недоглядел, не обеспечил, не организовал.
— Я это и без тебя знаю, — оборвал его Силин.
— Брось ты, дядька! — засмеялся Алексей. — Ну, хлестни разок удочкой по речке.
— Перестань, — резко оборвал его Силин.
— Перестану. А вот человека ты, дядька, зря обидел. Честное слово, зря.
— Я ничего не делаю зря.
Алексей видел, чувствовал, что Силин кипит, и понимал, что сейчас его лучше не трогать, но и промолчать он не мог, потому что человека обидели не за понюх табаку, и это было плохо.
— Защитничек! — усмехнулся Силин. — Ты бы знал, что они о тебе говорили, когда ты ходил птичек слушать!
— А мне неинтересно.
— Напрасно. Правильно сказали — юный петух.
— Это они для того, чтобы тебе подыграть. Как с червячками. Неужели не противно, когда о тебе говорят во множественном числе — «Владим Владимыч команду дали… сказали… велели…»?
— Сколько ты кукарекаешь, Алешка! Мне тут Бешелев тоже кое-что сообщил, между прочим. И кончим говорить на эту тему.
— Почему? — удивился Алексей. — Разве у тебя есть список запрещенных тем?
Вот этого, пожалуй, не стоило бы говорить.
— Ты никогда не задумывался, — очень тихо сказал Силин, — что у вашего семейства есть одна очень неприятная манера — сначала сказать, потом подумать?
— Это называется — говоришь, что думаешь.
— Нет. Это называется говорить, в общем-то, мелкие пакости, выдавая их за большую правду. Не замечал?
Силин сел на камень, положив удилище так, что его верхушка ушла под воду. Поплавок сразу же отнесло к берегу, и он лег набок. Силин продолжал глядеть на него, словно еще надеясь, что рыба все-таки клюнет.
— Попробуй приглядись, — уже спокойно сказал Силин. — Нехорошая манера. И отец твой на партконференции, и ты на собрании…
— Нет, — качнул головой Алексей. — Дело не в этом, дядя Володя.
Он понял, что сейчас не до шуток и даже обычное «дядька» ни к чему. Разговор начался серьезный, и Алексей внутренне напрягся. Он не имел права на ошибку в этом разговоре. Его удивило, что Силин походя задел и отца, и его самого, но тут же он подавил эту ненужную сейчас обиду.
— А в чем же? Может, объяснишь? Сделай милость.
— Сделаю. Все очень обыкновенно, дядя Володя. Ты перестал быть простым.
— Действительно, как все обыкновенно! — усмехнулся Силин, продолжая глядеть на лежащий поплавок. — А может, действительно, обыкновенно? Ты не знаешь, тебя тогда еще на свете не было… Я вернулся с фронта, ночей недосыпал — работал. Такая работа тебе в самых худых снах не снилась. Учился. И если поднялся, это только моя заслуга. Моя! А твой отец… Нет, он не работал, он вкалывал. Не учился — не хватило пороха. И вот потом прикрывался идейкой: дескать, не всем быть начальниками, кто-то и вкалывать должен, — паршивенькая идейка! И тебя к ней приучил, вот это плохо.
— А что? — спросил Алексей. — Разве он по-своему не прав? Что будет, если все рабочие дружно побегут в инженеры?
— Я говорю не о всех, я говорю о тебе. Так вот, в вашей семье помаленьку родилось некое противодействие — мне. Скажи мне честно, что это? Зависть?
Он повернулся к Алексею всем телом и пристально поглядел на него. Странно, подумал Алексей. У него немигающие глаза. Как у Бешелева тогда, на собрании.
— Ерунда, — сказал он, — при чем здесь зависть? Меня всегда радовало, как ты шагал, и всех нас тоже. Но мы-то видим и другое — как перед тобой лебезят, тот же Бешелев… Он будто играет в Силина.
Он не договорил. Силин резко поднялся. Разговор не получился.
— Хватит, — сказал Силин. — Вы сами всегда портите себе жизнь. Удивительное желание — портить себе жизнь. Сначала этот уголовный брак…
— Какой брак?
— Брак твоего отца. Ты что же, ничего не знаешь?
Алексей тоже поднялся с корточек. Теперь уже он глядел в глаза Силину, не отрываясь.
— Ты должен рассказать…
Силин понял, что в запальчивости сболтнул лишку, но отступать уже было некуда, слово не воробей. Конечно, это было их дело — скрывать от сына ту историю. Силин разозлился. Они скрывали, а он должен расхлебывать? Ничего, не мальчик, не маленький — пусть знает.
— Николай женился на твоей матери, когда ее судили.
— За что?
— За растрату или халатность, теперь уже не помню.
Алексей выслушал это спокойно, пожалуй даже слишком спокойно. Силину показалось, что он улыбнулся. А может, и на самом деле улыбнулся, потому что, отвернувшись, сказал:
— Ну, это чепуха, конечно. Честнее матери и людей-то нет. Спасибо, что сказал. Я пойду, дядя Володя. Вы меня не ждите, я вернусь поездом.
— Как хочешь, — холодно сказал Силин, поднимая удочку.
Алексей уходил по берегу. Через два или три километра будет станция. Пусть едет на электричке. Силин досадливо передернул плечами: ну и характерец! Настроение было испорчено вконец, все сложилось не так: рыба не клюет, Алексей наговорил черт знает что и ушел, выходной день пропал, и даже шум реки, обычно успокаивавший, сейчас раздражал его своей монотонностью.
22. ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА
Смутные тревоги, подобие догадок, необъяснимое предчувствие какой-то беды начали преследовать Киру сразу после той встречи Нового года, той ночи, когда Силин не пришел домой. Объяснение, что испытание турбин идет по ночам, ненадолго успокоило ее: просто ей самой хотелось поверить в это и успокоиться. Но прошло какое-то время, и беспокойство вернулось.
Дома Силин был либо груб с ней, либо молчалив. Но если раньше Кире удавалось как-то успокаивать его, теперь все было иначе. Стоило ей подойти к мужу, привычно и ласково поднять руки, чтобы обнять его за шею, — Силин словно бы отшатывался. В этом еле уловимом движении было столько отчужденности, даже брезгливости, что Кира терялась. Никогда прежде ничего подобного не бывало. Ну, устал до чертиков, замотался человек. Столько неприятностей. Почти два года без отпуска. На рыбалку еле вырвался один раз и то приехал туча тучей. Она все искала, все пыталась найти для него какие-то оправдания и гнала от себя мысль, что дело не в этом, не только в его усталости…
В фабкоме на «Луче» ей предложили две путевки в Варну. Она позвонила на завод, трубку подняла Серафима Константиновна. Силина на месте не было — пошел по цехам. Но в самом голосе Серафимы Константиновны ей почудились какие-то незнакомые нотки — не то участия, не то соболезнования и бог знает чего еще. Это было уже совсем неожиданно. Теплый голос Серафимы, этого цербера в седых кудряшках! «Да, да, конечно, Кира Сергеевна, его обязательно надо куда-то увезти, вы совершенно правы. Да и вам тоже надо побыть с ним вместе побольше». В другую пору она, конечно, не обратила бы на такие слова никакого внимания, но сейчас за ними крылся какой-то особый смысл.
Ехать с ней в Варну Силин отказался наотрез.
— Во-первых, если я и поеду нынче куда-нибудь, то один. Понимаешь — один. Мы должны отдохнуть друг от друга. Ну а во-вторых, я еще раз прошу тебя не проявлять ненужную заботливость.
— Если не я, то кто же? — тихо спросила Кира. Она глядела в сторону. Она боялась увидеть его лицо, когда ему придется отвечать. — Нас с тобой, по-моему, только двое.
Силин не ответил — он закричал. Он стоял и кричал, что хватит этих дурацких разговоров, что ему только и не хватало всяких идиотских подозрений, что он, в конце концов, человек с обыкновенными человеческими нервами. Хватит! Он уедет в Малиновку, на заводскую базу отдыха, и будет жить там. Один! Куда, черт подери, она засунула желтый чемодан?
Кира сидела съежившись. Все, что кричал ей Силин, кричал, не думая о том, что слышно за стенкой, было непонятно и от этого обиднее вдвойне. Главное — за что? За то, что она действительно думает о нем, о его усталости, о его отдыхе? «Ненужная заботливость…» О каких подозрениях он говорил? Ах да: «Нас с тобой, по-моему, только двое», — вот тут-то он и взорвался!
Ладно. Пусть едет в Малиновку. Может быть, он действительно прав и в жизни иной раз неизбежно наступает такой момент, когда надо отдохнуть друг от друга. Ей не надо отдыхать от мужа. Она любила ездить с ним — не только в дома отдыха, а куда-нибудь на дальние озера, в глушь, и жить на берегу в палатке, чистить пойманную рыбу, бояться ночных шорохов и засыпать, прижавшись от страха к нему, такому большому, сильному и ничего не боящемуся…
Она любила ходить с ним за грибами, не думая, куда он шагает. Наверно, это даже интересно — заблудиться в лесу. Силин отбирал у нее корзинку, чтобы Кира шла налегке, и она не думала, что ему тяжело. И когда он разводил костер и садился, стянув сапоги и спиной опершись о сосну, она любовалась его мощной фигурой, этим огромным телом, будто поддерживающим дерево. Она шла собирать ему ягоды, пока он отдыхал, и опять любовалась, когда он ел эти ягоды, ссыпая их в пригоршню и наслаждаясь лесной сладостью. Может быть, потому, что там, в самом их начале, был лес, она так любила ездить с ним в лес.
У них был месяц в избе лесника — совершенно волшебный месяц, когда она просыпалась оттого, что Анчар — лесниковый пойнтер — вскидывал на нее лапы, и она выходила с сеновала. Владимир уже чистил ружье. Убитые утки лежали на крыльце, и она восторгалась добычей, а потом шла на ручей мыться, зная, что муж сам приготовит этих уток по-охотничьи — в глине. Он приносил ей лесные цветы. Каждый день — охапка ромашек и колокольчиков. Лесникова жена сказала ей: «Ох, любит тебя твой мужик!» Теперь цветы бывают дважды в год: на день рождения и Восьмое марта, купленные в магазине… Да и те привозит шофер…
В один из вечеров она зашла в «Северное сияние», взяла торт и поехала к Бочаровым.
— Господи, — сказала она Алексею, когда тот открыл дверь. — Ты дома?
— А где же мне быть?
— На свидании, например. Кажется, в твоем возрасте это положено.
— Ленив, — хмыкнул Алексей, нагибаясь и чмокая ее в щеку.
Кира поправила очки:
— Вот увалень — чуть не сбил их. Бери торт и ставь чайник.
Алексей ушел с тортом на кухню.