— Родители сейчас придут. У нас в семье не я, а отец на свидания ходит: побежал встречать родительницу.
Кира прошла за ним на кухню и села у окна. Она любила сидеть здесь, в этой маленькой уютной кухне. Бочаров потратил, наверно, полгода, чтобы оборудовать ее: сделал встроенный шкаф, стены покрыл пластмассовой плиткой — все сам.
— Ну, а рыбой, которую поймал, угостишь? — спросила Кира. — Или съели уже?
— Рыба нынче водится только в фирменном магазине «Океан», — сказал Алексей. — Хек! Дядя Володя рассказывал одну историю…
— Я знаю, — кивнула Кира. — Он приехал с рыбалки гак туча. Эх вы, рыбаки!
— Ну, — засмеялся Алексей, — должно быть, дело не в рыбе. Мы с ним поговорили по душам, вот он и психанул, наверно.
— Вы поссорились? — испуганно спросила Кира.
— Нет. Правда, домой я вернулся поездом, но зато сказал все, что думал.
— Что же ты думал?
Опять эта смутная тревога, опять подобие догадки… Кира напряглась. Но Алексей был весел и ответил тоже весело:
— А все. То, что подлипалы вокруг него вьются, — вон даже червячков заготовили и подсолнечным маслом откармливали. Короче говоря, все. Может, и не надо было, да у меня язык без костей.
Кира облегченно вздохнула.
— Я думаю, ты сделал это зря. Он ехал отдохнуть, у него и так-то нервы на пределе. Да и рановато тебе об этом судить, наверно.
— Сдаюсь, тетя Кира. Сиди и жди, а я побежал.
Он снова чмокнул ее в щеку, и она слышала, как в прихожей шуршит плащ. Потом хлопнула дверь. Кира сердито подумала: мальчишка, попрыгунчик, а туда же… У этих молодых не язык без костей, а мозги еще набекрень, вот в чем дело. Брякают, не подумав. А кому брякать и что брякать — это им все равно. Володя все-таки директор, а не ровесник комсомольского возраста. Вот он и приехал тогда с рыбалки сам не свой. Отдохнул, называется.
Она встала и прошла в большую комнату. Здесь, в квартире Бочаровых, было как у всех, — во всяком случае, именно так подумала она. Чисто, полированная мебель, «стенка», фотографии над диваном. Рамки делал тоже Николай. Вот мать Силина — кто-то увеличил с маленькой фотографии. Рядом двое (Кира знала их) — Чуфистовы. Ее мать и она сама. Володька — в форме, фуражка сбита на затылок. На другом снимке он же, сзади виден Нотр-Дам. Трое. Николай, Вера, Алешка… Тогда Алешка пошел в первый класс. И снова Алешка — с автоматом, возле развернутого знамени.
В этом обилии фотографий было что-то по-деревенски доброе и трогательное. Казалось, люди, которые жили здесь, хотели каждодневно видеть в сборе всю свою семью — ушедших и живущих — и в этом немом общении чувствовать себя духовно богаче, потому что и память — сама по себе богатство.
Она снова подумала об Алешке. Где-то у него должен быть целый альбом, который он делал до службы в армии. Он приходил и клянчил у нее фотографии. Года полтора назад Вера показала ей этот альбом (Алешки не было, он уже служил) — и Киру поразило, что весь альбом был посвящен Силину. Под каждым снимком было аккуратно выведено: «На охоте»… «Прием польской делегации»… «В домашней обстановке»… «С чужой собакой»… «В Лондоне, у Вестминистерского абатства». Так и было — «Вестминистерского» вместо «Вестминстерского» и «абатство» с одним «б».
Да, тогда Алешка ходил за Силиным как влюбленная в балерину пятиклашка. Разве что только в рот не смотрел. Стоило Силину сказать: «Что-то жарко», как Алешка мчался на кухню и тащил стакан холодной воды. Если он брал Алешку куда-нибудь с собой, для мальчишки был праздник. Однажды — не то в шестом, не то в седьмом классе — Алешка попросил Силина приехать к нему в школу, «только со всеми орденами», и выступить на празднике. Силин поехал и потом рассказывал, что Алешка не отходил от него ни на шаг, сидел рядом и цвел от счастья. А сейчас вот: «Сказал, что думал…»
Это было неприятно Кире. Она ничего не знала о выступлении Николая на партконференции — Силин ни словом не обмолвился об этом, — и то, что сказал ей сегодня Алексей, показалось Кире какой-то досадной трещинкой, которая легла в семье по вине не очень-то думающего над своими поступками мальчишки.
В прихожей открылась дверь, и Кира вышла в прихожую.
— Смотрю фотографии, — сказала Кира. — А где Николай?
Вера была одна.
— Встретил кого-то из своих и пошли выпить по кружке пива. А я как раз думала звонить тебе. Получай французскую пудру. И никаких денег! — сказала она, увидев, что Кира потянулась к сумочке. — Это подарок.
— Сумасшедшая, — сказала Кира. — У тебя что, открытый счет в банке?
— Как говорит Алешка, разговорчики в строю! Идем накрывать на стол. Владимир Владимирович не заедет?
— Нет, — сказала Кира. — После работы он сразу уезжает в Малиновку. Ему надо хоть так отдохнуть немного.
Вера стояла к ней спиной, накрывая на стол, — и вдруг совершенно неожиданно для себя Кира заплакала, охватив Веру и прижимаясь лицом к ее волосам, словно зарываясь в них. Вера хотела повернуться — Кира не пускала ее и плакала все сильней, уже безудержно, уже не стесняясь этого непонятного для себя самой желания выплакаться. Вера все-таки повернулась и испуганно трясла Киру за плечи.
— Что с тобой, родненькая? Да что случилось, ты можешь сказать?
— Ничего, — еле сказала Кира. — Просто… так…
Вера накапала ей в рюмку валерьянки. Кира сидела, сняв очки, и ее лицо без очков, с покрасневшими глазами и сразу припухшим носом казалось по-детски беспомощным. А Вера суетилась возле нее: может, тебе лучше лечь? И вообще — оставайся у нас, пока Владимира Владимировича нет дома. Нечего тебе быть одной. Ах, у нее стирки полно! Приду в выходной, и за два часа провернем всю стирку. Не руками же — машина стирает. Ну, а что же все-таки случилось?
— Так, — ответила Кира. — Я сама толком не знаю — что. Должно быть, все вместе… Годы, нервы, болячки, вот и сорвалась. Ты извини меня и не обращай внимания.
— Хорошенькое дело — не обращать внимания, — сказала Вера, успокаиваясь. — Напугала до смерти…
Пришел Бочаров.
Он сразу заметил, что с Кирой происходит что-то неладное, и Вера с удивлением глядела, как он суетится. Это было незнакомо в нем — суетливость, и глаза были беспокойные, и в каждом взгляде то на Киру, то на нее крылся какой-то невысказанный вопрос.
Чай пили на кухне, и Бочаров пододвигал Кире конфеты, варенье, предложил рюмочку коньяку — она отказалась. И все время это беспокойство в глазах…
— Я пойду, — сказала Кира. — Завтра рано на работу.
— Оставайся, — повторила Вера. — Честное слово, чего ты боишься? Нас стеснить? Алешке поставим раскладушку. Он на гвоздях спать может.
— Нет, — сказала Кира, — спасибо. Как-нибудь в другой раз.
Бочаров пошел проводить ее до троллейбуса и скоро вернулся. Вера мыла посуду, он вошел на кухню и прислонился к дверному косяку.
— Она тебе все сказала? — спросил Бочаров.
— Что именно?
— Про Володю.
— Да. Он уехал в Малиновку, на базу.
— Ерунда, — сказал Бочаров. — У него какая-то женщина, понимаешь? Весь завод уже говорит. Такие люди всегда на виду.
Вера медленно вытерла руки. Бочарову показалось — она старается подавить в себе внезапно нахлынувшую боль.
— Она ничего не сказала об этом. Может быть, только догадывается? Жены всегда узнают о таких вещах в последнюю очередь. Ты представляешь, что будет, если она узнает?..
Кире хотелось одного: скорее добраться до дома, вымыться, лечь. Эта внезапная вспышка у Бочаровых, непонятная и неожиданная, словно вымотала ее.
Вымыться, лечь, взять какую-нибудь книжку, хоть немного почитать перед сном. Чтение обычно успокаивало ее. «Как глупо получилось, — думала она. — Вовсе незачем было так раскисать».
Когда зазвонил телефон, она торопливо подняла трубку. Первой мыслью было — Володя: там, в Малиновке, был телефон. Но голос был женский:
— Кирочка, вы дома? Я сейчас поднимусь к вам на минутку.
Господи, только ее и не хватало, подумала Кира. Это звонила Чингисханша. Что ей понадобилось в такой поздний час? Она открыла дверь — Чингисханша уже поднималась по лестнице. Наверняка что-нибудь купила — или достала, как обычно говорит она, — и не может дотерпеть до завтра.
— Ради бога извините, Кирочка, — сказала Чингисханша, входя. — У вас нет случайно мотка медной проволоки?
Кира удивленно пожала плечами. С таким же успехом она могла бы спросить отбивную из динозавра. Нет, Кира не знала, есть ли у них дома медная проволока.
— А что, Владимира Владимировича нет? — спросила Чингисханша, заглядывая в комнату. — Жаль. Значит, мне всю ночь не уснуть даже со снотворным.
— Зачем вам проволока? — все-таки спросила Кира.
— Как это зачем? А мой радикулит?
Кира не понимала ровным счетом ничего: проволока — бессонная ночь — радикулит. Чингисханша прошла в комнату и медленно опустилась на диван. Это было ужасно. Значит, она скоро не уйдет.
— Вы просто счастливый человек, что не болеете радикулитом. Мне уже не помогает ничего, вот и посоветовали обворачиваться медной проволокой.
Кира невольно улыбнулась. Этой зимой она зачем-то зашла к Заостровцевым, ей открыла Чингисханша, шея у нее была замотана бинтом, на котором проступали желтые пятна. Она почувствовала острый запах, и Чингисханша тут же, в коридоре, начала объяснять, что у нее ангина и один человек — из поморов — посоветовал прибинтовать к горлу селедку. А теперь вот — медная проволока…
— Напрасно улыбаетесь, милая, — сердито сказала Чингисханша. — Я уж подожду с вашего разрешения Владимира Владимировича? Может, он найдет где-нибудь в своем хозяйстве.
— Его не будет несколько дней, — сказала Кира. — Он в Малиновке.
И снова появилось оно, это чувство тревоги, опять какое-то неясное, из глубины души поднимающееся беспокойство. Может быть, потому, что у Чингисханши как-то странно метнулись глаза. Казалось, она хотела что-то сказать — и сдержалась, с трудом, но все-таки сдержалась и не сказала.
— Странно, что его потянуло в эту Малиновку, — сказала она наконец. — Терпеть ее не могу. Под каждым кустом консервные банки, а за стенкой бренчат на гитаре и тянут: «Ой, поют дрозды-ы-ы-ы…»