(«Ну, долго ли ты будешь сидеть? Ты уже знаешь, что медной проволоки у меня нет, что Владимир Владимирович не придет, а мне с утра раннего на работу, в отличие от тебя. Ну, Гаэна Николаевна, ну пожалуйста…»)
— И вообще, по-моему, вы, милочка, распускаете своего мужа. Почему бы вам было не поехать с ним? Или опасаетесь семейной аллергии?
— У меня много дел. Два выходных уйдут на уборку и стирку. Лучше, если я буду одна.
— Вот-вот! Нет, я своего ни на шаг от себя не отпускаю. К сожалению, в этом возрасте — я имею в виду пятьдесят — мужчины особенно ненадежны.
— Моему еще сорок девять.
(«Господи, да уйдешь ли ты наконец? О чем ты вообще говоришь? Зачем? Нет, погоди — вот именно: зачем ты все это говоришь мне?»)
— У вас нет закурить? — спросила Чингисханша. — Я не захватила.
Кира достала из ящика силинского стола початую пачку «Родопи», и Чингисханша закурила. Значит, она будет сидеть еще. И не очень-то было похоже, что ее мучает радикулит: она спокойно потянулась за пепельницей и поставила ее себе на колени.
— Нет, все-таки вы опрометчивы, Кирочка. Владимир Владимирович человек видный, с положением, мало ли что… Мой однажды пытался вильнуть в сторону — я случайно узнала, что у него пассия… Ничего там, конечно, не было, но на всякий случай я такой шум подняла, что ее быстренько убрали из института.
— Зачем вы говорите мне все это? — в упор спросила Кира и увидела, как у Чингисханши снова метнулись глаза. Значит, разговор не случаен. Медная проволока — только повод зайти. — Что же вы замолчали?
— Знаете, — деланно улыбнулась Чингисханша, — есть один смешной анекдот. Женщин разных наций спросили, что они сделают, если… ну, если их мужья вильнут в сторону? Француженка ответила: «Заведу пятерых любовников». Испанка сказала: «Убью обоих». А наша говорит: «Пойду в партком»…
У Киры мелко дрожали руки. Она почувствовала, как к лицу прихлынула кровь и сразу появилась тупая боль в затылке.
— Вы это рассказали о себе?
— О всех, милочка. Я вас люблю, и мне не хотелось бы…
— Да говорите же! — крикнула Кира.
— Я думаю, Кирочка, вам пора сходить к Нечаеву, — сказала Чингисханша. — Лучше это посоветую вам я, а не кто-нибудь другой.
— Уходите, — через силу сказала Кира. — Слышите! Уходите!
Чингисханша тихо ушла, дверь защелкнулась на французский замок. Кира не помнила, сколько она просидела за столом, охватив дрожащими руками голову. Ей казалось, что там, в голове, что-то должно лопнуть от боли. Когда Кира стискивала ее, боль уменьшалась, будто она ловила и останавливала какого-то злого зверька.
Сколько прошло времени? Час? Два? Три? Ей трудно было даже подняться. Она еще не до конца понимала, что произошло, и лишь пыталась связать между собой какие-то отрывочные воспоминания, мысли, ощущения… Поздние приходы Владимира… Его крик и это движение назад, когда она пыталась обнять его… Это желание уехать одному… Одному? Что-то здесь было не то и не так, ничего не связывалось — и она сообразила почему: просто она еще не до конца поверила в это.
Снова зазвонил телефон, и она не сразу подняла трубку. Ей было страшно услышать голос мужа, а она знала, была уверена, что это звонит именно он. Медленно, очень медленно она все-таки сняла трубку и услышала голос Веры Бочаровой.
— Ты уже дома? Ну, ложись и спи, а я все-таки приеду к тебе в выходной. Ты меня слышишь?
— Слышу, — сказала Кира.
— Тебе опять нехорошо? — тревожно спросила Бочарова.
— Да.
— Кира, погоди… Ты мне все сказала сегодня?
— Нет. А что я должна была сказать?
Вера не ответила. Значит, она тоже знает, как-то равнодушно, без удивления подумала Кира.
— Почему ты не отвечаешь?
— Это правда? — спросила Вера. — Еще ничего не известно. Мало ли что могут болтать люди?
— Кажется, правда, — сказала Кира. Словно бы все разрозненное встало наконец-то на свои места, и она поверила.
— Я сейчас приеду, — сказала Вера каким-то не своим, странным, высоким голосом, будто там, где-то далеко вскрикнула подбитая камнем птица.
Никаких объяснений не было. Кире казалось, что она простоите выдержит их. Она переехала к Бочаровым, оставив дома на столе короткую записку: «Я все знаю. Встречаться нам сейчас будет очень тяжело — и тебе, и мне. О своих дальнейших планах сообщи, пожалуйста, через Николая». Силин, найдя эту записку, облегченно вздохнул: Кира права, объяснение было бы не просто тяжким — оно было бы мучительным для него. Он так и подумал — только о себе. Но откуда она могла узнать? Если знает она, знают и на заводе. Плохо: пойдет дальше… Но теперь ему уже нечего было терять, все пути отрезаны. Он позвонил в редакцию, попросил Воронину.
— Ну, вот и все, Катя, — сказала он. — Хорошо, что обошлось без слез и истерик. Мы живем среди услужливых людей, и кто-то сообщил ей обо всем.
— Что ты думаешь делать дальше?
— Пока переберусь к тебе. Конечно, все это прятанье по углам было унизительным для нас обоих.
— А если тебя спросят…
Он перебил ее. Пусть спрашивает кто угодно. Он любит ее, и она его жена. Дело только во времени: три месяца на развод и месяц перед регистрацией их брака — всего четыре. Как-нибудь ханжи, которым так уж необходима бумажка из загса, потерпят эти четыре месяца.
— Хорошо, Володенька, — сказала Воронина. — Завтра я отвезу Леночку к маме и сразу вернусь. Провожать нас не надо, отдохни, я понимаю, что ты бодришься, а на душе все-таки кошки скребут.
Он улыбнулся: как она все понимает? На душе и впрямь было нехорошо, но, собирая свои вещи, Силин упорно думал о том, что его вины ни в чем нет. Человек вправе любить, тем более что дома его толкают к другой любви. Когда-нибудь он скажет Кире об этом. Человек вправе любить столько, сколько он может, если только это не ведет к распущенности. Однолюбы вроде Кольки — уникумы или просто бедные душой люди, у них маленькое сердце.
Он думал так, чтобы уговорить, успокоить самого себя. Но вещи, которые он складывал в чемоданы и картонные коробки, с тем же упорством напоминали ему о Кире. Конечно, так будет долго, думал он. Человек не может сразу, вдруг, одним движением отрубить свое прошлое. А тут — двадцать семь лет…
…Надо будет оставить Кире часть денег.
…Книги он заберет позже, когда все станет ясно с разменом жилья. Интересно, предъявит ли Кира какие-нибудь претензии, например на машину? Ему не хотелось расставаться с машиной, хотя пользовался он ею редко, «Волга» стояла в гараже совсем новенькая.
…Катя уедет дня на три, стало быть эти три дня я проживу здесь, дома, и с вещами можно не торопиться. А там — возьму отпуск и — на Юг. Катя хочет на Юг. Для нее тоже все не так просто, пусть отдохнет. Придется ехать «дикарями» и снимать комнату: в дом отдыха их пока вместе не пустят…
…И перестать думать о том, что кто-то косится на него, кто-то передает с этакой ухмылочкой новость: «А наш директор-то — слыхали?..» А кто-то уже строчит анонимки в вышестоящие инстанции, обвиняя его в моральном разложении. Обо всех этих людях он думал с ненавистью, они были однолики, как близнецы, — маленькие, хихикающие, сморщенные, неспособные на большие чувства, хотя исправно бегающие к другим женщинам от своих жен.
На следующий день, утром, Серафима Константиновна вошла и сказала, что его просят к телефону.
— Разве микрофон не работает? — спросил он. — Вызовите монтера и почините.
— Работает, но у меня там посторонние.
— Кто звонит?
— Это вы узнаете сами, — сказала, поджимая губы, Серафима Константиновна и, резко повернувшись, вышла.
Он поднял трубку.
— Владимир Владимирович? Вы меня не знаете, и моя фамилия вам ничего не скажет: Девятов. Я муж… то есть бывший муж Екатерины Дмитриевны.
Голос у него был мягкий и спокойный.
— Слушаю вас, — буркнул Силин.
— Мне надо с вами встретиться, Владимир Владимирович. Всего минут десять — пятнадцать, больше не задержу.
— У меня очень мало времени. Может быть, можно по телефону?
— Нет.
Силину показалось, что человек, разговаривающий с ним, этот незнакомый ему Девятов, которого Катя старалась никогда не вспоминать в их разговорах, улыбнулся.
— Нет. Вы поймите меня правильно, Владимир Владимирович. Я не появлюсь с кастетом или баночкой серной кислоты. Но у двух людей, которых я по-прежнему люблю, начинается другая, новая жизнь… Я говорю о Кате и дочке.
— Хорошо, — сказал Силин. — Сегодня в семь возле кафе «Мечта» вас устроит? Но я вас не знаю, и…
— Я видел вас как-то, — сказал Девятов. — Так что подойду сам.
Черт знает что! Только этого и не хватало — беседовать с бывшим Катиным мужем! Силин нажал кнопку на селекторе и вызвал Серафиму Константиновну. Она вошла не сразу, как это бывало обычно, и Силин сердито сказал:
— Какого дьявола вы мне подсунули трубку? Вы же знаете, с кем я хочу говорить, а с кем нет?
— Я бы просила вас избрать для меня другой тон, Владимир Владимирович.
— Что? — не понял Силин.
— Другой тон, — повторила Серафима Константиновна. — Я знала, кто это звонит. Он сказал сам, и я подумала, что вы обязаны…
— Я никому ничем не обязан! — крикнул Силин. — И если вы хотите дальше работать со мной, прекратите думать о моих обязанностях. У вас хватает своих.
Серафима Константиновна глубоко вздохнула и выпрямилась. Она стояла у дверей навытяжку, как солдат, только пальцы дергались, и она начала теребить юбку.
— Я не хочу больше работать с вами, — сказала она.
Силин поглядел на эти бегающие пальцы, потом на ее лицо. Серафима Константиновна побледнела, только маленький носик был красным, и он подумал: а ведь у нее злое лицо, как я раньше не замечал этого?
— Не понял, — сказал Силин.
— Заявление я напишу через десять минут.
— Пожалуйста, — кивнул Силин. Ничего она не напишет. Час будет реветь на плече какой-нибудь подружки, потом еще час пудрить нос и взбивать свои седые кудряшки. Никуда она не уйдет отсюда. Так, дамские штучки.