— Какого директора? — спросил Ильин, усиленно делая вид, что ему ровным счетом ничего не известно. — Никакого нового директора еще нет. Декадки проходят по-прежнему у главного. Вчера с утра у него сидел.
— Брось, — тихо сказал Левицкий. — Я же знаю, что директором будет Званцев.
Ильин усмехнулся и покачал головой. Надо же — он знает! Расстарался кто-то, доложил! А все — слухи, ОББ — одна баба болтала.
Это было действительно так — слух, и только.
— Ты же сам две недели назад говорил, что Званцева переведут в обком.
Сейчас он хотел успокоить Левицкого. Разговоры о том, что вот-вот первого секретаря райкома назначат директором завода, были упорными, и Ильин понимал, почему это известие, каким-то образом дошедшее сюда, в больницу, так взволновало Левицкого. А волноваться ему нельзя: врачи говорят, что инфаркт у него обширный, да еще на фоне диабета, и поэтому протекающий особенно тяжело.
— Вот что, Серега, — сказал Левицкий, положив свою огромную руку на колено Ильина, — я с тобой в открытую хочу, понял? Бюллетень бюллетенем, конечно, но как поправлюсь — сразу же на пенсию. Буду с Алешкой марки собирать и на рыбалку ездить. Это я уже твердо решил.
Фотография Алешки — внука Левицкого — стояла тут же, на тумбочке, прислоненная к банке с ромашками.
— Это почему же? — не понял Ильин. Нет, он понял, конечно, но надо, необходимо было, прикинуться вот таким, непонимающим.
— Хватит тебе, — поморщился Левицкий. — Ты же знаешь, сколько нас клевали где только можно. Во-первых, мне этого больше не выдержать. Нашего брата не случайно на пять лет раньше на пенсию спроваживают… Ну, а во-вторых… Ты помнишь, из-за чего Силина сняли? Из-за приписки. А почему он пошел на приписки? Из-за нас, из-за литейного цеха.
— Ну почему же из-за нас? — спокойно возразил Ильин. — У него других грехов до верхней губы было. А ты лежишь, времени у тебя вагон, вот и выдумываешь себе бог знает что.
Они говорили о бывшем директоре завода Силине, снятом полгода назад. Ильин знал, что Силин, человек крутой, нетерпимый, резкий до грубости, почему-то относился к Левицкому с особой терпимостью, хотя попадало ему от Силина ничуть не меньше, чем другим. При Силине старые мартеновские печи заменили тремя электродуговыми, тогда и монтажники, и все они работали как бешеные, но все равно дела в литейном шли неважно. Порой казалось, Левицкий висит на волоске, особенно тогда, когда механический завод перешел на выпуск газовых турбин.
— Нет, — сказал Левицкий. — Я его еще комсоргом ЦК помню, между прочим. В сорок пятом вернулся такой парнишка с фронта, вся грудь в орденах… — Он говорил сбивчиво, и Ильину трудно было уловить в этой сбивчивости точную мысль. — Вот меня и мучает, что он из-за нас, из-за меня загремел. Меня-то он любил, сам не знаю почему. А что я мог больше сделать? Нет, брат, теперь все, теперь на пенсию. Званцев — совсем другой человек. Да и времена другие, старых галош нынче в домах не держат…
— Никуда ты не денешься, — уже сердито сказал Ильин.
— Ну да, — подхватил Левицкий. — Я ведь теперь вроде чемодана без ручки. И нести неудобно, и выбросить жалко.
— Чего ты сам себя накручиваешь? Званцев-то здесь при чем? Даже если его и назначат…
— А при том, — уже спокойно, даже с улыбкой ответил Левицкий, — что новый хозяин всегда по-новому решает. Так что, выходит, Серега, тебе полный простор.
Это был уже открытый намек — а может быть, и упрек, как знать? Скорее всего, начальником, цеха станешь ты, вот тогда и начинай проводить в жизнь все свои идеи. Год назад, еще при Силине, Ильин подал служебную записку. Левицкий прочитал ее и пытался уговорить Ильина повременить, не идти дальше, — в конце концов они разругались. Записка легла на стол директора завода Силина, и Ильину передавали — директор сказал, что сейчас нечего заниматься революциями, а надо просто хорошо работать, осваивать новое оборудование и так далее. Он даже не вызвал к себе Ильина, а тот не стал ни на чем настаивать, понимая, что Силина ему не пробить. Или отступил? Или все-таки можно было пойти дальше — в обком, например? Но поступить так — значило окончательно разойтись с Левицким и навлечь на себя ненужные подозрения: вот, заместитель подсиживает своего начальника, вроде бы метит на его место. Он знал, что такие разговоры вполне могут быть, на заводе люди разные… А он тоже любил Левицкого, еще с тех очень давних времен, когда тот был мастером, а их — группу детдомовцев — привели на завод на экскурсию. И, кстати, привел их Силин, тогдашний комсорг ЦК. Заводу были нужны рабочие, вот он и организовал эту экскурсию старшей группы.
В памяти Ильина остались вовсе не обрывки воспоминаний, а точный, почти фотографический образ увиденного, и то, что он увидел, поразило его. Впрочем, «поразило» — это еще не то слово. Он был потрясен. Шла плавка. Каждой частицей своего тела Ильин ощущал не просто величественность и необычность происходящего у него на глазах чуда. Ему передалось то огромное, почти нечеловеческое, как ему казалось, напряжение людей, которые создали этот ослепительный ручей стали. Он чувствовал его жар, который притягивал его к себе. Эта сталь была еще ничем, и, когда кто-то из ребят спросил, что из нее сделают, а мастер, усмехнувшись, сказал: «Патефонные иголки», Ильиным овладела злость на того, кто задал этот идиотский вопрос. Из него, из этого ослепительно красивого ручья можно было сделать все, что угодно. Он был началом всего, как кусок хлеба, с которого начинается всякая еда. Потом для Ильина все вокруг исчезло. Он уже не замечал грязный, закопченный цех — просто потому, что в эту неуютность, в эти холодные сквозняки, в этот незнакомый ему и, быть может, поначалу показавшийся неприятным заводской мир вошла такая невиданная красота, что чувство потрясенности не прошло даже тогда, когда подручный начал что-то бросать лопатой в ковш и над сталью поднялся грязный, рыжевато-коричневый дым.
«Ну, — спросил тогда мастер, — видали? Работенка, прямо скажем, не развеселая, не в цирке работаем».
«Точно, не в цирке!» — засмеялся кто-то за спиной Ильина.
«А может, кто-нибудь и пойдет к нам, а?»
«Я пойду», — неожиданно сказал Ильин.
Мастер снял со своей головы войлочную шапку с приделанными спереди темными очками и нахлобучил ее на голову Ильина.
«Великовата еще немного, — сказал он. — Подрастешь малость — и приходи. Если не передумаешь, конечно».
Просто Левицкий тогда еще не знал его, и не знал, что, если этот парнишка вобьет себе что-нибудь в голову, выбить это оттуда невозможно никакими силами.
Сейчас Ильин подумал, что и Левицкий вбил себе в голову про пенсию. В чем-то он был, конечно, прав. Литейный цех работал на пределе, «пахали» здесь чуть ли не каждый день, и завод сидел на полуголодном пайке, потому что надо было еще поставлять металл заказчикам и поставки задерживались. Если действительно придет Званцев, он, конечно, начнет все переворачивать по-новому, и тогда Левицкому впрямь останется собирать с Алешкой марки. Но одно дело — уйти с почестями, речами и банкетом, а другое — дождаться, пока тебя вызовут и намекнут, что, дескать, не пора ли тебе, брат, по собственному желанию…
— Ладно, — сказал Ильин. — Лежи и меньше думай. Это, между прочим, тоже хорошее лекарство. А завтра к тебе Коптюгов собирался заглянуть. Он эту неделю в ночную работает.
И все-таки, возвращаясь домой, он думал, что получилось худо. Кто же сболтнул ему про Званцева? Прошлой осенью на партконференции секретарь обкома партии Рогов разносил прежнего директора именно за дела в литейном цехе, и был прав, конечно. Силин уже тогда не хотел думать о будущем, ему была нужна сиюминутная выгода. Легко, конечно, дать выволочку цеховому начальству — авось после этого начнут работать лучше. А от таких выволочек у людей только руки опускались, но Силин этого не понимал. Ему казалось, что все кругом работают плохо, лишь он один хорошо. И еще вспомнил Ильин: не то на директорском совещании, не то на бюро парткома секретарь парткома Нечаев навалился на Левицкого так, что впору было тут же освобождать человека от должности. Но тогда все обошлось. Внедрили кислородное дутье, выпуск металла увеличился, но вытащили нос, а хвост завяз: строго запретили давать из такой стали фасонное литье, боялись трещинообразований… Конечно, у Левицкого сейчас слишком много времени, чтобы вспоминать и думать над всем этим. Надо сказать Коптюгову, чтобы завтра вообще не было никаких серьезных разговоров. Так — хиханьки да хаханьки, это Коптюгов сумеет…
Дома у Ильина никого не было. Жена, тесть и теща на даче, сын укатил на стройку со студенческим отрядом и вернется только к концу августа. Ильин любил эту пору, когда можно было остаться в городе одному. Последние годы оказались слишком трудными для него. Он давно не брал отпуск, никуда не ездил, в свои сорок три года ни разу не видел Черного моря, случалось, месяцами работал по выходным дням, и лишь в такие вот вечера мог отдохнуть. Не читать, не включать телевизор, а просто сидеть в одной пижаме на балконе, курить и смотреть на улицу. Когда механический завод перешел на выпуск газовых турбин, итээровцы шутили, что у них нормальный восьмичасовой рабочий день — от восьми до восьми…
Но сегодня Ильин вернулся домой рано. Можно было вымыться, переодеться и выйти на балкон.
Он обещал жене, что, быть может, приедет на дачу в будний день, если только удастся вырваться с завода пораньше. Сегодня он мог бы поехать, но ему не хотелось. Левицкий не шел у него из головы. Ильину казалось, что именно сегодня произошло первое расставанье. Второе будет потом: красный уголок, цветы, всякие добрые слова, дорогой подарок в складчину, новенький постоянный пропуск на завод, затем застолье и снова речи, одна лучше другой, словно прижизненная панихида, с той лишь разницей, что все стараются не сказать о человеке в прошедшем времени — «был»…
Вечер выдался душный, и Ильин подумал, что к ночи или ночью обязательно будет гроза. Но все-таки хорошо было сидеть вот так: на столике — запотевшая бутылка с нарзаном и никуда не надо бежать, ни с кем не надо ругаться по телефону, да так, что трубка становится мокрой от твоего пота, и все сам, сам, сам, потому что ему нужны просто расторопные люди, а не инженеры из ПРБ — планово-распределительного бюро, — которые все умеют подсчитать, но не знают, что такое выбить смолы или вовремя подать шамотный бой… Сколько раз он схлестывался с Левицким, доказывая, что в цехе надо менять структуру управления, и в той докладной было то же самое, но Левицкий глядел на него усталыми, печальными глазами и говорил одно и то же: «Ну погоди ты немного, Сережа. Не нами это все заведено, да и не время сейчас… Какой ты, честное слово, неудобный человек». Вот тогда Ильин и не сдержался. Ему казалось, что перед ним стена, которую не пробить. План, план, план!.. Приходит мастер с «сороковки» и говорит: «Дадим четыреста», — это он сам так решил, и, пока не покроешь матом, пока не крикнешь, что печь может и должна давать до пятисот тонн с лишком, если четко организовать работу, — его не переломишь. Левицкий не ругается. У него всегда за пазухой пряничек. За субботу платит сталеварам по двадцать пять рублей, за воскресенье по тридцатке, — план, план, план!.. Не все такие, как Коптюгов и его ребята, — иным только и нужны эти четвертные да тридцат