Заостровцев кивнул. Теперь было сказано все или почти все. Но Нечаев не спешил. Что известно об этом Заостровцеву? Или он тоже соучастник той приписки и вот только теперь решил признаться?
Нет, чепуха, конечно! Это жара виновата, что я подумал так. Просто в жизни наступает такой момент, когда даже самые молчаливые не выдерживают.
И Нечаев, уже ни в чем не сомневаясь, рассказал Заостровцеву о ночном визите главного бухгалтера и о своем разговоре с Силиным несколько дней назад.
— Но почему?.. — сморщившись, спросил Заостровцев.
— Что «почему»? — спросил Нечаев.
— Почему он это сделал?
— По-моему, Виталий Евгеньевич, философская основа любого обмана нехитра, — сказал Нечаев.
— Личные выгоды?
Нечаев кивнул. Это было ему ясно в Силине, человеке, привыкшем к постоянному успеху и пуще всего на свете боящемся, что успех уйдет.
— Но ведь свой успех он зарабатывал трудом, — задумчиво сказал Заостровцев. — Я-то ведь знаю, сколько он работал… А это исключает элемент везенья. Значит, он просто не смог справиться с объективными обстоятельствами?
— Да. И испугался, и начал метаться, — подхватил Нечаев. — И пришел к такой… к такому поступку.
— Его снимут? — тоскливо спросил Заостровцев.
— Не знаю.
— Мне его жаль, — сказал Заостровцев. — А вам?
Нечаев встал и пошел к крану, пустил воду на полную струю и сунул под нее голову.
— Мне жаль, что он так поступил, — сказал Нечаев. — Из всех земных грехов для меня самый тяжкий — ложь.
Еще перед отъездом сюда, в Среднюю Азию, Заостровцев обещал Силину звонить каждый день и ранним утром спустился в небольшой вестибюль, где стоял единственный на всю гостиницу телефон. Разговор был заказан накануне, и Заостровцев сел за низенький столик, на котором были разложены газеты. Нечаев же вышел покурить в палисадник, где росли акации: там, в тени, было не так жарко.
Приемка будет сегодня вечером, потом, естественно, небольшой банкет, речи, тосты, — неужели кто-нибудь отважится пить водку или коньяк на такой жаре? Заостровцев — тот еле двигается, и у него лицо великомученика. А Свиридов молодец, держится так, будто для него эта раскаленная духовка — самое привычное дело.
Вчера Свиридов долго разговаривал с ним и Заостровцевым о заводских делах, и Нечаев опасался, что главный инженер все-таки скажет о приписке, но Заостровцев ничего не сказал, однако после спросил Нечаева: «Почему вы промолчали о том?» — «Я хочу, чтобы об этом сказал сам Силин», — «Вы полагаете, что он…» — Заостровцев не договорил и с сомнением покачал головой. «Так должно быть», — сказал Нечаев. Заостровцев грустно улыбнулся, с трудом растягивая пересохшие, потрескавшиеся от жары губы: «А не поздновато ли воспитывать Владимира Владимировича?» Нечаев не ответил. Он сидел и думал, что если Силин не признается сам — значит, для него, для Нечаева, он человек конченый.
Он заметил, как по дорожке к нему идет молодой мужчина в легкой рубашке и линялых джинсах. Его Нечаев видел еще вечером на станции и на какую-то секунду подумал — знакомое лицо, но эта мысль была ненужной, она мелькнула и ушла. Он даже не стал припоминать, где же видел этого парня.
— Не помешаю? — спросил тот, садясь рядом на скамейку. — У вас наших закурить не найдется?
Нечаев не понял — каких «наших»? — и протянул парню пачку папирос. Тот вытащил одну и закурил.
— Наши, — сказал он. — Первой табачной. Точно?
Он чуть улыбнулся, будто наслаждаясь знакомым и уже забытым запахом папиросного дыма, и Нечаев догадался, что этот парень оттуда, из того же Большого Города, что и он сам. Значит, мелькнувшее чувство узнавания было не случайным, они и впрямь встречались.
— Да, — кивнул парень. — Я уже полтора года здесь загораю. Жена каждый день чалом поит. Не пили еще чал? Сброженное верблюжье молоко. А вы Нечаев, начальник двадцать шестого — точно? Я вас сразу узнал. Ну, как вам тут?
Нечаев был раздосадован тем, что этот парень, которому, видимо, просто нечего делать, подошел и заговорил с ним, оторвал от раздумий, пусть даже печальных, и завел, в общем-то, пустой разговор — «Как вам тут?»
— Жарковато, — все-таки спокойно ответил Нечаев. — На станции, говорят, змеи водятся, в гостинице хозяйка только о высоком начальстве заботится, ну, что еще?
Оба замолчали. Нечаев — потому, что ему вовсе не хотелось продолжать этот разговор, парень — очевидно, потому, что не осмеливался о чем-то спросить. Во всяком случае, так показалось Нечаеву.
— Жарковато, вы сказали?.. А мне сегодня, между прочим, дождь снился. Будто стою я возле кафе «Снегурочка», — знаете, на углу Горького и Вознесенской? — а он так и хлещет, так и хлещет. Мне здесь часто дожди снятся.
Только этого еще не хватало, подумал Нечаев. Поговорить о снах! И все-таки он чувствовал, что парень подсел к нему не случайно и сейчас ходит вокруг да около чего-то такого, что его беспокоит.
— Зачем же вы тогда уехали? — спросил Нечаев. — Здесь что, рубли длиннее, что ли?
— Те же самые, — ответил парень. — А вы в двадцать шестом такую Водолажскую знаете?
— Знаю, — кивнул Нечаев. — Серьезная девушка.
Парень уже докурил папиросу и, каблуком выдолбив в земле ямку, кинул окурок туда и зарыл его. Что-то начало проясняться для Нечаева. Вопрос о Водолажской был задан, конечно, не случайно.
— Как она там?
— Вот этого сказать не могу.
Парень смотрел в сторону.
— Вы извините меня, что я к вам со своими вопросами, — сказал он. — Директорша гостиницы, между прочим, моя жена, а фамилия моя — Водолажский. Вот такие-то дела…
По ту сторону низкого забора, отделяющего палисадник от улицы, остановился зеленый «рафик», и парень поднялся.
— Наш подкидыш, — объяснил он. — Извините.
Он уходил быстро — не от Нечаева, а от того тоскливого разговора, который завел сам. Почти бежал. Нечаев глядел ему вслед и вдруг почему-то подумал, что надо будет разыскать Водолажскую и рассказать об этой встрече, хотя это вроде бы и не его дело.
Вышел Заостровцев, на ходу натягивая на голову носовой платок с рожками. Нечаев встал и пошел ему навстречу.
— Дозвонились?
— Да, — как-то растерянно сказал Заостровцев, и Нечаев резко спросил:
— Ну, что там еще?
— Там? — переспросил Заостровцев. — Понимаете, там… Короче говоря, заведено уголовное дело на Бревдо из отдела комплектации и снабжения. А ведь я знаю, что Силин… Но ведь он же старался не для себя!
Несколько дней назад Свиридов сказал Силину, что, возможно, после приемки он не вернется в Москву, а приедет в Большой Город. В главк пошли письма с других предприятий — жалуются, что ЗГТ задерживает поставки металла. Да, он понимает — реконструкция, трудно, но ему надо разобраться самому. Возможно, не стоило мудрить и так уж рассчитывать на свои собственные силы: приехали бы в Москву, подумали, обратились бы в Госплан, нашли бы другой, более легкий выход. Это был всего лишь упрек, но и упрек показался Силину неприятным. Послушался Нечаева, поддался общему настроению, а действительно, куда проще было съездить в Москву и решить там вопрос. А теперь со дня на день жди нагоняя от главка — большие нагоняи всегда начинаются с маленького упрека…
Теперь он ждал Свиридова со дня на день. Поэтому, когда на завод позвонили из обкома и сказали, что Рогов ждет директора завода сегодня в шестнадцать часов, Силин подумал: «Наверно, приехал…» Он не обратил внимания на то, что вызов был официальный, — такое случалось и прежде; он только подумал: почему Свиридов не позвонил ему?
Все это время он жил с острым ощущением приближающейся беды. Неожиданное известие о том, что на Бревдо заведено уголовное дело, выбило его из колеи окончательно, тем более что Бревдо, зайдя к нему в кабинет, сказал: «Владимир Владимирович, у меня нет выхода. Там, где я смогу, я буду признаваться, что действовал по вашему приказу. Или вы предпримете какие-то шаги, чтобы вытащить меня?..» Силин коротко ответил: «Попробую» — и Бревдо ушел. Теперь надо ждать вызова к следователю. Наверняка Бревдо натворил чего-то такого, о чем я не знаю. Иначе откуда бы эта оговорка: «Там, где я смогу…»
Каждый прожитый день приближал и другое: Нечаев, конечно, не будет молчать. Весь вопрос в том, что лучше — сказать Рогову или ждать, а там будь что будет? Он метался. Он чувствовал, как на него наваливается — нет, уже навалилась — страшная тяжесть и он не в силах сбросить ее. Если это пойдет от Нечаева, мне будет хуже; если я расскажу Рогову сам, можно надеяться, что старые наши отношения все-таки возьмут свое. Стало быть, надо найти какую-то форму… Не придешь же и не грохнешь просто так: весной я распорядился внести в промежуточный отчет продукцию не строго по стандарту. Тем более, если при этом разговоре будет присутствовать Свиридов.
Конечно, ничего этого он не говорил Ворониной. Зачем? При ней он был по-прежнему уверенным, он играл эту уверенность через силу, он не мог и не хотел хотя бы на минуту показаться ей таким, каким был сейчас на самом деле.
Садясь в машину, он подумал: «Сегодня… Все может решиться сегодня…»
Ему пришлось немного подождать: Рогов был на секретариате. Он появился в приемной и кивнул на ходу:
— Заходи. Извини, что задержал.
Силин вздохнул облегченно. Значит, Свиридова еще нет и разговор будет с глазу на глаз.
Рогов не стал садиться за свой стол. Он встал у окна, спиной к улице, и, охватывая плечо здоровой рукой, сразу спросил:
— Что у тебя с Кирой?
— Ты меня поэтому и Вызвал?
— А ты полагаешь, что это маловажный повод?
— Мы расходимся, — сказал Силин. — Иногда это случается в жизни.
— Другая женщина?
— Другая любовь.
— На старости-то лет? — усмехнулся Рогов.
— Ну, еще не очень на старости.
О том, что случилось у Силиных, Рогов узнал от жены. Это было такой неожиданностью, что поначалу Рогов не поверил, и Дарья Петровна взорвалась: «Я не питаюсь слухами, ты должен бы это знать. Можешь позвонить Бочаровым — Кира живет у них». — «Значит, ты виделась с Кирой?» — «Да. Я была в универмаге, встретила Веру, а вечером поехала к Бочаровым сама». — «Как она?» — спросил Рогов. Жена ответила, пожав плечами: «Как может чувствовать себя женщина, брошенная мужем?»