохой ты человек, Бешелев. Даже, пожалуй, не просто плохой — подленький. Тебе никто этого раньше не говорил?
Вот теперь все! Уже за дверью он облегченно вздохнул. Такое ощущение у него было однажды, много лет назад, когда он купался и начал тонуть. Неведомая глубина тащила его к себе, в черное нутро. Понадобилось собрать все силенки, чтобы вырваться, выплыть, и он выплыл тогда и лежал на траве, счастливо вдыхая напоенный запахами жизни воздух.
21. «МОЙ ДЯДЯ САМЫХ ЧЕСТНЫХ ПРАВИЛ…»
Уже в начале марта Силин понял, что квартальный план не будет выполнен. И хотя к тому были вроде бы объективные причины, само по себе это обстоятельство выводило его из себя. Он помнил и прошлогодний неприятный разговор с Роговым, и те, тоже неприятные, встречи в министерстве, которые, конечно же, как-то отразились на его репутации. С одной стороны — понимание всех тех трудностей, с которыми столкнулся завод в связи с переходом на выпуск новой продукции, с другой — скрытый упрек: ты опытный руководитель, во всяком случае таким мы тебя считали…
И все-таки, когда из Москвы позвонил Свиридов и спросил, как ожидаемый план, Силин ответил не задумываясь: план будет по всем показателям, завод работает ритмично, хотя проблем не убавилось. Он просто не мог ответить иначе. Всякий другой ответ породил бы цепную реакцию: вызов в Москву — приезд из министерства комиссии — горы бумаг и новые неприятные разговоры, которые могут кончиться бог весть чем.
Пожалуй, впервые за все годы Силин начал метаться, с удивлением обнаруживая в себе чувство неуверенности и какого-то липкого, отвратительного страха перед будущим. Внешне он оставался таким же, только, пожалуй, начал срываться чаще, чем прежде, и начальники цехов и служб выходили из его кабинета, как из хорошей финской бани.
Он пошел на все. Он не жалел сверхурочных, он обещал начальникам цехов выбить из профсоюза любые блага и для них, и для рабочих, он сам ходил по цехам, уже не доверяя своему заместителю по производству, — и все равно знал, видел, что квартальный план не вытянуть. Пусть немного, но все-таки не вытянуть. Это было еще не поражение, всего лишь временная неудача, потом все наверстается — но он не мог примириться даже с временной неудачей.
Серьезный разговор с Нечаевым был неизбежен, хотя Силин всячески избегал его. И то, что секретарь парткома, который, конечно, знал положение не хуже его самого, не начинал этого разговора, было симптоматично. Наверняка готовит для меня какую-нибудь неприятность. Обостренная подозрительность словно съедала его, и, когда Нечаев сказал, что надо ставить вопрос о плане на парткоме, он вздрогнул: так и есть, все приготовил!.. Он даже не вспомнил, что плановые вопросы постоянно ставились на парткоме из года в год, и это было обычным и привычным.