Притугин понял, что разговор окончен, пора уходить. Силин снова протянул ему руку.
— Спасибо, Константин Иванович. Наверно, плохо будет, если мы перестанем помогать друг другу.
Притугин выходил из кабинета как-то бочком, и Силин подумал, что последние слова были ни к чему — они прозвучали как угроза. Но ничего, ничего! Не все лаской. Время от времени стоит и зубы показать, а Притугин — человек робкий, так что можно считать — одно дело сделано. Через неделю я вызову его снова. И через две недели. Потому что я не хочу краснеть в министерстве и не хочу, чтобы говорили: «Силин сдал». Только бы перескочить через эти два-три месяца, и все, все войдет в нормальную колею…
Серафима Константиновна сказала через селектор: «Вас поликлиника», — и Силин взял трубку. Звонила Раиса Давыдовна.
— Вы видели сегодня Нечаева, Владимир Владимирович?
— Да, около часа назад.
— Где он сейчас?
— Не знаю. Наверно, пошел по цехам. Как сказано в Библии: «Разве я пастух брату своему?» А что такое? Не пришел на укол?
— Звонила его жена, вчера у него была температура под сорок, а утром он удрал из дому. Я вас очень прошу…
— Это я вас очень прошу, — перебил ее Силин, — уложите, и чтоб не бегал. Под вашу личную ответственность. Нужна больница — уложите в больницу. А сейчас я дам команду разыскать Нечаева.
Раиса Давыдовна еще что-то говорила ему, но Силин уже положил трубку…
Ни о том письме в комитет комсомола, ни о разговоре Бешелева с Ниной и Глебом Алексей так ничего и не узнал. Будто по немому сговору Водолажская и Савельев оберегали Алексея от этой пусть мелкой, но все-таки сплетни, которую Бешелев не прочь был использовать против него. Впрочем, должно быть, Бешелев просто испугался — письмо было «закрыто», Нининой свекрови отвечено, что «работа проведена», на том все и кончилось.
А вот о том, что Надя приходила к нему, Алексей все-таки рассказал Глебу. Он не имел права скрыть это. И, рассказывая, невольно наблюдал, как отнесется к этому Глеб, но тот был спокоен. Удивительно спокоен! Будто это касалось не его, а какого-то другого, постороннего, малознакомого человека. Алексей был поражен. Или это совершенно невероятная выдержка, или он ничуть не любил Надежду и она была лишь некой единицей в том строго высчитанном мире, который Глеб создал для себя. Единица выпала — по логике Глеба ее должна была заменить другая. «В наш динамический век…» Если бы Глеб сказал Алексею что-нибудь в этом роде, он не сдержался бы. Но Глеб сказал, что он это знает, спасибо, что поделаешь…
— Осел, — сказал Алексей. — Тупой осел. Пока не поздно…
— Поздно, — сказал Глеб и ушел к себе, в испытательный бокс. Но даже это «поздно» прозвучало без всякого сожаления. Наоборот! Казалось, оборвав этим одним словом Алексея, Савельев хотел сказать: полно, братец, не лезь больше ко мне с подобным разговором. Конечно, осел, тупой осел, чурбан, деревяшка… Алексею показалось, что та полоса отчуждения, которая уже лежала между ними, стала расти, шириться, и ему не хотелось переступать через нее.
И уж совершенно неожиданной была стычка с Бесфамильным. Даже, пожалуй, не стычка, а так — разговор, после которого в душе остался неприятный осадок.
Бригада к тому времени снова работала вместе. Как-то тихо и незаметно Бесфамильный все устроил, успокоил страсти, сам поговорил с Осининым, тот поворчал, конечно, — все-таки обида оказалась не случайной, — и словно не было той неприятной истории, когда бригада чуть не развалилась. Больше того: Бесфамильный уговорил Осинина встретиться с Еликоевым! Встреча состоялась здесь же, в цехе, когда Васька притащил Еликоева поглядеть на турбину. Осинин нехотя пожал руку шоферу, спросил, не надоело ли еще баранку-то крутить, — и все испортил. Турбина Еликоеву понравилась. Он так и сказал: «Нравится». И, прощаясь с Бесфамильным, добавил:
— Ну, а о том, чтобы меня сюда перетащить, все-таки забудь.
— Не забуду, — усмехнулся Васька. — Я ведь упрямый.
— Я тоже, — сказал Еликоев.
— Ну и черт с ним! — взорвался Алексей, который ходил с ними по цеху. — Что ты его как красную девицу обхаживаешь? Смотреть тошно. Ты обхаживаешь, а он перед тобой вытрющивается. У него же на карточке написано — барыга.
— Все? — спросил Бесфамильный. — Выступил?
— Могу еще, — сказал Алексей и пошел к выходу. Рабочий день уже кончился, ему нечего здесь делать. Ему было обидно за Ваську, за то, что он мечет бисер перед этим таксистом, тратит время, и, если даже случится так, что он уломает Еликоева, с ним еще все намучаются.
Он не успел пообедать, когда раздался звонок, — пришел Бесфамильный. Так и должно было быть, подумал Алексей. Сейчас будет накачка на тему бережного отношения к людям.
— Заходи, — дожевывая котлету, сказал Алексей. — Только я сначала поем, а потом уж можешь воспитывать меня. Могу предложить грибной суп и второе.
— Давай, — согласился Бесфамильный. — У вас, пограничников, те же заповеди были? «Все полезно, что в рот полезло»…
— И «от сна еще никто не умирал», — подхватил Алексей.
Бесфамильный ел медленно, словно наслаждаясь самим этим процессом, или нарочно тянул время? Здесь, у Алексея, он уже бывал и поэтому держался без скованности впервые попавшего в чужой дом человека. Впрочем, Алексей давно заметил это его умение быстро, почти сразу, осваиваться в любом месте и любом положении.
— Отец отдыхает? — спросил он, и Алексей усмехнулся. Это было тоже сказано по-военному, потому что в армии начальство никогда не опаздывает, а задерживается, и не спит, а отдыхает.
— Задерживается. Так ты к нему или ко мне?
Бесфамильный не ответил. Он доедал котлету с картошкой. Он был слишком занят этим делом, чтобы ответить.
— Спасибо, брат. Ну, а поскольку дома никого нет, мог бы я тебе и врезать за сегодняшнее. Да не бойся, не врежу. Ты когда-нибудь стихи читаешь?
— В школе проходил. «Как ныне сбирается вещий Олег…» Почитать? Или — «Мой дядя самых честных правил…»
— А я Прокофьева люблю, — сказал Васька. — Прочитал однажды — и все, и ошалел. «До всего на свете есть мне дело, и не только мне, а мне с тобой». Так вот, слушай и не перебивай. Я прозой говорить буду — о тебе. Не люблю, когда что-то за пазухой лежит.
— Булыжник? — усмехнулся Алексей.
— Он самый.
— Из-за шоферюги?
— Из-за тебя. То, что ты обложил Еликоева, — это еще полбеды. А вот то, что ты мимо жизни идешь, — вот это, брат, уже полная беда.
Он говорил спокойно, ровно, негромко, время от времени проводя рукой по коротко стриженным рыжеватым волосам, будто сдерживая себя этим движением.
— Да, мимо жизни… То комсомольское собрание помнишь? Так ведь это не ты выступил — это я тебя выпихнул, а иначе промолчал бы в тряпочку, и все!
Он был жесток сейчас, Бесфамильный. Нельзя жить одной любовью. Да, конечно, сейчас тебе больно, это ясно. А ты ушел в эту боль и не замечаешь, что от тебя требует жизнь. Когда чуть не развалилась бригада — промолчал? Промолчал! Свое отработал — и ушел, и трава не расти!
— Погоди, — перебил его Алексей. — Ты-то откуда про мою любовь знаешь?
— Знаю, — сказал Бесфамильный. — Я, брат, все знать должен. И совсем твердо знаю, что ты не имеешь права жить так. Любишь — люби на здоровье, твое от тебя не уйдет. А плыть по жизни — это, брат, прости уж на резком слове, — подленькое это дело. Вот и весь мой булыжник.
— Чего же ты от меня хочешь? — Алексей сидел как оглушенный. То, что сказал ему Бесфамильный, казалось ему не просто жестоким, а бессердечным.
— Я хочу, чтобы ты в жизни был хозяином.
Он встал и протянул Алексею руку. Невысокий, коренастый, он вдруг показался Алексею могучим — столько уверенности, столько убежденности было в нем сейчас.
Бесфамильный не был человеком упрямым, но в той истории с Еликоевым он не видел никакого другого способа добиться своего, кроме как быть упрямым. Или упорным — кому какое слово больше нравится. Конечно, кто-то должен и шоферить, и такси — не роскошь, а самый удобный способ передвижения, однако Бесфамильный нутром чувствовал, что новая работа Еликоева тяготит, а может быть, не только одна работа — что-то в нем сидит, ворочается там, как мельничный жернов, но он не торопил Еликоева. Захочет — расскажет сам. Но даже он не ожидал, что Еликоев так быстро пойдет на откровенный разговор, и только потом понял — слишком долго тот носил свою тяжесть невысказанной.
В тот день, вернее, вечер, когда он привел Еликоева на испытания «десятки», и когда они утонули в реве турбины, и когда минут через сорок выскочили из испытательного бокса, Еликоев заметно нервничал.
— Ты чего? — спросил его Бесфамильный. — Спешишь куда-нибудь? Выходной-то у тебя вроде бы завтра.
Еликоев снова поглядел на часы.
— Мне надо уехать сегодня. Может, успею на последнюю электричку. — И, усмехнувшись, добавил: — Буду ловить такси. Авось кто-нибудь из ребят подкинет до вокзала. Так что извини уж.
— Сообщи обстановку, — сказал Бесфамильный. — Ну, в смысле — куда и зачем? Я бы сам с тобой за город махнул.
— Нет, — сказал Еликоев, отворачиваясь. — Там у меня и остановиться-то негде.
— На улице вздремнешь? В сугробе? — спросил Бесфамильный, и Еликоев промолчал. Бесфамильный взял его под руку. Они шли к вокзалу, и Еликоев то и дело оборачивался, надеясь увидеть зеленый глаз свободной машины. Но улица была пуста. Еликоев прибавил шаг.
— Слушай, — сказал Бесфамильный, — в конце концов, мы и бегом можем. Когда у тебя последняя электричка?
— Час двадцать.
— Успеем. А я, брат, с тобой поеду, хочешь не хочешь. Сто лет на природе не был. Ну, а в сугробе ночевать для меня дело привычное. Знаешь, как у нас было?..
И начал рассказывать, как было у них, у десантников.
На поезд они успели. Бесфамильному пришлось брать билет — у Еликоева, оказывается, была проездная карточка. Значит, часто ездит. Скорее всего, девчонка какая-нибудь. Ну, подумал Бесфамильный, проедусь с ним, а часов в шесть уже начнут бегать утренние электрички, посплю в вагоне, благо тепло и укачивает. Про себя он отметил и то, что Еликоев не возражал против его поездки. Скорее всего, понял, что спорить — дело дохлое.