— Я-то знаю, — нахмурился Бешелев. — А знаете ли вы причины — подчеркиваю: причины, — по которым мы снимаем комсомольцев с учета? Почему они уходят с завода? Вот, — он поднял открепительный талон Бочарова. — Алексей Бочаров, кадровый и потомственный рабочий, уходит с завода. Кто знает, почему? Если уж такие от нас будут уходить…
— Я знаю, — сказала Водолажская. — Он любит девушку, она попала под машину, ее здорово покалечило. Скоро ее выписывают, и она уедет к родителям. Алексей, естественно, хочет быть рядом.
— Естественно? — усмехнулся Бешелев. — Ну что ж, если хотите, давайте этот вопрос обсудим первым. Нет возражений? Бочаров, должно быть, уже пришел.
Сейчас все чувства Бешелева были обострены, и только один он, пожалуй, уловил то искусственное спокойствие, с которым говорила Водолажская. Он сразу понял, каких трудов стоило ей быть вот такой — рассудительной и даже, пожалуй, равнодушной. «Любит девушку… естественно, хочет быть рядом…»
Алексей вошел и сел в конце длинного «заседательского» стола. Бешелев взглянул на него мельком. Ему не хотелось видеть спокойного Бочарова. Он любил, когда те, кого приглашали сюда, волновались. А этот был спокоен.
— Так почему ты уходишь с завода? — спросил Бешелев. — Члены комитета хотят знать причину, хотя та, о которой мы уже слышали, не очень-то объективная.
— Бывают и субъективные, — сказал Алексей. — Например, семейные обстоятельства.
— Вы с той девушкой, по-моему…
— Да, пока, — не дал договорить ему Алексей. — И к тому же я еду не бездельничать, а работать. Там, в совхозе, хорошие мастерские, станочники нужны позарез.
— Не понимаю, — сказал Бешелев. — Ты участвовал в создании бригады по злобинскому методу. О вас писали в газете, возносили, славили… Вы сделали доброе дело, вернув в цех нужного человека, рабочего. И вдруг — все побоку: товарищи, работа, ответственность. Ты подумай, чем это пахнет. Если б ты с войны так побежал к любимой…
— Сейчас не война, — сказал Алексей. — И я не дезертирую, а еду работать.
Никто не вмешивался в этот разговор — то ли потому, что толком никто ничего не знал, какая там девушка, как попала под машину, то ли потому, что Бешелев еще не смог убедить их в том, что Бочаров впрямь поступает нехорошо, уходя с завода.
— Господи, — сказала Водолажская, — ну чего ты тянешь? Никакого вопроса здесь нет. Ну, любит человек, как тебе, наверно, даже не снилось…
— Я тебе слова не давал, — перебил Бешелев. — И вопрос здесь все-таки есть. Как отнеслась бригада к твоему уходу? Собирались, обсуждали?
— В кафе соберемся, — усмехнулся Бочаров.
— Сейчас ты не в кафе, а на комитете комсомола. Так что же все-таки сказала бригада?
Алексей пожал плечами. Когда он несколько дней назад сказал ребятам, что хочет уйти и уехать в Новую Каменку, сначала было молчание, потом Бесфамильный сказал: «А если это любовь?» — и тогда все заулыбались — да чего там! Ну, вернешься через год! Давай, парень, хотя оно, конечно, и жалко… Уже потом, когда они шли к выходу, Бесфамильный сказал: «А я думал, как ты поступишь. По-моему, ты все-таки правильный мужик, Алешка».
— Бригада одобрила, — сказал Алексей.
— Жаль, — сказал Бешелев. — Отпустить тебя, конечно, придется. Но жаль, что с завода уходит такой хороший рабочий. Так какие будут мнения у членов комитета?
Вот и все, подумал Бешелев. Он не глядел в сторону Савельева. Теперь он ничего не сможет сказать обо мне. Все слышали и видели, как я опечален уходом Бочарова. Теперь Савельеву, если он попробует сказать, что я хотел избавиться от Бочарова, просто-напросто никто не поверит. Нет, я еще могу работать, так просто за рупь двадцать меня не возьмешь…
И, подписав открепительный талон, протянул Алексею.
— Ну, будь здоров и держи нашу заводскую марку.
Внизу были пески и ничего кроме песков — этих застывших желто-серых волн, — и, когда показалась зелень садов, светлая, обожженная солнцем, Нечаев не выдержал и крикнул Заостровцеву:
— Может, мираж, а? Знаете, есть смешная байка о том, как один предприимчивый торговец решил поставить в пустыне ларек «пиво-воды» и прогорел: все принимали его за мираж и проходили мимо.
Заостровцев нехотя улыбнулся.
Все это время, что они пробыли в Москве, и весь долгий перелет с несколькими посадками, от которых ломило уши, и сейчас, когда они летели на неуютном, тарахтящем и тряском АН-2, а сбоку, словно прыгая с бархана на бархан, бежала тень их самолета, — все это время Заостровцева не покидало неприятное ощущение, будто Нечаев присматривается к нему с каким-то недоверием. Будто до сих пор они вообще не были знакомы. Время от времени Нечаев как бы вскользь задавал Заостровцеву вопросы вроде: «Сколько ушло на сверхурочные в первом квартале?» или: «Когда отгрузили пять воздуходувок в марте, не помните?» Заостровцев не помнил. «А почему вас это интересует?» Нечаев быстро взглядывал на него и отворачивался. Странное поведение, странные вопросы… К тому же Заостровцев чувствовал, что Нечаев нервничает и не может скрыть этого.
А Нечаев неотвязно думал о том, знает ли Заостровцев о той приписке или нет, или догадывается, но молчит по своему обыкновению?
Самолет уже шел на посадку.
И едва второй пилот открыл дверь, в машину начала наливаться жара. Она сразу хлынула в легкие, и каждому, кто сидел в самолете, перехватило горло.
Едва Нечаев спустился на плотно укатанную площадку, его обожгло зноем. Он поднял голову — небо было белесым, будто выгоревшим от солнца. А он не захватил с собой даже кепки. Впрочем, Заостровцев тоже ничего не захватил с собой и сейчас, прежде чем ступить под это беспощадное солнце, торопливо вязал узлы на концах носового платка. Так он и спустился по трапу — с носовым платком на голове, концы которого торчали, как рожки у чертика.
Их встретил маленький, черный от загара человек — главный инженер станции, который, пожимая руки, отчетливо называл свою фамилию, будто заранее зная, что ее не сразу запомнят: Казанзакис. Поначалу Нечаев подумал — литовец, потом ему сказали — грек. Казанзакис сел со всеми в автобус и, стоя возле шофера, как гид, ведущий экскурсию, объяснял, что сейчас все поедут в местную гостиницу, устроятся, освоятся с этой жарой, а работать лучше всего начать вечером, когда жара немного спадет. Кто-то иронически спросил: «Немного?» Казанзакис кивнул: да, градусов на пять-шесть, ну а сейчас тридцать восемь, так что вечером будет все-таки полегче.
Гостиница была маленькая, двухэтажная, и тоже раскаленная солнцем. Никакого душа. С водой здесь еще плохо, объяснил Казанзакис. Рослая, полная молодая женщина, очевидно директор этой гостиницы, каким-то чутьем определив, кто среди гостей главный, отнесла в номер Свиридова несколько бутылок минеральной воды, остальным не хватило. Нечаев усмехнулся, разбирая в своем номере туго набитый портфель: ай да красотка! Все знает, все понимает! А мы с вами, Виталий Евгеньевич, мы сошка поменьше, мы и из-под крана можем…
Вода из крана шла теплая и солоноватая.
Заостровцев изнывал от этой страшной жары. О том, чтобы выйти сейчас на улицу хотя бы до ближайшего магазина, не могло быть и речи. Он разделся до трусиков — и вдруг оказался совсем щупленьким, с редкими волосами на впалой груди, тоненькими, словно начисто лишенными мышц, руками и ногами. Ему было худо. Он сказал Нечаеву, что ляжет и будет лежать до вечера. В его глазах стояла тоска. Он не представлял себе, как сможет подняться и поехать на станцию.
Нечаев разыскал Казанзакиса и сказал, что хотел бы поехать сразу, сейчас. Тот удивился: зачем? Да и автобус уже ушел, а шагать восемь километров по такой жаре даже он, человек привычный, не рискнул бы, пожалуй. Пришлось Нечаеву вернуться в номер и тоже лечь. Спать ему не хотелось. Он отоспался в Москве, пока собиралась комиссия.
Вдруг Заостровцев, который лежал с закрытыми глазами и, казалось, дремал, спросил его:
— С вами что-то происходит, по-моему. Я всегда знал вас как человека совершенно спокойного. Или нервничаете перед приемкой?
— Нет, — ответил Нечаев. — Со мной-то ничего не происходит.
— С кем же?
— С директором, например.
Заостровцева это объяснение не удовлетворило. «Конечно, он прекрасно понимает, что я чего-то недоговариваю», — подумал Нечаев. Но он чувствовал, что и Заостровцева что-то мучает — не эта недоговоренность, а нечто свое, чем он еще, возможно, опасается поделиться.
— Странный он все-таки человек, — задумчиво сказал Заостровцев. — Иногда я любуюсь им, иногда мне хочется кричать на него, иногда просто ненавижу… Вы хотите сказать, что это не его странность, а моя? — повернулся он к Нечаеву.
— Нет, — улыбнулся Нечаев. — Я хочу сказать, что у нас с вами никогда не было домашнего разговора.
Его удивило, что Заостровцев разговорился. Казалось бы, на такой жаре даже мысли тяжелеют и ворочаются медленнее, — а вот поди ж ты! — Заостровцев, молчальник Заостровцев вдруг начал говорить!
Да, Силин не перестает его изумлять. Никогда не знаешь, что он скажет или сделает в следующую минуту. Резкость? Заостровцев усмехнулся. Один начальник цеха (неважно, кто именно) просто не может разговаривать с директором и по всем вопросам идет к нему, главному инженеру. «Не могу к директору, — как-то признался он. — Силин обращается на вы, а хамит на ты». Да, честно признаться, он, Заостровцев, тоже не раз сдерживался, чтобы не ответить на эту силинскую манеру.
Вдруг Нечаев расхохотался.
— Слушайте, Виталий Евгеньевич, что с вами, дорогой мой? Как уехали за две тысячи километров — сразу начали бранить начальство? Вот что такое азиатская жарища!
— Нет, — сказал Заостровцев, приподнимаясь на локте — Я давно хотел поговорить с вами, Андрей Георгиевич. Я не знаю, куда идет Силин.
Это было уже серьезно. Нечаев закурил и придвинул стул к кровати Заостровцева.
— Вас не было этой весной… Вы можете и не знать…
— Я знаю, — тихо сказал Нечаев. — Как заводу удалось выполнить квартальный план?