— Что-то я не понимаю тебя, — сказал он, — не пошла сдавать экзамен, а радуешься, будто у тебя уже диплом с отличием.
— А ты всегда живешь строго по расписанию? — спросила Лида. — Никаких отклонений? Ну, а у меня сегодня день отклонений. Наверно, у каждого человека должен быть хотя бы один такой день, когда можно вытворять все, что угодно.
— Все? — переспросил Кричевский. — А что скажут мама и папа?
Она поняла. Юрий просто поддразнивает ее. Если бы он курил сигареты, она попросила бы закурить. То-то у него вытянулось бы лицо! Одна затяжка — вот тебе мама! Другая — вот тебе папа! Она тихо засмеялась, представив себе, как бы отнеслись родители к тому, что она курит.
— Пошутила сама с собой? — спросил Кричевский. — И как, удачно?
— Ты действительно ничего не понимаешь, — сказала Лида. — Но я тоже не понимаю ничегошеньки. Совсем как пьяная, и голова кружится…
— Понимаю, — очень тихо ответил Кричевский.
Все, все было хорошо, и она снова не замечала, как спешит Кричевский. Не заметила, что он не сразу сумел открыть дверь, а потом проверил, хорошо ли она заперта. И вдруг, подойдя сзади, обнял ее.
— Лида!
— Что? — шепнула она.
— Ты…
— Да, да… Ты же знаешь… Уже давно…
И снова накат жаркой волны, нет — обжигающей волны, когда кажется, что плывешь, раскинув руки.
Вот оно! Наконец-то! То, чего она ждала, пришло к ней. Она отвечала на его поцелуи торопливо, жадно, неумело, и не сразу почувствовала, что его ласки стали настойчивее, а руки — грубее. Тогда она выставила локти и уперла в его грудь.
— Зачем ты так? Не надо…
— Но ведь ты сказала сама…
— Сказала. Я люблю тебя. А ты?
— Все это потом, Лидочка, — задыхаясь, ответил Кричевский. — Все потом… Все слова… Это неважно сейчас…
— Неважно?
— Скоро вернется Эдька, и…
— Ты меня любишь? Я должна это знать.
Она спрашивала об этом настойчиво, требовательно, не опуская рук, ее локти по-прежнему упирались в грудь Кричевского, — ей надо знать это точно, все до конца. Да или нет? Да или нет? Ведь это и есть для меня самое важное…
— О чем ты говоришь? Я хочу быть с тобой. Мы уже не дети, Лидочка.
— Значит, ты не любишь меня? — догадалась она, еще не веря в эту догадку. Ей просто было нужно услышать его протест. — Значит, у тебя это просто так?
Он не ответил. Он нетерпеливо дернулся, силой опустил ее руки, снова обнял, и снова все поплыло у нее перед глазами.
— Отпусти!
Кричевский не отпускал. Он уже не мог сдерживать себя. И то, что должно было произойти вот сейчас, вдруг сразу уничтожило в Лиде все необыкновенные ощущения сегодняшнего дня. Ей стало и страшно, и отвратительно, и горько, и, собрав все силы, она старалась скинуть с себя наваливающуюся грубую тяжесть — скинула, вырвалась, вскочила, бросилась к двери, повернула ключ, распахнула дверь и побежала вниз. Вот зачем я была ему сегодня нужна! Просто так… Просто так… И, пока она бежала по улице; сама не понимая, зачем бежит, в голове стучало одно и то же: «Просто так». Ей хотелось скорее добраться до дома, до общежития, остаться одной. «Просто так». Троллейбус стоял неподалеку от перехода, на остановке, и она побежала через улицу. Она не видела машину, которая вынырнула из-за троллейбуса. «Просто так» — это было последнее, что подумала Лида. Она не почувствовала ни удара, ни боли, ни страха — ничего. «Просто так» — и темнота, как сон.
Майор Савун приехал в Большой Город ночью один — его жена отдыхала в Гагре, — и Алексей встретил его на вокзале. Они обнялись.
По дороге домой Алексей сообщил Савуну все, что ему удалось узнать. Лида попала под самосвал. Остановить тяжелую машину шофер не смог — Лида выскочила из-за троллейбуса прямо под колеса. Так что шофер не виноват. К Лиде пустят только завтра и то на несколько минут. Два дня она пролежала в реанимации: три перелома, один тяжелый, сотрясение мозга… Лечащий врач сказал — выздоровление будет долгим.
— Да, — сказал Савун. — Плохо все вышло. Мы с матерью как чувствовали, когда отправляли ее. Все-таки большой город…
Бочаровы не ложились, ждали гостя, и, когда Алексей пропустил майора в прихожую, то даже смутился. Отец и мать были одеты как на званый прием! И стол накрыт, и графинчик на столе с калгановой — особой отцовской настойкой.
Ужин был коротким. Майору было постелено в комнате Алексея, сам он поставил раскладушку на кухне. На эти несколько дней, что майор собирался прожить здесь, Кира ушла к одной из подруг. Вовсе незачем трогать кого-то своими бедами, да и просто тесно… Когда Савун лег, Алексей тихонько постучал, спросил (как живуча привычка!):
— Разрешите, товарищ майор? — вошел и сел у своего стола. — Я на одну минуту. Принести на ночь холодного чайку? Или боржоми? У нас там, по-моему, навалом.
— Спасибо, Алеша. Ты шагал бы спать.
— Так все равно не уснуть. Это я железно знаю. Вы приехали — все вспомнилось, ну, и…
— А что вспомнилось?
— Ну, застава, ребята… Как вы нас в-первые дни по восемнадцать часов на дозорке тренировали… Повар был — Ленька Гульбин, — как конец месяца, весь остаток перца и лаврового листа в еду накладывал… «Ешь, раз солдату положено!»
Он улыбался в темноту этим воспоминаниям.
— Да, — сказал Савун. — Два года, а это, брат, ты и детям и внукам еще рассказывать будешь. Эх, Леша, до чего жалею, что ты демобилизовался, знал бы ты!
— Не смог, — тихо сказал Алексей. — Все-таки я из Большого Города. И еще Лида…
Это получилось как-то само собой. Они долго молчали.
— Дай закурить, — попросил Савун. — Так ты что ж, весь этот год…
— И еще полтора до этого.
— Она знала?
— Да.
— Ну и что?
— Ничего.
Савун приподнялся на локте и, щурясь, прикурил от Алешкиной зажигалки.
— Это бывает, — грустно сказал он. — Ты только не сдавайся, парень. И вот еще что: пойдем к ней завтра, но первым пройдешь ты. Понял?
Потом он лежал в кухне на раскладушке, закинув руки за голову, и думал, что майор не прав и Большой Город здесь ни при чем. Он любил Большой Город верной любовью настоящего горожанина, — город, где делают турбины, поднимают дома, целуются над рекой в парке, играют в настоящий футбол, пьют пиво у ларька, ездят в такси, ходят друг к другу в гости или на гастроли знаменитых артистов, — и вдруг подумал, что теперь это все надолго уйдет из его жизни.
Эта мысль была такой неожиданной, что он даже, поднялся. Ну да, ну конечно! Как это только раньше ему не приходило в голову! Еще есть Новая Каменка — всего семнадцать километров от заставы, где после больницы долго будет жить Лида. И замотанный, заваленный делами и заботами директор совхоза, бывший старшина заставы Линев. И мастерские, и укоризненные слова Линева, что коммунизм, между прочим, не только в городах строят…
Все встало на свои места. И завтра я увижу Лиду…
Если у Бочаровых гостя ждали и готовились к его приезду, к Нечаеву гость в ту ночь явился уж совсем неожиданно.
Сначала, около одиннадцати, раздался телефонный звонок, и Нечаев не сразу догадался, кто это. Притугин? Какой Притугин? О, господи, Константин Иванович, да что стряслось в такой час? Уже по одному тому, как сбивчиво говорил Притугин, нетрудно было догадаться: человек под хмельком.
— Мне надо вас увидеть. Вот сейчас. Можно?
— Константин Иванович, может, подождем до завтра? Устал, и жена спит, и ребята спят.
— Я на пятнадцать минут, — сказал Притугин. — Вы только не думайте, что я очень пьян. Так, самую малость. Это очень важно для меня лично. Если не сегодня, то никогда.
— Вы знаете, где я живу?
— Через два дома от меня. Я даже не буду вам звонить, а так, поцарапаюсь в дверь, как кот с гулянки…
Нет, подумал Нечаев, пожалуй, не просто под хмельком главный бухгалтер, а крепко хватил, иначе не стал бы звонить вон когда! И, конечно, ничего особенного не случилось, какая-нибудь пьяненькая обида, вот и все. Но ничего не оставалось делать, кроме как сидеть и ждать Притугина. Он даже открыл дверь на лестницу и скоро услышал неровные шаги. Притугин вошел, пошатнулся и снял кепку.
— Извините, — сказал он шепотом. — Нам бы на кухоньку, а? И дверки, дверки прикрыть.
Глаза у него были набрякшие.
— Идемте на кухню, — так же шепотом отозвался Нечаев. — И садитесь, пожалуйста. Что у вас среди ночи стряслось?
— Скажите, у вас нет для меня одной рюмки чего-нибудь, и я сразу же перейду к делу.
— Пожалуйста.
Он поставил перед Притугиным давно початую бутылку коньяка: как-то под вечер зашел Званцев, и они выпили с кофе. Притугин налил себе стопку и выпил залпом.
— Я почти не закусываю, — сказал он, — так что не беспокойтесь. Я вот его водичкой сейчас запью… Спасибо, товарищ Нечаев. А я к вам виниться пришел. Большой виной виниться.
Это было уже что-то другое.
Странно: выпив рюмку коньяку, Притугин словно протрезвел. Во всяком случае, он уже ни разу не сбился, рассказывая, как его вызвал к себе директор и распорядился включить в промежуточный отчет продукцию не строго по стандарту. На обычном языке это называется просто — припиской, но зато все было в ажуре с планом.
— И вы подписали?
— Все подписали. А вы сами иногда не чувствуете себя перед ним как кролик перед удавом?
— Нет. Но, Константин Иванович, ведь вы — лицо, от директора не зависимое, вы подчиняетесь непосредственно главку…
— Э-э, — протянул Притугин, — это на словах. А на деле, если директор захочет прихлопнуть главбуха, он это сделает. Так вот, я пришел сообщить вам, — что я. Притугин, пошел на приписку к плану.
— И для этого надо было так… выпить, Константин Иванович? Без этого партийная совесть промолчала бы?
— Испугалась, — поправил его Притугин. — Люди-то все разные, товарищ Нечаев.
— Между прочим, меня зовут Андрей Георгиевич, — улыбнулся Нечаев. — Но я как-то догадывался об этом. Я-то видел, как шли дела. Да вот — болезнь свалила, потом отпуск… Я понимал, что здесь что-то не так, и, грешным делом, побаивался обратиться к вам. Мне казалось, что вы захлопнетесь, как улитка в створках…